— Не стану отрицать, — улыбнулся он, — что масштабы вашего рынка кажутся мне весьма привлекательными, но, к сожалению, я не думаю, что многие из твоих сограждан смогут позволить себе мои цены.
— А вот и неправда, — обиделась я за соотечественников. — Благоустройством квартиры люди не каждый день занимаются, и раз в несколько лет наши люди очень даже многое могут себе позволить.
— И все же я сомневаюсь, — продолжил он, — что мою продукцию можно отнести к предметам первой необходимости. А вы, ко всему прочему, умеете еще и малым довольствоваться.
— Зато нам приходится быть более изобретательными, — решила я поддержать шутливый тон, но затем вспомнила наш давний разговор. — Кстати, теперь я понимаю, почему тебе наши показались хмурыми.
— Почему? — заинтересованно спросил он.
— Да вы же здесь все постоянно улыбаетесь! — воскликнула я. — Везде, куда мы ни ходили, и знакомые, и совершенно посторонние друг другу люди все время улыбаются. Я, между прочим, много думала о тех твоих словах и хочу тебе сказать, что мы совсем не хмурые, мы — задумчивые, нам постоянно приходится размышлять, как этим самым малым все свои потребности удовлетворить. Вот и некогда жизни радоваться, — вспомнила я о родителях и тихо добавила: — Хотя должна признаться, что жить в окружении приветливых лиц, наверное, легче.
Он помолчал некоторое время и затем заговорил — тоже более серьезным тоном.
— Я тоже много об этом думал и скажу тебе так: у нас не жить легче, к нам в гости приезжать приятнее. У нас действительно принято всегда иметь жизнерадостный вид, но не потому, что у нас нет проблем. У нас просто считается дурным тоном показывать окружающим свои неприятности, поскольку никому нет до них никакого дела. Мы приветливы только внешне, Танья.
— Ну, я бы и от внешней приветливости не отказалась, — буркнула я.
— Не уверен, — покачал он головой. — Ты помнишь, как я тебя раздражал, когда хотел поближе с тобой познакомиться? — Я почувствовала, что краснею. — Вот в этом все вы. Вы относитесь к чужакам настороженно, даже подозрительно, и со стороны кажетесь холодными и ожесточенными. Но если с вами, как следует, раззнакомиться… У вас нет равнодушия под этой хмурой маской; даже когда вы заявляете, что вам на что-то наплевать, вы вкладываете в это столько эмоций! У нас все наоборот.
— В каком смысле? — искренне заинтересовалась я. Вот не каждый день, согласитесь, от иностранца такие лестные слова о родной нации услышишь.
— Мы — приветливы, доброжелательны и жизнерадостны, — объяснил он. — Но это — не открытость; это — недопустимость обременения других своими проблемами. Мы то ли слишком верим в силы окружающих, то ли предпочитаем не растрачивать свои, приберегая их на черный день. Нет, мы помогаем, конечно, друг другу, но — ты же сама слышала учеников Анабель — в этой помощи больше рационализма, чем сочувствия.
Я задумалась. Встреча с последователями Анабель у меня самой вызвала весьма противоречивые чувства, но ведь у любого явления всегда есть две стороны, и что хорошего в том, чтобы сосредотачиваться только на одной из них? Так, что же получается? У них: с одной стороны — отказ подставлять в любой момент плечо соседу, с другой — умение справляться со всем своими силами. У нас: с одной стороны — постоянная готовность поддержать друга-брата-коллегу взглядом, словом и/или делом, с другой — жаркая необходимость сбиться в кучу и патологическая боязнь одиночества.
