Каким-то он мне маленьким показался и… родным.
Глава 12. Повышение квалификации
Нет все же справедливости в человеческой жизни — я столько ждал этой поездки, а к концу ее я уже просто рвался домой. Мне так хотелось вырваться с Татьяной из-под гнета привычек и обязанностей — в новый, неведомый мир, полный свежих впечатлений, которыми мы бы с ней с удовольствием делились. И то, что мы полетим туда, казалось мне весьма символичным…
Полет, кстати, мне совершенно не понравился. Раньше у меня какие-то другие ассоциации со словом «летать» возникали.
Сначала самолет глухо зарычал, словно зверь, взвинчивающий себя перед броском. Ага, значит, сейчас двинемся — я вспомнил, что у людей весь транспорт перед тем, как с места трогаться, рычит. Возмущается, наверное, что ему опять, как следует, отдохнуть не дали. Затем самолет покатился вперед, с каждой секундой набирая скорость — и глухое рычание перешло в натужный рев, как будто зверь напрягал уже все силы, чтобы оказаться в прыжке выше соперника. Я нервно оглянулся по сторонам. В последнее время у меня крепло ощущение, что я из бешено мчащейся по встречной полосе машины успею — перед столкновением — выскочить с Татьяной на руках, и без особо тяжких повреждений. Но здесь-то все двери намертво задраены, и окна без ручек и такие толстые, что с первого раза я их, пожалуй, не выбью. Что-то долго этот зверь разгоняется… О, оторвался, наконец, от земли!
На меня навалилось чувство облегчения — вдавив меня в кресло и не давая даже руки вспотевшие вытереть. Ага, это, наверное — дополнительный ремень безопасности, чтобы люди не начали шевелиться и самолет изнутри раскачивать, пока он до нужной отметки не допрыгнет. Я покосился по сторонам. Так и есть — все сидят спокойно: кто книгу открыл, кто беседует, но без излишних телодвижений. Ладно, подождем, пока самолет отчаянно реветь перестанет.
Спустя некоторое время, однако, самолет начал как-то мелко и очень неприятно подрагивать. Глянув рефлекторно в окно справа от меня, я обомлел. За ним не было ничего, кроме извивающейся и колышущейся мглы. Господи, куда же нас занесло? Что там стюардесса говорила про аварийный выход? С другой стороны, даже если мне сейчас удастся каким-то образом выскочить из этой чертовой железяки — с Татьяной на руках — как мне потом сориентироваться, куда дальше отскакивать? Через пару мгновений, однако, мгла за окном поредела, истончилась… и вдруг за ним вспыхнуло ярко-синее небо. Такого синего неба я, по-моему, еще никогда в своей жизни не видел. Уж в этой — так точно.
Я вдруг почувствовал, что могу без труда отклеиться от своего кресла, и заметил, что натужный рев самолета перешел в ровное ворчание. Ага, допрыгнул, значит, теперь просто по привычке ворчит.
Наклонившись с любопытством к окну, я вздрогнул. Прямо под ним расстилалась — куда ни глянь — пушистая снежная равнина. Господи, откуда столько снега в июле взялось? Прогноз только небольшой дождь обещал. До крайнего севера мы добраться не могли — времени прошло слишком мало. Да и лететь мы, вроде, на запад должны были. Да и потом — не может быть, чтобы мы с такими усилиями так невысоко над землей подпрыгнули…
Подождите-ка… Да это же — не земля, это же — облака! Это мы через облака пробивались, когда самолет задергался, растерявшись в густом тумане. Какие-то они… странные сверху, вот я и не узнал сразу. Присмотревшись к ним повнимательнее, я почувствовал себя намного увереннее. Облака лежали под окном плотно-взбитой периной — и совсем недалеко. Даже если мы на них шлепнемся, спружинят — то-то они так сопротивлялись, что мы еле прорвались через них.
