— Нагоняют?
— Нагоняют, мессир. Может, до рассвета и дотянем, а там…
Дотянем — так он и сказал. Берхард не собирался спасаться бегством и, глядя на его узкую спину, Гримберт подумал о том, что благородство, пожалуй, само по себе еще худший яд, чем подлость.
Берхард всю свою жизнь был хищником, ловким плотоядным организмом, созданным веками эволюции чтобы избегать опасностей, выживать в самых невероятных условиях. Но неуместное благородство отравило его, как вирусный штамм. Заставило заплатить жизнью за то, что не имеет никакого отношения к извечным законам существования. Было в этом нечто нелепо-восхитительное — наблюдать за тем, как ловкий и сильный хищник гибнет, покорившись нематериальному, разлагающему его изнутри, яду.
— Берхард.
Перестав слышать тяжелые шаги рыцарских лап, Берхард и сам остановился.
— Ну?
Гримберт прокашлялся — долгое молчание осушило голосовые связки.
— Я весь день разглядывал карты. Они старые, но худо-бедно еще годятся. В миле отсюда начинается тропа. Она резко уходит вниз за торосами и закладывает петлю.
— Верно, — сдержанно согласился Берхард, — Это Коровий Язык. Он в обратную сторону идет. Хорошая тропа, надежная.
— А ведь ей, пожалуй, можно воспользоваться? С одной стороны, она петляет, выходя обратно на Лаубера, с другой, разница по высоте серьезная, к тому же весь этот лёд… Ночью можно проскочить мимо преследователей, как заяц мимо гончих. Они и не заметят.
Берхард мотнул головой.
— Твой топот они за две мили разберут, живо тропу перережут. Да и следы никуда не деть.
— Я говорил не о доспехе. Ты можешь уйти по этой тропе.
Берхард нахмурился. Гримберт не имел представления, какие мысли крутятся в этой странно устроенной голове, но догадывался. Вся жизнь устроена одинаково, все ее желания понятны и очевидны. Он никогда не забывал об этом, возводя самые сложные схемы.
— Ты хочешь…
— Чтобы ты спас свою голову.
— А…
— Я пойду дальше на север. Лаубер со своей сворой устремится за мной, тебя они и не заметят. Для них ты ерунда, крошка. Шмыгнешь мимо них — и всё. Сохранишь жизнь.
— Они тебя разорвут.
— Они в любом случае меня разорвут. Ты-то тут причем? Уходи. Считай, что я расторгаю наш договор. Ты честно выполнил свою часть сделки, но извини, похоже, что тебе суждено остаться без короны. Может, это и к лучшему. Даже не представляешь, какая паскудная жизнь у баронов. А уж при маркграфе Гунтерихе…
— Я из альмогаваров! — Берхард с силой ударил себя в грудь единственной рукой, — Мы, жиронцы, не из тех, кто задает стрекача!
— Уходи, — медленно и внушительно произнес Гримберт, заставив доспех нарастить громкость голоса до дозволенного предела, — Это мой приказ, Берхард. Приказ рыцаря. Сворачивай на этот Коровий Язык и двигай. Как доберешься до Бра, зайди в первый попавшийся трактир и выпей за меня кубок вина. Уж это ты заслужил.
Берхард ссутулился. Человеку сложно выдерживать взгляд трехметрового великана из бронированной стали, нависающего над ним. Но Гримберт с удовлетворением кивнул сам себе. Он видел, что его слова достигли цели. Зверь пробудился, вспомнив свою природу и врожденные инстинкты. Остаточные частицы благородства были обнаружены и сметены его иммунной системой.
— За кого ж мне выпить? — пробормотал Берхард, отводя глаза, — Я даже имени-то твоего не знаю…
— Ну тогда выпей за покойного маркграфа Туринского, Гримберта-Паука. Он был тот еще мерзавец, но даже душа грешника достойна Божьего снисхождения, верно? Прощай, Берхард. Дальше я пойду один. Прощай, мой друг.
— Мессир…
Это было его последним словом. Резко развернувшись на месте, Берхард двинулся в другую сторону, где в густом вареве сумерек виднелось крутое начало Коровьего Языка. Шел он быстро и решительно, в своей привычной манере. И ни единого разу не обернулся, пока целиком не растворился в темноте, развеять которую были бессильны слабые инфракрасные излучатели доспеха. Но Гримберт зачем-то еще несколько минут стоял, глядя туда, куда ушел его проводник.
