— Инкогнито — это значит, что я держу свое имя втайне.
Смех у Берхарда был неприятным, похожим на треск рвущейся ткани.
— Да уж еще бы, мессир рыцарь, не держал бы! Небось, твои придворные стихоплёты будут рады сочинить балладу о том, как ты жрал крыс и спал на мостовой. Вина выпьешь? Изысканных сортов не держу, но чем промочить глотку — найдется.
Гримберт с благодарностью кивнул. Сейчас он выпил бы даже концентрированной уксусной кислоты, чтобы унять дрожь пальцев и волнение в груди.
— На. Пей. Вино, конечно, не чета тем, что у вас с туринских виноградников, ну так и мы не графья какие-нибудь.
Гримберт задохнулся еще до того, как в полной мере ощутить зловонный аромат жидкости, протянутой ему в щербатой глиняной кружке.
— Почему ты решил, что я из Туринской марки?
Берхард издал не очень-то музыкальный смешок, способный поцарапать излишне чувствительный слуховой нерв.
— А откуда ж еще? В Салуццо давно уже рыцарей не видали, закончились все. Сразу после Железной Ярмарки и закончились. Во время бунта многие с них к маркграфу Лотару прибились, против законов божеских и людских пошли, стал быть. Ну он их и того… Уже пять лет маркграфству Салуццо не дозволяется иметь рыцарей, так-то, мессир.
В устах Берхарда привычное обращение «мессир» звучало неестественно и грубо. То ли виной был иберийский говор самого Берхарда, то ли дело было в том, что слово это произносилось без толики почтения, напротив, с какой-то почти явственной насмешкой.
— Что, если я из Савойи или даже из Лангобардии?
Берхард шумно отхлебнул из своей кружки.
— Допустим, лангобард из тебя такой же, как из меня — каноник. По говору ясно. И не из Савойи, это уж как Бог свят. Савойцы все загорелые, а у тебя кожа что молоко, даже под паршой видно. Вот и выходит, что либо из Прованса, либо из Турина. И, знаешь, мессир, я бы поставил на Турин.
Сообразительный мерзавец. Гримберт внутренне скривился. Безмозглый чурбан, но, как и вся эта уличная крысиная порода, обладает безошибочным чутьём, причём именно там, где это неприятнее всего. Надо будет держать эту особенность в голове и не болтать лишнего. Видит небо, он и так уже наговорил много лишнего в этой жизни…
— Отчего именно Турин? — небрежно спросил он.
Берхард рыгнул, не утруждая себя необходимостью прикрыть рот.
— У нас теперича много народу из Турина обретается, — пояснил он, — С тех пор, как лангобарды с полгода назад Похлёбку по-Арборийски заварили. Как Туринского Паука прихлопнули, так и прыснули остатки его воинства кто куда. Иные домой вернуться хотели, но там уж новый маркграф объявился, как его там… Гендерик.
— Гунтерих, — поправил Гримберт таким же ровным тоном, каким обычно отдавал приказы пажам, — Кажется, нового маркграфа зовут Гунтерих.
— Может и так, мессир, — легко согласился Берхард, думавший, очевидно, о чем-то другом, — Говорят, сущий мальчишка, но норов как у волка. Лютует так, что мало кто из Паучьего войска захотел обратно вертаться. Кто на север подался, кто на юг, в Салуццо… Но если хочешь доброго совета, мессир, лучше б тебе на улицах не говорить, что из Турина будешь. Так оно надежнее.
Гримберт уткнулся в кружку и сделал большой глоток. Вино в самом деле оказалось дрянью. Оно отдавало чем-то едким и зловонным, словно в бочонок добавили гнилой соломы вперемешку с жженым тряпьем. Но в то же время оно было достаточно крепким, чтоб у него сладко заныло в затылке. Даже кровь как будто стала более вязкой и горячей.
— Почему? — спросил он, когда дыхание восстановилось, — Не любят здесь туринцев?
Берхард некоторое время молчал. Судя по звуку, скоблил пальцем скверно выбритый подбородок.
— Сам будто не знаешь. Раньше-то меж Турином и Салуццо дружба была. Соседи же, а соседям дружить положено. Выручали друг друга, торговля, опять же… Говорят, Паук и наш маркграф Лотар даже дружбу водили. Может, и водили. На то они и сеньоры. Только пять лет назад всё это закончилось. Слушай, мессир, а правда, что барон может в церкви пёрнуть — и ничего ему за это не сделается?
— А что случилось пять лет назад?
Самый тяжелый вопрос — тот, на который знаешь ответ. Этот вопрос потянул бы на сорок имперских тонн, так тяжело ворочался язык Гримберта. Но и не задать его он не мог. Если у Берхарда возникнет подозрение, что его собеседник причастен к тем событиям, последствия могут быть любыми. В том числе скверными настолько, что он пожалеет о том, что на замёрз насмерть на улице.
— Сам будто не знаешь, — буркнул Берхард, вновь опрокидывая кружку, — А правда, что барон…
— Не знаю. Пять лет назад я служил на южной границе, далеко отсюда.
— Так что же, даже про Железную Ярмарку не слыхал? — изумился Берхард, забыв про свой вопрос.
Наверно, хотел спросить, может ли барон отливать на площади у всех на виду.
— Слышал, но… смутно. Самую малость. Мятеж вроде как в маркграфстве начался?