Успокоившись, я снова оглянулся по сторонам. Так, все уже зашевелились, ремни отстегивают, кресла назад откидывают… А как они это делают? Я принялся ощупывать ручки кресла… Ага! Ой, нет, ложиться я не хотел, извините! А почему это из спинки моего кресла какая-то полочка торчит? А из кресла передо мной нет? А, я сам ее на себя потянуть должен… О, стюардесса появилась — катит перед собой ящик какой-то на колесиках. Точно, опасность миновала — раз уже ходить можно. Спасибо, от сока не откажусь. Нет, вина не нужно — мне бы не хотелось ясность мысли терять. На всякий случай. Вдруг облака слишком сильно спружинят.
Еще через некоторое время мне стало скучно. Ну, и что здесь делать еще… больше двух часов? Татьяна молчала, откинув голову на спинку кресла и закрыв глаза. Я попытался заговорить с ней, но она отвечала так неохотно — сдержанно, натянуто даже — что я решил, что она хочет поспать. Что, в принципе, было совершенно естественно — нам ведь действительно очень рано вставать пришлось. Ну, и пусть поспит.
Я отвернулся к окну, размышляя над тем, как разительно отличаются мои ощущения от всего того, что на протяжении многих столетий люди вкладывали в слово «летать». Согласно всей человеческой литературе, полет должен сопровождаться чувством свободы, простора, стремительности и восторга. Простор, в целом, присутствовал, что же до остального… Свободы и в помине нет — в этом кресле ноги с трудом вперед вытянешь, да и в проходе два человека разве что бочком разойдутся. В маршрутке удобнее, честное слово. Стремительность… да какая там стремительность — движения даже не ощущается, мы словно зависли над этой белоснежной пустыней. О восторге и вовсе говорить не приходится — скукотища такая, что только то и делаешь, что на часы поглядываешь: сколько же еще томиться?
О, кушать принесли. Весьма кстати — хоть какое-то разнообразие. Что это? А вегетарианского ничего нет? Да сколько же там того салата? А булочку побольше можно? Да я сам вижу, что у всех — то же самое! А если я на диете? Если мне здоровье не позволяет? С какой это стати я должен до посадки ждать? Не нужно у меня поднос забирать! Я, по-моему, не отказывался! Честное слово, спросить уже нельзя! Да, мне — кофе. Пожалуйста. Две чашки. Что значит — потом? А если на обратном пути он уже закончится? Не волнуйтесь, не волнуйтесь — я напомню…
Я съел все, что было на этом подносе. Не хватало еще, чтобы кто-то всерьез подумал, что у меня что-то с желудком не в порядке! Кроме того, я вспомнил свои беседы с Мариниными сопровождающими и их рассказы о том, какие им иногда капризные скандалисты попадаются — мне не хотелось, чтобы у симпатичной стюардессы и от меня такое впечатление осталось.
К обеду Татьяна определенно проснулась и принялась сдавленно фыркать, склонившись над своим подносом. Ну, и что смешного, спрашивается? Я, по-моему, только что показал ей пример того, что настоящий психолог не только с другими, но и над собой успешно работать умеет. Поучиться, между прочим, могла бы! Но она, отдав свой поднос, снова откинулась на спинку кресла и — только я открыл рот, чтобы спросить ее, как ей понравился обед — сказала: — Слушай, давай пока не разговаривать, ладно? Я… очень не люблю летать.
Странно. Если полет вызывает неприятные ощущения (где-то я ее понимаю!), почему бы не отвлечься от них в беседе? Но она уже опять закрыла глаза, бросив меня в одиночестве.
