Голос Берхарда и сам звякнул, как металлический наконечник, ударяющий в щит.
— Мы сшиблись так, что я на несколько секунд оглох. Мы подняли протазаны на уровень груди и вошли в баронскую пехоту как мясницкий топор в подгнившую тушу. Первым же ударом я раскроил чей-то панцирь и вывернул себе под ноги его содержимое. Потом мне едва не свернули голову набок палицей. А сверху уже пылало, сгорая, небо — это ударили реактивные огнеметы…
Рассказывая, Берхард преобразился. Его глаза горели в ночи, крылья носа трепетали. Охваченный сжигающей его изнутри страстью, он сделался так непохож на нелюдимого горного зверя, привычного Гримберту, что это могло испугать. Точно за грубыми искаженными чертами языческого идолавпервые мелькнуло что-то человеческое. Живое. Впервые по-настоящему — живое.
— …третьему я раскроил голову шестопером, протазан мой уже был сломан. Четвертому раздробил лицо, проломив забрало. Кажется, был и пятый. Но шестой меня достал. Махнул вибрационным клинком — и снес мне руку под самое плечо, как сухую ветку. Не знаю, как я там на месте кровью не истек… Подхватил шестопер левой, заорал еще громче «Despierta, hierro!» — и дальше бросился. Ох и знатная же очередь в тот день к вратам Святого Петра выстроилась моими трудами, мессир…
Гримберт молча слушал, не перебивая старого альмогавара. Не потому, что был поглощен его рассказом — Берхард явно не отличался талантом рассказчика — а потому, что сам вспоминал тот день.
День, когда сгорело небо над Ревелло.
У этой битвы даже было какое-то название, ужасно неуместное и нескладное, как у всех прочих битв, но Гримберт его не помнил. Для него это была еще одна мелкая стычка из череды тех, что звенели тогда по всему Салуццо. Не в таких битвах зарабатывается слава военачальника и баннеретта, слишком уж неравны силы и заранее известен финал. Гримберт наблюдал за ней через тактический дисплей «Золотого Тура», выслушивая с едва сдерживаемой скукой комментарии Магнебода, когда очередная сотня человек превращалась в жирный пепел на траве.
Двойная порция морфина расслабила его, заставляя созерцать поле боя как обычно рассматривают скучную и тривиальную картину непримечательных кистей. В ней не было ничего примечательного, лишь великое обилие деталей, которые он и так прежде видел бессчётное количество раз.
«Выступаем, мессир? — нетерпеливо спросил Магнебод, жадно наблюдавший за тем, как смешиваются вдалеке две клокочущие стихии — альмогаварские наёмники и боевые порядки мятежных баронов, — Самое время всадить меч Лотару под брюхо!»
Гримберт улыбнулся его нетерпению. Старый рубака вечно рвётся в бой. Совершенно не владеет умением оценивать долгосрочную перспективу.
«Спешка ни к чему, Магнебод. Видишь, его сиятельство Лотар тоже не спешит вводить в бой войска. Старый мерзавец».
«Ему и нет нужды вводить резерв, — проворчал старый рыцарь, — Его бароны и без того покрошат иберийских наёмников как свежую лепёшку. Пора идти к ним на помощь!»
«Обождём еще несколько минут, — отозвался Гримберт, наблюдая за хаотичной клокочущей реакцией в долине между холмами, — Альмогаварам обещано было платить только за выживших. Думаю, туринская казна будет нам благодарна, если стараниями баронов Салуццо нам удастся немного снизить траты…»
— …и вот когда от нас осталось едва десяток, мы услышали рёв. Это был настоящий рёв, мессир. И парень, уже готовый проткнуть меня своей проклятой пикой, вдруг заорал от страха и бросился наутек. И все другие тоже. Это неслись в бой туринские рыцари. Все в броне, с раскаленными стволами, они врезались в мятежников так, что запах дерьма сделался ощутимее запаха пороха и крови. Вот это была битва! Они кромсали шеренги отступающей пехоты автоматическими пушками, топтали их, выжигали как скверну… Мятежные бароны затрепетали, ощутив на себе ярость туринцев!
Затрепетали, но не отступили, подумал Гримберт, безо всякого смысла проверяя систему стабилизации доспеха, изношенную и несовершенную. Они знали, на что идут, эти бароны. Они были цепными псами Лотара, а псы всегда идут за хозяином, не потому, что сознают правильность этого выбора, а потому, что никакого выбора у них нет. Лотар был их сеньором и они слишком поздно поняли, во что он их втравил. Но даже тогда не отступили. Дрогнули, но не отступили. Наверно, среди них тоже много было старомодных дураков вроде Магнебода, привыкших уважать вассальные клятвы. Вот только орудия «Золотого Тура» не умели.