Нет, что-то мне это не нравится. Тогда, наверное, ангелы только ими бы и занимались — если они настолько самодостаточны и не впаяны намертво в общество себе подобных. Так ведь нет — у нас бунтари гейзерами взвиваются уж ничуть не реже, и общество наше, в которое мы, как будто, всеми силами стремимся, уже много десятилетий с завидным упорством разваливается — как рукавичка из сказки, в которую слишком много народа набилось. Может, наоборот? У них: с одной стороны — внешняя доброжелательность, с другой — закоснелый эгоизм, сводящий на нет любые проявления щедрости души. У нас: с одной стороны — суровая сосредоточенность, с другой — умение отречься от низменных материальных благ и воспарить к высотам духовности. Чтобы хоть там отдохнуть немного от локтей соседей. Которые отпихивают тебя с суровой сосредоточенностью от этих самых низменных… Улучив момент, когда ты воспарил…
Не скажу, чтобы лучше зазвучало, но как-то… роднее.
В очередной раз убедившись, что в знаменитых загадочных противоречиях славянской души лучше не копаться даже мысленно (особенно самой славянской душе — для сохранения целостности оной), я решила попытаться побольше разузнать о внешне приветливых соседях. Из первоисточника. В машине, когда мы возвращались домой, я вернулась к разговору о кружке Анабель.
— Франсуа, а как ты относишься к тому, чем занимаются друзья Анабель? — спросила я.
— Ну, для начала, это — наши общие друзья, — ответил он. — Хотя, конечно, собрала нас всех вместе она. Откуда следует, что я разделяю их взгляды.
— Все? — удивилась я. — Ты же сам только что говорил о равнодушии!
— Я говорил о нашем обществе в целом, — заметил он, — а они, согласись, не совсем типичные его представители. Анабель помогла многим людям, и некоторые из них — как раз те, кого ты видела — захотели последовать ее примеру. Помнишь, мы с Анатолием о духовных наставниках говорили?
— Но, насколько я поняла, они помогают другим в первую очередь для себя самих, — осторожно вставила я.
— Но ты же не думаешь, что достаточно поговорить с человеком пару раз, чтобы он отринул все те устои, на которых он вырос, — рассудительно возразил он. — И потом — что плохого в таком подходе? Совершая доброе дело, человек действительно становится лучше.
— А как насчет их разговоров о том, что добрый поступок — это нечто вклада в банк? — недоверчиво спросила я.
Он рассмеялся.
— Не забывай о том, что ты говорила с представителями очень рациональной нации. Они становятся лучше — это их проценты, но ведь и общество извлекает пользу из их поступков, пусть и не сразу. Понимаешь, я полностью согласен с тем, что любое доброе дело запечатлевается в памяти того, на кого оно направлено, и однажды даст отклик. Возможно, рано — как это случилось с ними; возможно — через много лет, но этот человек вспомнит о нем и о том, кто его совершил, и ему захочется и самому оставить хороший след в чьей-нибудь душе.
— Ну, не знаю, — пожала я плечами, — как по мне, так это — словно зерно в землю бросить и пойти себе дальше. А там уж — прорастет, не прорастет, как Бог даст.
— А вот это как раз и есть тот момент, в котором мы с Анатолием не согласились, — усмехнулся он. — Хотя это он меня в излишней опеке человека обвинял. Мы считаем, что человеку нужно показать пример доброго дела и дать шанс и самому совершить его, а дальше — пусть решает сам, когда и как это делать, да и делать ли вообще. Анатолий же считает… по крайней мере, считал… что сначала человеку нужно дать свободу в выборе, совершать добрые поступки или нет, а потом, когда он сделает правильный выбор, постоянно находиться рядом с ним — для подстраховки.
— А нельзя так, чтобы у человека был и пример, и подстраховка? — спросила я с тоской в голосе.
— Танья, да ведь нельзя же человеку постоянно помогать! — воскликнул он. — Он же должен учиться чему-то, верить в свои силы, уважать себя, наконец!
А вот этот поворот в разговоре очень кстати!
— А ты можешь это Анатолию объяснить? — спросила я с надеждой в голосе. — Он мне шагу ступить самой не дает. Ни в чем!