Я глянул на часы — так, еще где-то около часа. Чем заняться? Подняв столик перед собой, я увидел какие-то журналы в карманчике на его тыльной стороне. Первым мне попалось в руки описание самолета, в котором, судя по всему, мы находились. Фотографии в нем оказались почему-то информативнее текста, но снаружи самолет выглядел как-то комфортабельнее. Следующим я вытащил буклет, в котором рассказывалось, как следует поступать в случае катастрофы. В нем иллюстрации понравились мне намного меньше — да и сами инструкции не показались мне обнадеживающими. А, нечего эту ерунду читать — в случае чего я по-своему буду действовать; меня ко всяким неприятностям куда серьезнее готовили…
Засунув в досаде буклет назад в карманчик, я глянул в окно. И чуть не подпрыгнул — страховочная перина облаков куда-то подевалась, и я впервые увидел, насколько высоко над землей мы находимся. Черт, может, еще раз этот буклет перечитать? Да нет, когда я смотрел на землю с такой высоты, все эти правила выживания вызывали во мне еще большие сомнения. А что это за квадратики вон там? Какие-то они слишком… правильные, что ли. И линии от них отходят… Это, что… город?! В котором куча людей живет? Которых отсюда даже не видно?
На меня вдруг накатило какое-то извращенное любопытство. Это, что, вот такой видят землю мои собратья — те, которые никогда ее не посещают? Те, которые наблюдают за человеческой жизнью со стороны? Вернее, с высоты; я бы даже сказал — свысока. Что же они могут оттуда рассмотреть? Они собирают сведения от таких, как я (я ведь в отчете не только о Татьяне — о ее окружении тоже писать буду), сравнивают их, проводят анализ, составляют прогноз, но… ничего ведь они не видят и не чувствуют. А ведь им судьбы человеческие вершить — им, не нам, которые постоянно среди людей находятся и хоть пытаются их понять. Интересно, откуда у людей поговорка взялась, что со стороны — виднее? Уж не мы ли им ее внушили?
Так мне вдруг тоскливо стало на высоте этой немыслимой — и бесконечно одиноко, словно я от своих отбился, а к кому другому прибиться — еще не нашел. Интересно, а кто у меня сейчас — свои? Ангелы? Ага — то-то каждая неожиданная встреча с коллегой во мне теперь такое раздражение вызывает, когда я распознавать их научился. Хотя Тоша — точно свой. Идиот — но свой. К людям в целом я тоже особого расположения не испытываю — слишком они разные. Вон одна Марина чего стоит. Хотя, кто ее знает — у меня ведь и Татьянины родители раньше неприязнь вызывали, пока я их поближе не узнал… Вот говорю же — заблудился я среди определений. На земле мне даже в невидимости никогда так одиноко не было. Хоть бы скорее вниз…
За окном, внизу показались очертания какого-то большого города — и начали понемногу увеличиваться в размерах. Я глянул на часы — похоже, приближаемся. Но они проплыли под нами (Э-э-э, куда это мы?), и вдруг картина за окном начала как-то смещаться, словно ее кто-то там, внизу поворачивать начал. Ну вот, я так и знал — проскочили мы пункт назначения, теперь возвращаться придется. Из динамиков послышался вежливый голос, попросивший пассажиров пристегнуться. И затем…
Контуры большого города, которые вновь очутились перед нами, начали стремительно наплывать на меня — словно кто-то ручку приближения в кинокамере на себя потянул. Слишком стремительно — в голове у меня вспыхнули во всех деталях картинки из буклета (вот надо же — запомнил!), а желудок вознамерился выпрыгнуть… если не из тела, то уж точно из кресла — вместе с телом. А, так вот почему ремень безопасности на уровне живота расположен! Кстати, дополнительного, невидимого ремня — на уровне плеч, как было при взлете — почему-то не появилось. Впрочем, некая логика в этом, конечно, есть — во время взлета людей нужно покрепче в креслах удерживать, чтобы не выскочили из самолета, пока он не слишком от земли оторвался; а при посадке они и сами в креслах усидят — земля-то приближается. Разве что за пояс слегка придержать, чтобы на радостях не начали вскакивать раньше времени, чтобы первыми у выхода оказаться.
Самолет вдруг как-то… подпрыгнул, что ли, и… покатился. В салоне раздались аплодисменты. Да что они делают? Я, конечно, разделяю их радость по поводу возвращения в родную стихию, но этот самолет будет же теперь еще полчаса туда-сюда кататься, раз его благодарная публика со сцены не отпускает. Того и гляди — опять подпрыгнет и еще на один вираж зайдет — на бис, так сказать… Нет, вроде, тормозит.