Потом со вздохом развернулся в прежнем направлении. Поршни доспеха по-стариковски задребезжали, вновь придя в движение. Проклятая жестянка…Сплошное старье, архаичная дрянь, мусор. Если что-то и сохранило работоспособность за много лет бессмысленного ожидания в снегах, так это рация. По крайней мере, у нее оказался приличный радиус действия в коротковолновом диапазоне. Что ж, рано или поздно ему пришлось бы ее проверить.
***
К тому моменту, как появились преследователи, он уже успел основательно продрогнуть. На ходу доспех хоть сколько-нибудь согревал своего хозяина, в неподвижности же превращался в морозильную камеру. Поэтому Гримберт испытал едва ли не облегчение, увидев, как из-за края скалы почти беззвучно выныривают фигуры в невзрачных меховых полушубках.
Не ошибся — профессионалы. Это было видно по тому, как согласованно они рассыпаются по краю долины, как умело держат его на прицеле своих громоздких мушкетов. Ни дать ни взять, команда опытных охотников обложила большого зверя и теперь неспешно подбирается к нему. Они еще не знают, что зверь ранен и беспомощен. А может, как раз знают, оттого и не прячутся за камнями, а смело стоят во весь рост.
— Я здесь, внизу, — Гримберт с удовлетворением заметил, как напряглись фигуры преследователей, — В центре долины.
Едва ли они могли его не заметить. Долина была небольшой и неглубокой — даже не чаша, а суповая миска, дно которой было выстлано рыхлым снегом. Совершенно открытое место, стоит лишь преодолеть небольшую гряду и вся она как на ладони. Тем более отлично заметен большой серый великан, замерший почти ровно в центре.
Охотники замешкались, переговариваясь. Поняли очевидное — он не случайно ждет их посередке, на открытом месте — и теперь совещались, размышляя, нет ли здесь ловушки. Ловушки не было — где можно спрятать ловушку посреди огромного снежного поля?
— Гримберт, маркграф Туринский! — человеческий голос не мог соперничать по громкости с трубным гласом рыцарского доспеха, но расстояние было невелико, — Оставайся на месте. Мы знаем, что у тебя нет патронов.
Гримберт покорно поднял вверх стволы орудий — нелепая пародия на человека с поднятыми руками.
— Я жду, — произнес он спокойно, — И жду уже достаточно давно. Если вы соизволите спуститься…
— Предупреждаю, сделаешь шаг в сторону — и мы превратим тебя в решето. В наших мушкетах иридиевые пули.
— Много чести, — пробормотал он не в микрофон, — Хватило бы и стальных.
Спуск в низинку был пологим и коротким, но трициклу загонщиков все равно пришлось немного повозиться, чтобы преодолеть гряду. Неудивительно, ему приходилось тащить приличную тяжесть. Вблизи автоклав выглядел еще более громоздким и зловещим. Огромная медная бочка со множеством кабелей, окошек и датчиков, выглядящая непомерно сложной на фоне грубых мушкетов и полушубков. Гримберт поймал себя на том, что неотрывно смотрит на нее. В самом деле, будто консервная банка.
С трудом оторвавшись, он заметил то, что должен был заметить с самого начала. Преследователей было не тринадцать, как в последний раз, когда он их видел. Четырнадцать. Правда, четырнадцатый прилично выбивался среди прочих, возможно, потому, что у него не было ни полушубка, ни оружия, а самого его тащили на веревке, как упирающегося быка.
Этот четырнадцатый едва волочил ноги и, стоило ему подойти ближе, как делалось ясно, отчего. Он был избит, причем безо всякой жалости, на рыхлом снегу за ним оставались бледно-алые пятна. Лицо походило на кусок свежеотбитого мяса, которое повар еще не успел отправить в печь, еще истекающего кровью и лимфой. Однако Гримберт узнал его задолго до того, как пленника подтащили ближе.
— Доброго дня, Берхард. Неважно выглядишь.
Глаза Берхарда заплыли так, что едва ли способны были что-то видеть, но голос он, несомненно, узнал. Сдавленно заворчал от ярости, не замечая стекающей по бороде крови. Как бы ни горяча была эта ярость, ему хватало ее лишь для того, чтоб оставаться на ногах. Гримберт мог лишь посочувствовать ему. Воистину, бессилие — сложнейшее из испытаний.
Загонщики не теряли времени даром. Они обступили доспех сплошным кольцом, выставив вперед стволы изготовленных к бою мушкетов. До ближайшего из них было не больше десяти человеческих шагов. Разумная дистанция, механически оценил Гримберт, надеясь не шевельнуть неосторожной мыслью стволы разряженных орудий. Они успеют всадить в него тринадцать иридиевых пуль еще до того, как у него появится возможность раздавить хоть одного из них. Разумная дистанция — и разумные охотники.
