— В каком смысле? — не понял я.
— Вы помните наш первый разговор вчетвером, тогда, в ресторане? — Я кивнул. — Мне кажется, он принес Вам пользу, так? — Я снова кивнул, не зная, как объяснить ему, что слово «польза» даже не начинает описывать то, что принес нам тот разговор. — Тогда я позволю себе еще раз поделиться с Вами своей… человеческой точкой зрения по этому поводу.
— Я слушаю Вас, — медленно произнес я. Пожалуй, постороннее мнение мне не помешает.
— Если я правильно помню, вы с Анабель тогда обсуждали, что ангелам не рекомендуется, мягко говоря, показываться людям, чтобы не напугать их. Правильно? — глянул он на меня вопросительно.
— В частности, — коротко ответил я.
— Ну, хорошо — чтобы не напугать их, чтобы не внушить им чрезмерную самоуверенность, чтобы не спровоцировать в них манию величия — что угодно. — Он повел в сторону рукой, давая мне понять, что согласен с любым определением. — Но ведь все эти предостережения касаются только первого контакта. Если же он начинает развиваться, разумно предположить, что могут возникнуть и другие проблемы…
— Да уж, — проворчал я.
— … к которым вас, насколько мне известно, — продолжил он, не обращая внимания на мое замечание, — никоим образом не готовят.
— К сожалению, — снова буркнул я.
— А вас и не могут к ним подготовить, — усмехнулся он, — поскольку вы вступаете в сферу человеческих отношений, изучить которые можно только изнутри. Да и то — не сразу. Вот вам и приходится учиться, так сказать, на ходу — что не может не вызывать у вас известного раздражения. Хотя бы в силу того, что вы все считаете себя — с полным правом, не спорю — грамотными, хорошо подготовленными специалистами.
Ну, мне подобные мысли тоже в голову приходили — вон хотя бы в самолете. Но разве же я отказываюсь учиться? Я каждую встречу с людьми анализирую, по косточкам разбираю, чтобы максимально возможный опыт из нее извлечь! И насчет раздражения — это он, прямо скажем, загнул. Когда это я раздражался? По крайней мере, внешне? А уж вслух — так точно ни разу такого не было.
— А теперь поставьте себя, на мгновенье, на место человека, — продолжал тем временем Франсуа. — И заметьте — не любого человека. Насколько мне известно, вас направляют к самостоятельным, если хотите, к самодостаточным людям, которые уже научились обходиться без посторонней помощи и знать себе цену. Я не ошибаюсь?
— В целом, нет, — коротко ответил я, смутно догадываясь, куда он клонит.
— И вот, представьте себе, что рядом с таким человеком появляется ангел. — Он помолчал, словно воскрешая в памяти события своей собственной жизни. — Ангел, о котором человек знает. Ангел — заведомо более мудрый, более опытный, более сведущий, и которому положено направлять мысли и поступки человека. Как Вы думаете, легко ли нашему человеку с этим смириться?
— Да ведь мы же никогда не заставляем людей идти против их воли, — не выдержал я. — Мы появляемся, чтобы помогать, а не чтобы… — Я вспомнил Татьянино сравнение, — палкой в рай гнать!
— Мы появляетесь, чтобы помогать тем, о которых практически ничего не знаете, — тихо и отчетливо проговорил он, глядя мне прямо в глаза.
Я не нашелся, что ответить. Эти мысли у меня тоже слишком часто возникали.
— Помните наши философские споры о духовном наставничестве и помощи ближнему? — оживился вдруг он.
— Еще бы! — против воли усмехнулся я. Как он тогда меня прощупывал — и учуял-таки мою истинную сущность!
— Я все еще не согласен с Вашей точкой зрения, что человек должен искать свою дорогу абсолютно самостоятельно, а Ваша задача — идти с ним рядом и страховать каждый его шаг. Но… — Он сделал театральную паузу. — У Вас сейчас появился блестящий шанс узнать ее по-настоящему. Дайте ей возможность поступать по-своему и постарайтесь понять, что ею движет.
— Замечательно! — фыркнул я. — Да ей только волю дай — вся жизнь в разнос пойдет. У нее же семь пятниц на неделю!
Он вдруг расхохотался. С удовольствием. Радуется, небось, подлец, что собрат-человек ангела до полной истерики довел.
— Анатолий, мы, люди, кажемся непредсказуемыми и непоследовательными до тех пор, пока не узнаешь ход наших мыслей.
— Если бы она еще мне о нем рассказывала, — проворчал я.
— А Вы часто спрашиваете? — спросил он, прищурившись.
Я промолчал. Ну, допустим, не часто. Но ведь она ко мне постоянно с расспросами пристает — я и знаю, насколько это неприятно, когда тебе еще сказать нечего. А как только я с мыслями определился, я сам… всегда… с удовольствием… По-моему. Если успеваю их высказать до того, как она действовать начинает. По-своему.
— Кстати, хочу привлечь Ваше внимание еще к одному моменту, — вновь заговорил Франсуа. — Немного более личного плана, если Вы мне позволите.