Когда мы, наконец, полностью остановились, Татьяна глубоко вздохнула и сказала негромко: — Ну, слава Богу! Прямо хоть пешком домой иди.
Она, что, боялась все это время? А мне не могла сказать? Я бы ей подробно — не так, как в этом буклете дурацком — объяснил, что мы будем делать в случае непредвиденных осложнений! Она же со мной рядом летела — в смысле, сидела — чего же ей бояться? Нет-нет-нет, на обратном пути я у нее на поводу больше не пойду — будет впечатлениями своими всю дорогу со мной делиться вместо того, чтобы молча от страха трястись. Еще один мне урок, что Татьяну можно слушать, но делать нужно по-своему.
Именно этим мне и пришлось заниматься, как только мы оказались в здании аэропорта. То ли полет выбил ее из колеи, то ли в незнакомой обстановке она растерялась, но у меня возникло ощущение, что пресловутый повод лучше пока мне в руках подержать.
В очереди на паспортный контроль (и тут очередь!) она нервно поглядывала по сторонам, теребя в руках паспорт. Когда мы подошли, наконец, к окошку, она открыла было рот, но я взял у нее из рук паспорт, поздоровался с офицером и, не говоря больше ни слова, протянул ему наши документы. Татьяна закрыла рот — как мне показалось, с облегчением — но тут же напряглась, переминаясь с ноги на ногу, когда офицер принялся пристально вглядываться в наши лица, сравнивая их с фотографиями. Затем он поинтересовался, прибыли ли мы по делам или ради удовольствия.
Опять вопросы! Неужели эти их службы не могут между собой договориться, чтобы хотя бы одно и то же не спрашивать?! Я ответил, что мы с женой совершаем свадебное путешествие и приехали навестить друзей. И опять мне понравилось, как это прозвучало. А еще больше — реакция офицера. Он глянул с улыбкой на Татьяну, но весь последующий разговор вел только со мной. Он спросил, где мы будем жить (Я ответил). Он спросил, как мы будем туда добираться (Нас встретят). Он спросил, как долго мы намерены там оставаться (Неделю). Надо полагать, мои краткие ответы вполне удовлетворили его — он снова улыбнулся, проштамповал наши паспорта и вернул их мне, пожелав на прощание хорошего времяпрепровождения. Вот — понимает же человек, на ком в семье ответственность лежит!
У конвейера, на который должны были подать багаж из нашего самолета, Татьяна опять встрепенулась — то ли мало ей показалось ситуации с паспортами, то ли она реванш за нее взять решила. Она принялась подпрыгивать на цыпочках, пытаясь охватить взглядом весь конвейер, и посылать меня то в его начало, то в конец — чтобы не пропустить наш багаж.
Пришлось мне мягко, но твердо взять ее под локоть, усадить на ближайшую скамейку и велеть стеречь ту сумку, которую мы с собой в салон самолета брали. Не прошло и десяти минут спокойного ожидания у одного из изгибов конвейера, как я увидел наш чемодан, снял его, не спеша, с ленты и вернулся к Татьяне. Она сидела, обхватив двумя руками сумку и сосредоточенно хмурясь — решала, видимо, то ли ей дуться, то ли радоваться.
Решение было сделано за нее в тот самый момент, когда мы вышли в зал, где — среди толпы других встречающих — нас ждали Франсуа и Анабель. И, как это часто бывает, колеблясь между обидой и радостью, решение склонилось в третью сторону. В Татьянином случае — в сторону полного обалдения. Глаза у нее сделались, как два блюдца — и застыли в таком положении до самого конца поездки. Вначале я посмеивался — у нее был вид ребенка, которого привезли, наконец, в Диснейленд, после того как целый год рассказывали во всех подробностях о его чудесах. Но довольно скоро меня это начало раздражать — она смотрела своими круглыми глазищами на все вокруг, кроме меня. Нет, время от времени она бросала на меня короткие взгляды, словно для того, чтобы убедиться, что я вижу то же, что и она, что ей все это не привиделось. Но в целом она меня, по-моему, даже не замечала. Я словно перестал существовать. Мы даже поговорить толком не успевали — наши французы подготовили для нас столь насыщенную программу, что утром мы подскакивали ни свет, ни заря (ничего себе — отпуск называется!), а вечером она засыпала, едва донеся голову до подушки.