Гримберт сделал глубокий вдох, чтобы насытить кровь кислородом. Ему всегда нравилось иметь дело с разумными людьми. Глупость непредсказуема, а потому опасна. Ее невозможно отразить в умозрительной схеме плана, она всегда выбивает из расчетных траекторий. Настоящий враг должен быть умен.
Трицикл, утробно ворча, остановился неподалеку. Не дожидаясь остановки двигателя, загонщики начали возиться с автоклавом. Огромная медная банка издавала щелчки и хлюпанье, будто там внутри варилась густая и вязкая похлебка. Но Гримберт знал, что увидит, когда створки распахнутся.
И все равно вздрогнул, когда это случилось.
Сперва ему показалось, будто автоклав и верно заполнен жижей. Только эта жижа ворочалась в своем ложе, издавая влажное бульканье и свист. В темноте медной раковины что-то шевелилось. Что-то, отбрасывающее огромное количество смутно угадываемых угловатых теней. Что-то сладострастно сопящее. Что-то совершенно точно не являющееся живым существом, но отчаянно стремящееся выбраться наружу.
Гримберт едва подавил рвотный спазм, когда оно все-таки сделало это. Перевалилось через люк и шлепнулось в снег, издав тонкий писк боли.
Оно было огромным, раздутым и столь нелепым, что сперва вызывало недоумение — и лишь затем ужас. Оно было противоестественно, несуразно, гротескно и чудовищно. Наблюдая за тем, как оно корчится на снегу, пачкая белый покров бесцветной жижей, Гримберт подумал о том, что так, должно быть, выглядел бы человек, если бы Господь Бог вздумал сотворить его из груды бесконечно и хаотично делящихся стволовых клеток.
Это было бессмысленным нагромождением человеческих членов и органов, объединенным чьей-то чудовищной волей в единый организм и обтянутым розовой человеческой кожей. В глубине можно было различить три или четыре человеческих торса, соединенных друг с другом под самыми нелепыми углами, видоизмененных и чудовищно деформированных. Перекрученные бедра, сросшиеся друг с другом ребра, причудливо выпирающие лопатки, объединенные грудами рыхлой соединительной ткани, натянутыми сухожилиями и атрофированными мышцами. Из всего этого выпирало бесчисленное множество конечностей, устроенных столь чудовищным и непредсказуемым образом, словно их втыкал неразумный ребенок. Не меньше десятка рук и ног скребли по снегу, пытаясь сдвинуть этот клубок бессмысленно разросшейся плоти с места. Некоторые из них были лишены пальцев, другие, напротив, обладали неестественным количеством. Суставы гнулись самым непредсказуемым образом, отчего члены изгибались подобно щупальцам какого-нибудь морского чудовища. Некоторые из них срослись между собой, породив и вовсе ужасные формы, не находящиеся даже в родстве с человеческим устройством. Кожа чудовища лишь подчеркивала неестественность этих форм. Местами детская, розовая и лоснящаяся, местами старческая, покрытая растяжками и пигментными пятнами, она вздувалась и опадала, отчего на ней шевелились наросты из носов, целые гроздья человеческих ушей и влажные сгустки бессмысленно моргающих глаз. Кое-где она обросла чешуей из ногтей и зубов, но в этом Гримберт уже не был уверен — ему стоило большого труда не погасить визор, вернувшись в царство безбрежной темноты. Просто чтобы не видеть, как это чудовище, сотворенное словно в насмешку над человеческими формами, медленно ползет к нему, загребая снег и плотоядно хихикая.
— Здравствуй, мой милый Гримберт.
У выбравшегося из стального логова чудовища было по меньше мере полдюжины разных ртов, но большая часть из них представляла собой бесформенные, ощерившиеся зубами, провалы. Губы колыхались лишь на одном из них — том, что украшал единственную голову, являвшую собой центр этой чудовищной композиции и растущую из вздутой, усеянной лишними ребрами, грудной клетки.
— Здравствуй, Лотар.
— Удивительная встреча, неправда ли?
— Я думал, ты давно уже не выбираешься наружу. Лестно знать, что ради меня ты сделал исключение.
Человекоподобное существо затряслось в конвульсиях, меньше всего похожих на приступ смеха. Но Гримберт знал, что сейчас оно смеется.
— Чувство юмора — вот что я всегда ценил в тебе. Отчасти именно ему я обязан своему нынешнему облику. Отрадно знать, что ты сохранил его!