Я только глянул на него. Молча, вопросительно и с опаской. Чует мое сердце, что, уже посеяв раздор в мое ангельское сознание, сейчас он его и удобрит.
— Мне кажется, — продолжил он, приняв мое молчание за согласие, — что Танье сейчас сложнее, чем было в свое время мне. Анабель — все же женщина, и у меня сложилось впечатление, что Вы намного настойчивее ее, что Вы воспринимаете возражения намного болезненнее. Не забывайте, что чрезмерное давление может либо сломать Танью, превратив ее покорно-безвольное существо, либо заставить ее идти Вам наперекор в любом случае, просто из чувства противоречия. Вам ведь это не нужно, правда? Как по долгу службы, так и лично?
Я представил себе Татьяну, взирающую на меня двадцать четыре часа в сутки — с немым обожанием или с расчетливым прищуром, как у Марины. Уф…! Спасибо, не хочу. Ничего себе задача — заставить ее дров не наломать и самой собой при этом остаться. И еще и не заставлять ко всему прочему…
— Очень интересно! — возмутился я. — По Вашим словам, мне следует дать ей полную свободу действий — и молча за этим хаосом наблюдать, держа при себе даже мягкие критические замечания? Я, извините — не человек; я — ангел-хранитель; я не могу молча наблюдать, как она самоуничтожением занимается.
— А вот здесь я могу дать Вам чисто человеческий совет, — усмехнулся он. — Попробуйте договориться с ней — люди довольно охотно идут на компромисс, а женщины, по-моему, особенно. С ними есть две основные линии поведения… Разумеется, их намного больше, но эти две представляются мне наиболее результативными. Либо Вы отдаете ей право решающего голоса наедине с Вами, и тогда она беспрекословно подчиняется Вам на людях; либо наоборот.
Я задумался. А, пожалуй, в этом что-то есть. Особенно в наоборот. Я буду решения принимать, когда мы наедине останемся (ну, хорошо, после того, как она свои соображения выскажет; но решение — за мной!), а потом на людях пусть говорит о нем, сколько хочет — я буду помалкивать и следить за тем, чтобы дело делалось. Вот и у родителей ее, по-моему, так дело поставлено. Да и у нее соображения частенько дельные возникают. Если, выслушав их, я приму решение воплотить их в жизнь, то и у нее больше уверенности в своих силах появится… Нет, последнюю строчку вычеркнуть — у нее этой уверенности и так на троих хватит. На троих ангелов. Скажем иначе: тогда у нее больше доверия к моим суждениям появится (у людей только одобрение справедливым бывает), а значит — она с большей охотой будет своими соображениями со мной делиться (предпочтительно заранее), а значит — я скорее ее по-настоящему узнаю (судя по великомудрым замечаниям Франсуа, на это не больше пяти лет уйдет), а значит — поток неприятных неожиданностей, валящихся мне на голову, должен скоро уменьшиться. Обнадеживает.
Решив остановиться на варианте непротивления Татьяне на людях, я принялся усиленно наблюдать за ней, отложив стадию принятия решений наедине до возвращения домой. Поскольку остаться наедине с ней мне никак не удавалось — вечером она впадала в сон, как в кому, захватив с собой все свои соображения, а днем она превращалась в губку, которая впитывала все вокруг с такой жадностью, что я — со своими замечаниями, взглядами и самим фактом своего существования — постоянно терялся в толпе впечатлений. Сцепив зубы, я принялся считать дни до конца поездки.
Следующие два дня прошли поживее. Наши французы все так же стремились наполнить наше пребывание у них максимально разнообразными событиями, и если субботу мы провели, знакомясь с местными дарами природы, то в воскресенье нас ждал философский диспут, который Анабель обещала мне еще во время нашей первой встречи. И оба дня преподнесли… по крайней мере, мне… сюрприз.
Идея отправиться на рынок вызвала у меня двоякое чувство. На ярмарку, как назвал его Франсуа, но я решил, что в местном диалекте прочно укоренилось старое название. Куда за едой ходят? Правильно — в магазин или на рынок, и какая разница как его называть? С одной стороны, решение поехать и купить продукты встретило мое полное одобрение — от перспективы третий день подряд ужинать в кафе меня в дрожь бросало. Кроме того, я был совсем не прочь продемонстрировать приобретенные кулинарные знания — хоть что-то полезное за все это время сделаю.
С другой стороны, с рынками я был почти незнаком. Татьяна туда на моей памяти всего пару раз ходила и до того, как я перешел в видимость; и единственное, что в этой самой моей памяти отложилось — это как Татьяна чертыхается, волоча тяжеленные сумки домой, а я бешусь от невозможности помочь ей. Материализоваться — хотя бы в виде незнакомца, решившего блеснуть перед девушкой своей силой — я тогда еще не решался…
Именно поэтому, как только передо мной распахнулось бьющее по нервам пиршество красок, звуков и запахов, в памяти моей всплыл супермаркет. И опять в ощущениях моих некое раздвоение образовалось. Рынок выглядит бесспорно богаче — супермаркет организованнее. На рынке продукты искушают тебя как видом, так и вкусом и запахом — в супермаркете они привлекают гигиеничностью. На рынке продавцы впечатляют радушием и красочной характеристикой своего товара — в супермаркете лаконичной компетентностью своих ответов. Рынок, как сказал мне Франсуа, существенно дешевле — супермаркет борется с этим ежедневностью работы и гибкими скидками.