Садясь в машину Франсуа в аэропорту, я, конечно, обо всем этом даже не подозревал. Я наблюдал за Татьяной, дивясь тому, что она вновь умудрилась повернуться ко мне еще одной, опять новой, доселе мне неведомой стороной, и наслаждаясь сменой выражений у нее на лице. По дороге в город она излучала предвкушение — улыбалась, лишь косилась по сторонам и вела светскую беседу. Я помалкивал — поскольку о полете расспрашивала нас, в основном, Анабель, я решил, что сейчас самое время мне отступить в тень. Как только мы въехали в город, на лице у нее появилось озадаченное выражение — с таким видом слушают знакомую песню на иностранном языке: звучит, вроде, знакомо, но как-то… неправильно. В центре же она, по-моему, не только обо мне напрочь забыла. Она крутила головой во все стороны, явно стараясь видеть все одновременно, и сыпала названиями — со слегка вопросительной интонацией, но уверенно кивая при этом головой. Когда же мы покинули ту часть города, которая была ей каким-то образом знакома, она захлопала глазами с видом ребенка, который развернул обертку и обнаружил, что конфеты в ней нет.
На меня же эта мини-экскурсия совсем не произвела впечатления. Когда на самые дивные места смотришь из окна машины (или экскурсионного автобуса), возникает одна-единственная мысль: а стоило ли в такую даль ехать, чтобы увидеть то же самое, что и на экране телевизора? У меня же, ко всему прочему, возникла и довольно неприятная аналогия с тем видом сверху, из самолета. Нет, из окна машины картина, конечно, четче просматривается — даже отдельные люди видны, но они какие-то неживые, не ощущаешь их. Я себя ближе к ним чувствовал, даже когда в невидимости в маршрутке ехал. М-да. Но ведь не пошлешь же сюда наблюдателей, чтобы пожили они бок о бок с людьми (пусть в невидимости) хоть пару лет — тем и так уже на земле тесно…
Когда мы выехали из города, Татьяна немного успокоилась. Глазами по сторонам все равно шныряла, но уже была в состоянии вернуться к разговору с Анабель. Я снова предоставил ей полное право голоса — и обо всех наших новостях рассказывать, и о свадьбе во всех подробностях, и о наших планах… А, у нас, оказывается, нет никаких планов? Ты смотри, а я и не знал. Зато у Анабель есть для нас планы — по кучке на каждый день. Ну… в целом… где-то… я с ней согласен — сам целый день сегодня размышлял, что ничего со стороны не поймешь и не почувствуешь. Ладно, окунемся (одно только это слово приятные воспоминания навевает) в их жизнь. Мы ведь с Татьяной вдвоем хотели перемен на эту неделю. По-моему, вдвоем.
Не успели мы подъехать к дому Франсуа и Анабель, как в памяти у меня всплыла Светина дача. Они были совершенно не похожи и… тем не менее, похожи. Светина дача была не то, чтобы намного меньше, но куда менее компактной. Кроме того, она разительно отличалась от окружающих ее громадин, чего уж никак нельзя было сказать о доме наших французов с его соседями-близнецами. И потом — Светина дача явно была построена, как временное, летнее жилье, в то время как одного взгляда на этот дом было достаточно, чтобы понять, что живут в нем круглый год.
И все же рядом с обоими сразу же чувствовалось, с какой любовью содержат их хозяева. Пусть даже у Светы любовь эта носила размашисто-спонтанный характер, а в доме Франсуа и Анабель она аккуратно выглядывала из каждого листика на лужайке и из каждого кусочка черепицы на крыше. Мне подумалось, что, пожалуй, неплохо бы и себе… Но, правда, вид из окон не тот, что с наших этажей.