Гримберт вспомнил, как ликовал «Золотой Тур», громя боевые порядки мятежников. Как несколькими прицельными выстрелами главного калибра проломил зияющую прореху в строю вражеских рыцарей, обратив нескольких из них в беззвучно полыхающие громады искорёженного жаром металла. Кто-то успел полоснуть «Тура» пучком лайтеров, но мгновением позже оказался разделан вдоль лобовой бронеплиты, как рыба, обнажая потроха, состоящие из влажной человеческой плоти, паутины силовых кабелей и дымящегося пластика.
Выстрел. Выстрел. Выстрел. «Золотой Тур» работал в полуавтономном режиме, подсказывая своему хозяину цели, и Гримберт равнодушно стирал их, превращая в облака раскалённого газа в ореоле металлических осколков. Он бил выверенными точно рассчитанными залпами, сокрушая вражеских рыцарей, точно мишени на туринском стрельбище. Это даже не было боем, скорее, планомерным механическим уничтожением.
Какой-то из вражеских рыцарей пошатнулся, когда бронебойный снаряд вдребезги разбил его колено, и опустил стволы дезактивированных орудий вниз, сдаваясь тем самым на милость победителя. Старый идиот. Он думал, что участвует в старой доброй войне, где стальные машины сходятся друг с другом, а победитель с поклоном принимает меч поверженного противника и угощает его вином. Гримберт без сожаления разнёс его в клочья.
— Славная это была картина, мессир…
Судя по затуманившемуся взгляду Берхарда, он и сам отчётливо видел все это — дымящиеся груды металла посреди долины, трепещущие знамена мятежников, пороховые кляксы шрапнельных снарядов, выкашивающих пехоту, тугие струи раскалённого огня, превращающие людей в жирный пепел, прилипший к расплавленным остовам кирас…
— Мы думали, маркграф де Салуццо двинет против туринцев свой резерв, своё личное знамя. У него было еще прилично сил.
— Но он не двинул, — Гримберт заставил тяжеленую голову доспеха сделать полу-кивок, — Я читал в летописях.
— Так точно, мессир. Предпочёл наблюдать издалека, как туринцы громят его баронов, точно быков на бойне. А потом выбросил белый флаг. Раскаялся в ереси и вновь приник к святой вере. Над полем боя ему померещился лик Святого Матфея.
— Чудо, — сухо подтвердил Гримберт, — Иначе и не скажешь.
Кажется, Берхард его не услышал.
— И маркграф Туринский в высочайшей милости простил ему все прегрешения против престола и Церкви. Лишь повелел сделать так, чтоб никто из мятежников не забыл этого дня. Паучье милосердие!
— Милосердие придумали трусы, — пробормотал Гримберт, — Чтобы оправдать свою неспособность совершить должное.
— О, Паук не был трусом. Не успело сесть солнце, как под Ревелло началась Железная Ярмарка. Прямо в долине слуги Гримберта Туринского разбили множество шатров. Я не заглядывал внутрь, но и без того знал, что там. По крику и лязгу инструментов. Там колдовали лекари, мессир. Десятки лекарей, только в тот раз они не спасали жизни. Они творили химер. Я видел, как в шатры потащили всех тех несчастных, кого захватили в бою этим днем. Самих уцелевших баронов, их слуг, оруженосцев, сквайров… Я хорошо помню те крики. И помню, как они выбирались наружу. Сшитые друг с другом, точно страшные игрушки, связанные собственной плотью сильнее, чем самыми крепкими цепями. Люди с тремя ногами на двоих. Люди, навеки обреченные жить спина к спине. Химеры. Я до сих пор слышу их крики, мессир. А ведь прошло уже пять лет. Веришь ли, я даже забыл про свою отсечённую руку. Такое вот милосердие побежденным.
Берхард замолчал. Рассказ его явно был закончен, но он продолжал молча смотреть в небо. Так, будто перед глазами его был визор сродни рыцарскому, который транслировал сейчас невидимую Гримберту картину.
— Ты видел когда-нибудь милосердных пауков, Берхард?
— Что, мессир?
— Мы ведь оба немного знаем Гримберта Туринского, так ведь? Неужели милосердие в его характере? Ты в самом деле думаешь, что он явился в земли Салуццо только лишь потому, что ему не терпелось защитить людей от мятежа? Что пощадил мерзавца Лотара только потому, что тот раскаялся, увидев что-то в небе?
Взгляд у Берхарда сделался напряженным. И несмотря на то, что взгляд этот был устремлён на Гримберта сквозь несколько миллиметров брони, тому всё равно сделалось неуютно — как будто кресло враз отрастило еще несколько острых углов.