Берхард неожиданно сделался серьёзен.
— Мятеж — то просто мятеж, — пояснил он сухо, — У него и названия нет. Здешний маркграф Лотар против Божьих и императорских законов пошел, дело-то средь знати обычное. Мало того, еще и баронов своих увлёк. Ох, много беды своим подданным принёс, мессир…
— Мятеж ведь, кажется, подавили?
— А то как же. Только не императорские войска. Сам же Паук и подавил. Пришел на помощь, значит, как и положено доброму соседу и христианину.
Это проклятое слово царапало еще сильнее, чем «мессир», но Гримберт старался сохранять на лице выражение вежливого внимания. Глупо. Словно он находится на обеде у Папского нунция. Этот болван Берхард плевать хотел на его лицо, в мимике он разбирается не больше, чем в придворном этикете.
Глупо, мессир Паук. Держи себя в руках.
— Сшиблись туринцы с мятежниками так, что только звон пошел громче колокольного. Рыцари друг дружку сжигали, пехота строем на строй шла, а пальбы было так много, что старик Святой Пётр, пожалуй, до сих пор свои чертоги от дыма проветривает…
— Я слышал, маркграф Лотар де Салуццо запросил пощады.
— Как есть, запросил, — подтвердил Берхард, — Раскаялся посреди боя, встал на колени и сердечно просил императора простить его за недостойное поведение. Будь он обычным пехотинцем, ему бы голову тесаком отрезали бы, пожалуй. А может, кости переломали бы обухом и скинули в канаву помирать. Но между сеньорами так не положено. Его величество император милостиво согласился простить своего вассала, а Святой Престол наложил покаяние и велел более против трона не идти.
В голосе Берхарда Гримберту послышалась злость, еще более едкая, чем хозяйское вино. Этому Гримберт удивлён не был. Он сам помнил события пятилетней давности куда лучше, чем хотел бы. Тогда они казались ему мимолётными, малозначимыми, сродни второстепенным техническим деталям в протоколе тестирования рыцарского доспеха. Только отдельные сцены и выбивались из мутного вороха воспоминаний острыми углами.
Маркграф Лотар де Салуццо. Депеша от императора, скрепленная его личной сургучной печатью, алой, как еще не пролитая кровь. И, конечно, Железная…
— …Ярмарка. Это уже после мятежа началось, — Берхард хрустнул какой-то костью, — Паук решил в Салуццо память о себе оставить. И задал урок всем, кто в мятеже участвовал. Баронам, рыцарям да прочим. На них-то императорское прощение не распространялось, как смекаешь. Жуткие вещи творились в то время, вот что я скажу, мессир. Людей увечили так, что вспомнить страшно. А если вдруг страх прошел, можно на улицу выйти и на первую попавшуюся химеру посмотреть. Это же его палачей рук дело. Его выдумка.
— Он наказывал мятежников, — пробормотал Гримберт, надеясь, что в голосе сквозит хоть толика уверенности, — Это была его обязанность перед короной.
— Оно, может, и так, — безразлично согласился Берхард, — Только урок вышел уж больно жестокий. Такое не то, что за пять, за пятьдесят лет не забудется. Большого юмора был покойный Гримберт, земля ему пухом, большого юмора и большой злости. Когда пришли вести про Похлёбку по-Арборийски, у нас в Бра все запасы вина в городе скупили. Три дня и три ночи праздновали без остановки, вот как.
Арбория. Из вечной ночи на миг проступили контуры пылающих улиц.
Иллюзия была так сильна, что Гримберту показалось, будто их пламя обжигает уже не существующие глаза.
— Он погиб, как полагается рыцарю, — глухо произнес он, — В неравной схватке с лангобардами.
Берхард побарабанил по столу пальцами. Судя по глухому звуку, пальцы у него были твердые и тяжелые, как гвозди.
— Тебе виднее, мессир. Только до меня доходили слухи, что помер он как Паук. Бросился бежать, пока его рыцарей кромсали в городе, да и угодил на минное поле. Говорят, на миллион золотых кусочков разнесло. Так-то. В общем, мессир, к туринцам со времён Железной Ярмарки тут отношение не сказать, чтоб доброе. Живой — и хорошо. Но лишний раз лучше не упоминай. Не к добру.
— Я…
Берхард истолковал его замешательство по-своему.
— Со мной можно, — усмехнулся он, — Я-то сам не из местных. Про Жирону слыхал?
Гримберт кивнул потяжелевшей от вина головой.
— Это в Иберии?
— Так точно, — судя по гулкому хлопку, Берхард треснул пятернёй себя в грудь, — На берегу Балеарского моря. Славное море, мессир. Не чета здешнему Лигурийскому!
Значит, слух не подвёл. Ибериец.
Жителей Иберийского полуострова Гримберт в глубине души презирал, хоть и признавал за ними славу лихих вояк, немало крови проливших за империю. Нечистоплотные самодовольные дикари и, в то же время, истовые христиане, они слишком много внимания уделяли роскошным нарядам и блестящим наградам, однако в бою делались беспощадны, как адское воинство. Неудивительно, что именно им удалось перегрызть горло мавританской силе, много веков терзавшей империю с севера.
— Далеко же ты забрался, — пробормотал Гримберт, мысленно проводя линию на несуществующей карте, чем вызвал еще один смешок Берхарда.
— Да уж не паломником шёл. Я из альмогавар.
— На ёмников?