Всю компактность дома я прочувствовал, лишь войдя в него. Никаких тебе просторных холлов, чтобы с гостями по полчаса прощаться, и никаких тебе широких лестниц, чтобы с теми же гостями одной шеренгой на второй этаж подниматься. Сразу от входа — узенький коридорчик, чтобы раздеться и разуться. А там уже выбирай: либо в гостиную — отдыхать, либо в столовую с кухней — кушать. На Татьянину квартиру похоже — если вместо столовой спальню себе представить. И лестница — винтовая, узкая, чтобы минимум места занимать; и на втором этаже от нее до каждой из трех дверей — один шаг.
Нужно будет их ко мне пригласить — пусть посмотрят, как у нас строят. По моим ведь коридорам можно на велосипеде кататься. Ну и что — что на трехколесном? У них в коридоре и трехколесный не развернется!
Хотя нужно признаться, их задний двор произвел на меня потрясающее впечатление. Вот где и покушать вечером, и просто с книжкой в кресле посидеть — одно удовольствие. Нет, я таки оборудую свой балкон, как Людмила Викторовна советовала!
Не успели мы принять душ и хотя бы чуть-чуть отдышаться после путешествия в полдня, как наши французы потащили нас знакомиться с их жизнью. В машине?! Это куда же мы будем в машине окунаться? Так только в прорубь зимой прыгают: нырнул на мгновенье, выскочил оттуда пробкой из-под шампанского и прямо в машину и влетел — растираться, одеваться и внутрь что-нибудь… горячительное.
Оказалось, что Франсуа и Анабель подготовили для нас сначала обзорную лекцию по точкам доступа к местным термальным источникам. Не знаю, как Татьяне, а мне она показалась совершенно бесполезной — со всеми этими бесчисленными поворотами я ни одного места не запомнил. А жаль. Сувениры — это дело десятое, а вот хрустящие булочки… Нужно будет у них карту вечером попросить, и чтобы крестики на ней поставили. Где булочная. И мороженое. И пиццерия. И местная кухня, конечно. И не обязательно только самая лучшая — мы сами сравним.
Когда Франсуа с Анабель решили, что с теоретической подготовкой покончено, они перешли к практической части. И окунаться мы начали прямо с водопада. Ниагарского. Это особо популярное кафе оглушило меня до такой степени, что мне было абсолютно все равно, что есть — лишь бы выбраться оттуда поскорее. На окраину. На второй этаж. Все окна наглухо задраить и карту изучать. На которой это место большим красным крестом пометить. Чтобы даже мимо случайно не пройти.
Татьяна, нужно признать, оказалась покрепче меня — во время всего обеда она с любопытством оглядывалась по сторонам и даже, по-моему, прислушивалась к отдельным особо визгливым аккордам этой какофонии. Хм, посмотрел бы я на нее, если бы она каждый день в такое кафе на обед ходила!
Когда мы вырвались, наконец, из этого бедлама, я едва сдержался, чтобы не юркнуть сразу же в машину. Так вот зачем она нужна — чтобы удалиться отсюда как можно быстрее! В тишину, на спокойную окраину… А что это мы так быстро доехали? Нет, мне совершенно не нравится место, где мы остановились! Мне не нравится эта мерцающая вывеска! Мне не нравится этот приглушенно освещенный вход! Мне не нравятся эти задрапированные витрины, за которыми даже страшно себе представить, что творится…
Могли бы и сразу сказать, что это — чайный салон. Ни один человек, пьющий чай, не позволит себе орать и руками размахивать. Лучше бы, конечно, дома, прямо перед сном, но и так тоже ничего… Я ничего не имею против разнообразных впечатлений, лишь бы они разнообразно улучшались.
Татьяна тоже пробормотала что-то о насыщенном дне, когда мы кое-как добрались до кровати, но даже фразу толком не договорила — заснула, по-моему, раньше, чем головой до подушки дотронулась. Мне повезло меньше — я еще успел подумать: «Что нас завтра ждет?». С ужасом.