— А ты не торопись, — тут же пошел он на попятный. — Ему нужно время, чтобы поверить в твою самостоятельность, и если ты будешь сразу и чрезмерно ею увлекаться, то лишь только убедишь его, что за тобой глаз да глаз нужен. — Ну, началось — солидарность заработала! — И не забывай, что он — не только ангел, он еще и мужчина, и ему особенно трудно оставлять тебя без защиты.
— Анабель именно поэтому не боится тебя одного куда угодно отпускать? — ехидно поинтересовалась я.
— Во-первых, она знает, что я не стану совершать опрометчивые поступки, — с достоинством ответил он. — Во-вторых, мне понадобилось почти три года, чтобы завоевать ее полное доверие. — (У меня сердце упало — три года?). — И, в-третьих, я никогда не вмешиваюсь в ее дела.
— Что значит — не вмешиваюсь? — не удержалась я. — Ты же ей с нами помогал!
— Помогал, — произнес он с нажимом. — Не скрою, что, когда мы познакомились, у меня возникло ощущение, что у тебя только что появился или вот-вот появится хранитель, и мне захотелось помочь тебе свыкнуться с этим фактом. Люди ведь часто ангельский голос за признак усталости или старения принимают. Анабель очень долго сомневалась и, в конце концов, дала мне разрешение только поговорить с тобой…
— Но ведь вы же нам все же помогли, — тихо сказала я.
— Да, когда выяснилось, что Анатолий тоже подпольно из невидимости вышел, она не смогла удержаться. Ей вообще безрассудность импонирует, — рассмеялся он. — Вот тебе, кстати, еще один пример нашего с Анатолием несовпадения. Мы помогаем тогда, когда нам этого хочется, и тем, кто нам нравится — можешь назвать это прихотью. Мы не верим в деятельность помощи, которая питается из некой абстрактной идеи — она становится слишком безликой и формальной. Но, с другой стороны, мы не считаем, что добрый поступок накладывает на нас какие бы то ни было долгосрочные обязательства.
— Тогда нам очень повезло, что Анатолий так понравился Анабель, что она согласилась помочь ему еще раз, — сказала я еще тише.
— Вы оба ей очень понравились, — улыбнулся Франсуа. — Но тут еще, я думаю, и другое свою роль сыграло. Сразу после нашего разговора — тогда, в ресторане — она сказала мне, что почти уверена, что его переведут в видимый статус. «С его-то потенциалом» — ее дословное выражение.
— С каким еще потенциалом? — тут же насторожилась я.
— Вот этого не могу тебе сказать, — покачал он головой. — Еще раз повторю: я в ее дела не вмешиваюсь. Мне вполне достаточно знать, что она рассказывает мне все, что мне нужно знать. А если о чем-то она умалчивает — значит, я узнаю об этом позже. Когда она со своими переговоры ведет, я вообще из дома ухожу.
— В смысле — из дома ухожу? — Я вытаращила глаза. — Она, что, у вас дома их ведет?
— В последнее время — да, — ответил он и качнул головой в досаде. — По-моему, мне не нужно было тебе об этом говорить. Но скажу тебе честно, мне намного проще гулять по саду и на нее через окно гостиной поглядывать, чем ждать, пока она вернется, исчезнув на переговоры.
Я мгновенно загорелась. Нужно будет намекнуть моему ангелу, что он вполне мог бы пригласить своего… руководителя, например, к нам — в конце концов, простое гостеприимство того требует. А я пока на кухне посижу. Или в ванную пойду. И буду там петь и руками по воде шлепать, чтобы они не боялись, что я подслушиваю. А то начнут еще его на совещания какие-нибудь вызывать… с его-то потенциалом.