— Настоящие пауки обитают в Аахене, Берхард. Только ту паутину, что они ткут, не сразу и увидишь, настолько она тонка. Гримберт Туринский явился в Салуццо подавлять мятеж не по своей воле. Его принудил к этому приказ его величества.
— Император?
— Да. Он приказал разобраться с мятежниками. Настолько жестоко, насколько это представляется возможным.
— Но…
— Почему он не послал в Салуццо собственные войска? Или не отрядил верного сенешаля с его войском? Почему не вступил в переговоры с Лотаром не вынудил его пойти на мировую? Почему не призвал Папу сделать Святой Престол посредником и миротворцем, не допустив кровопролития?
— Почему, мессир?
— Император мудр, щедр и проницателен. Но при всех его общеизвестных достоинствах он обладает ещё одним, менее известным. Он как никто другой умеет играть на лютне.
Возможно, микрофон доспеха забарахлил, потому что Берхард продолжал стоять, молча ожидая ответа. Или же сказанные слова остались им не поняты. Гримберт вздохнул. Неудивительно.
— Искусство управления не в объединении, а в разъединении, мой друг. Чтоб быть хорошим правителем, надо беспрестанно стравливать всех окружающих между собой. Углублять противоречия, раздувать старые ссоры, разводить подозрения, пестовать комплексы… Там, где царит вражда, там нет союзников. Люди, которые ожидают друг от друга удара в спину, никогда не встанут плечом к плечу против общего врага.
Берхард молчал, напряженно вглядываясь в темноту.
— Ты все еще не понял?
— Что-то не совсем, мессир.
— Император не случайно отправил Гримберта Туринского устраивать Железную Ярмарку в соседнем маркграфстве. Император вообще не делает ничего случайно. Он хотел, чтоб мы, старые соседи, обозлились друг на друга. Чтобы Турин и Салуццо стали заклятыми врагами. Именно поэтому он сохранил проклятому Лотару жизнь. Мёртвый, он превратился бы в щепотку пепла. Живой, но униженный и обозлённый, стал вечным врагом Турина.
Берхард впервые оторвался от созерцания неба.
— Значит, всё это затеял император, чтобы стравить Паука и Лотара между собой?
— Да. Он делает так со всеми своими вассалами. Заставляет их ненавидеть друг друга и никому не доверять. Навеки сшитые друг с другом бедолаги, которых вы называете химерами, нужны лишь для того, чтоб подпитывать эту вражду, настраивая жителей Салуццо против Турина.
Берхард прищурился.
— Ворон ворону глаз не выклюет, так, сдаётся, говорят. Ну пощипал Паук баронов Лотара, что с того? Неужто старик де Салуццо так на него обозлится, что и за один стол больше не сядет?
Гримберт невесело усмехнулся.
— Едва ли сядут. Маркграф де Салуццо тоже получил на прощание от Паука напоминание о своём грехе. Из тех, что нескоро забываются.
Берхард нетерпеливо дёрнул плечом.
— Любит же ваш брат языком трепать. Так, глядишь, скоро и рассвет займётся. Двигай себе, мессир, и оборачивайся пореже. Буду жив — догоню. А не догоню, так поставь от меня свечку в соборе Святого Павла в Бра — за поминовение души старого дурака.
Не говоря более ни слова, Берхард скользнул в темноту, да так, что даже снег под ногами не скрипнул. Гримберт какое-то время смотрел ему вслед, несмотря на то, что маломощные сенсоры не могли обнаружить даже тени, потом медленно развернулся и повёл машину вперёд. Берхард был прав, до рассвета оставалось не так и много времени.
***
Идти в одиночку оказалось еще сложнее. Гримберт быстро понял это, едва блекло-серый отсвет рассвета лег на снег. Теперь у него не было идущего впереди проводника, который обходил невидимые под белым покровом рытвины и ямы, указывал на осыпи и опасно колеблющиеся булыжники. Теперь он сам себе был и авангардом и обозом. И, судя по скорости и беспомощности, все-таки более обозом.
Терморегулировка в доспехе работала так скверно, так что Гримберт так и не смог согреться. Одно спасало — воспринимая через нейро-штифты ощущения стального тела, он почти переставал ощущать сигналы того кома искалеченной плоти, что прятался внутри. Иногда это помогало.
Он шел без остановок до самого полудня, но когда обернулся, чтоб оценить путь, оказался неприятно удивлен — цепочка оставленных им следов была совсем не так длинна, как ему представлялось. Штатный одометр доспеха при всей своей примитивности работал безукоризненно — четыре имперские мили. Гримберт с удовольствием сплюнул бы в снег по традиции «альбийских гончих», если бы плевок не повис на внутренней обшивке кокпита. Четыре мили! Даже хромая собака сделает больше. Но выбора у него не было. Он продолжал идти, выдерживая заданное Берхардом направление.