На следующий день нас ждал замок. К сожалению, не сам замок, а территория вокруг него. Я бы с удовольствием внутри побродил, представляя себе средние века. Вот это было время физическую форму поддерживать! Может, там туристам дают из лука или арбалета пострелять — я бы не отказался попробовать…
Но мы пошли в сад. Если можно назвать это садом. Это можно назвать как угодно: искусством, торжеством гармонии над хаосом или издевательством над природой, но это — не сад. В нем не получается расслабиться и отдохнуть; в нем хочется взять трость в руки и шествовать, изящно согнув в локте свободную руку, чтобы скользящим рядом экзотическим бабочкам в кринолинах было на что опереться. Даже на редкую скамейку не присядешь, развалясь и ноги вытянув — непременно стоящая рядом античная статуя не позволит осанку потерять. Ничего себе отдых — часами на солнцепеке вышагивать; ни тени тебе, ни прохлады, разве что порывом ветра брызги от фонтана на дорожку занесет (я поежился, вспомнив свой предсвадебный душ), ни пенья птичьего — только песок под ногами хрустит… Немудрено, что трости с корсетами в моде были — это же какой позвоночник такую нагрузку выдержит…
Вот и Татьяну мою словно в корсет затянули. Выпрямилась, голову назад откинула, ступает, словно балерина, с носка на пятку и по сторонам поглядывает с легкой снисходительностью. Черт, может, и мне подтянуться? Чтобы не растерять через пару минут благие намерения, я заложил руки за спину — горбиться начну, так хоть сразу почувствую. Замечательно! Теперь я вообще на заключенного похож, которого на обязательную дневную прогулку вывели. Сколько же нам еще дорожек осталось? Ага, вон в том углу, у левого края замка еще две… нет, три «восьмерки» выписать — и все. И последнюю лучше до конца не проходить, а то снова в фонтан упремся — и что? По второму кругу?
Но эта чаша меня миновала. Как только мы добрались до края сада, Анабель решительно свернула к замку и пошла в обход его. Я приободрился — что она там говорила про парк позади замка? Звучит весьма обнадеживающе… С другой стороны, рано радоваться — кто их знает, что они парком называют. Сейчас откроется взору еще один шедевр лакированный…
Однако в этот день подготовленное нашими французами разнообразие также двигалось в сторону улучшения. Парк оказался… парком. Была в нем, конечно, и центральная, настораживающая своей прямотой аллея, и в конце ее некий неестественно круглый водоем просматривался, но по обе стороны от нее стояли настоящие деревья. И листья на них шевелились под едва ощутимым ветерком, и цветы под ними — обычные, неброские — росли, где хотели, и птицы где-то неподалеку перекрикивались. Я перевел дух…
… и вдруг заметил, что то ли Татьяна с Анабель шаг ускорили, то ли мы с Франсуа отстали, но между нами образовалось пространство шагов в десять. Я повернулся к нему, чтобы предложить догнать наших дам, но он успокаивающе поднял руку.
— Не спешите, пусть они сейчас одни побудут, — негромко сказал он. — В таких садах Анабель вспоминает, что она — женщина, да и на Танью он, по-моему, оказал воздействие. Мы потому так часто приезжаем сюда, что затем Анабель на некоторое время забывает о том, что она должна все держать под контролем.
— Что, и у вас то же самое? — воскликнул я.
— Судя по Вашей реакции, — хмыкнул он, — нам тоже есть, о чем поговорить. Наедине. Хотя… Честно говоря, — добавил он, искоса глянув на меня, — в те несколько раз, что я имел удовольствие общаться с вами обоими, мне показалось, что Танья весьма охотно уступает Вам ведущую роль.
Я чуть не задохнулся.
— Уступает?! Да мне если и удается — изредка — настоять на своем, так это стоит мне таких сражений, что хоть не начинай в следующий раз! А в последнее время она вообще взяла моду не то, что решения принимать — действовать начинать, со мной не посоветовавшись!
Он глянул на меня, прищурившись.
— Анатолий, а Вы никогда не задумывались над тем, каково человеку общаться с ангелом?