Я вдруг похолодела. Если Анабель ему сегодня про этот потенциал тоже рассказала… А Франсуа еще раньше — про свое невмешательство…
— Франсуа, а ты всегда с ней согласен? — спросила я с искренним любопытством. Если сейчас скажет: «Да», нужно будет выудить из него, почему. Потому что она — ангел? Потому что она — Анабель? Потому что она — женщина? Первый вариант — печальный; не дай Бог, мой ангел решит мне такое в голову вбить. Второй — нейтральный; менять имя на Анабель мне не стоит, по-моему, оно его раздражает. А вот третий вариант… Я Анабель сегодня целый день не видела — имею полное право уединиться с ней для прощального разговора. Пусть только намекнет, как она ему это внушила…
— Нет, — спокойно ответил Франсуа. — Но в ангельских делах я считаю себя не в праве с ней спорить, в мои дела она тоже не вмешивается, а что касается наших общих дел — мы, конечно, спорим, но она намного чаще оказывается права.
Вот и мой ангел намного чаще оказывается… нет, не прав, конечно, но победителем в споре.
— Франсуа, а что ты будешь делать, если потом… ну, совсем потом… тебя не возьмут в ангелы-хранители, а Анабель откажется менять профессию? — не удержалась я, чтобы не задать ему бесконечно мучающий меня вопрос.
— Для начала, до этого еще дожить нужно, — ответил он, вскинув бровь.
— И все же? — настаивала я. В жизни не поверю, что он об этом даже не думал! У любой рациональности слабое место есть.
— Я не могу сказать, что я в совершеннейшем восторге от своей сговорчивости, но сейчас я учусь адаптироваться, — спокойно проговорил он. — Меня возьмут туда, где будет она.
Вот — я тоже уверена, что мое место — рядом с моим ангелом! И подход у Франсуа правильный: если он может к Анабель адаптироваться, то и мой ангел сможет — ко мне. Я принялась смотреть в будущее — и ближайшее, и отдаленное — с куда большим оптимизмом.
Вечером ангелы встретили нас ужином. Прощальным ужином.
Мы расположились у них на заднем дворе, за столом под деревом и спокойно кушали и беседовали. О том, как мы благодарны им за приглашение и гостеприимство. О том, как они рады, что мы смогли навестить их. О том, как мы прекрасно провели время. О том, как они наслаждались свежей струей в своей размеренной жизни. О том, что мы должны — непременно — еще раз встретиться. О том, что они должны — обязательно — приехать к нам осенью, когда дела призовут Франсуа в наш город. О том, что мы приглашаем их прямо сейчас и даже слышать не хотим ни о каких «может быть»…
Для меня этот тихий, спокойный ужин без особо ярких впечатлений стал чем-то вроде прощального костра в конце турпохода. Вырвались люди на недельку из ежедневной круговерти и попали в совершенно другой мир — не лучше и не хуже, просто другой. И хоть прошла эта неделя, как один день, их обычная и привычная жизнь оказалась вдруг так далеко, что даже странно себе представить, что завтра, в это же время, они будут уже дома — к трудовому дню готовиться…
На следующий день утром мы сели в машину и отправились в сторону столицы. Я оглянулась, чтобы вобрать глазами напоследок эту уютную картину этих уютных домиков этого уютного городка со всей его добродушной невозмутимостью…
Примерно через четыре часа мы простились с Франсуа и Анабель у здания аэропорта — и время начало двигаться вперед рывками. Справочное табло, поиск нужной стойки, регистрация, паспортный контроль — и томительное ожидание перед посадкой. Проверка посадочных талонов, посадка, тройной пересчет пассажиров по головам, инструктаж — и три часа безделья с перерывом на обед. Приземление, высадка, еще более строгий паспортный контроль, охота за багажом, как за форелью в бурном горном потоке… Очередь на такси… Последний мучительный час нетерпеливого, радостного узнавания каждого указателя на прямой, как стрела, трассе, ведущей от аэропорта к городу… каждого светофора на каждом перекрестке… поворота на нашу улицу… угла дома… подъезда…
Уф, дома, наконец.