Так и бродил я по этому рынку, раздираемый противоречивыми мыслями. К которым вскоре добавились и чувства. Два. Эстетическое удовольствие и голод. Чувства, как обычно, оказались действеннее мыслей, и где-то к обеду я окончательно определился в своем мнении. Которое склонилось в сторону супермаркета. И дело совершенно не в том, что в силу специфики своей работы я оказался до глубины души городским ангелом. Просто рынок… коварнее. Он раскидывается перед тобой лабиринтом искушений, в котором каждый поворот манит тебя все дальше и дальше, и ты не успокоишься, пока не пройдешь его весь до конца. И все это время он бьет наотмашь по всем твоим чувствам, отвлекая то там, то здесь разговором — только для того, чтобы потом все его зрительные и обонятельные щупальца схватили тебя еще сильнее. Он с садистским удовольствием вскармливает в тебе своими запахами чувство голода, зная, что до дома тебе ох, как далеко. И ставит на твоем пути небольшие палатки, где ты можешь… нет, не утолить это чувство — чуть усыпить его, с тем чтобы доползти все же до его конца, не рухнуть по дороге без сил…
В такую палатку зашли и мы, когда мой голод не только мысли одолел, но и эстетическое удовольствие изрядно пощипал, и меня с ним заодно. Заказ делал Франсуа, и его принесли нам почти мгновенно — не успел я даже руки в предвкушении потереть. Увидев размер тарелок, однако, я принялся лихорадочно размышлять. Это сколько же нам еще бродить, если по пути такими порциями подкармливают? Ничего себе — сколько здесь всего! А почему у меня меньше, чем у других? Почему у меня нет вот этих, маленьких таких, в самом центре тарелки? Я знаю, что это — колбаса; возле того, первого продавца нанюхался уже — чуть прямо там не умер. Почему они так уверены, что я до конца дистанции на одних овощах дойду? Нет, я, конечно, польщен столь высоким мнением о бескрайних запасах сил анге…
А у Анабель на тарелке почему колбаса лежит? Хорошо, я польщен столь высоким мнением о бескрайних запасах сил ангела-мужчины. То-то Франсуа мне вчера о давлении на беззащитных людей талдычил. Решил, значит, одними советами не ограничиваться, да? А может, его Анабель науськала — из зависти, что Татьяна моя податливее оказалась? Вот они вчера за нас поодиночке и взялись — Франсуа со мной об уступчивости, а Анабель с Татьяной, надо понимать, о том, как противостоять чрезмерно настырному коллеге. Игнорируя его.
Ладно, я им сегодня широту взглядов и стремление учиться продемонстрирую.
В том, что Франсуа и Анабель вступили в заговор против меня, я убедился по дороге домой, когда Анабель предложила и ужин вегетарианский приготовить. Как я и думал — им даже Татьяну не жаль голодом морить, лишь бы меня обессилить. Я немедленно отказался от такой жертвы с их стороны, скромно заметив, что уже достиг некоторых успехов в кулинарном искусстве, кои и хочу им продемонстрировать. Тут же в разговор вступил Франсуа, решительно воспротивившись допуску меня на кухню. Так и есть — они решили, пока есть готовить будут, потихоньку от нас колбасой подкрепиться! Проникновенно глядя на Франсуа в зеркало машины, я напомнил ему его слова о необходимости приобретения знаний, экстраполировав их с отдельной личности на целую нацию и ее кухню в частности.
Так и провел я весь вечер у них в подмастерьях, о чем, кстати, ни разу не пожалел. Больше всего времени заняло приготовление мяса — и соуса к нему. Глядя, как Анабель, не моргнув взглядом, управляется с багровыми, влажно шлепающими кусками… просто кусками, я не мог позволить себе даже вздрогнуть. И мужество мое было вознаграждено — через какие-то пять- десять минут куски… просто куски на сковородке потеряли свой невообразимо отталкивающий вид, и мне стало намного легче обсуждать все последующие этапы их приготовления. И интереснее. Особенно впечатлили меня соусы. Они — словно верхний слой в торте: и первое впечатление создают, и завершающий аккорд ставят.
Со всем остальным дело обстояло намного проще, поскольку гарниры у них, как правило, не перемешивались, как в наших салатах, а каждая составляющая подавалась отдельно. Хочешь — так и ешь; хочешь — сам себе накладывай, что хочешь, и перемешивай. Очень национальная кухня — тут тебе и разнообразие вариантов, и контраст трудоемкого главного блюда с простотой его окружения. Надо будет дома попробовать. Главное не забыть — Татьяну к приготовлению главного блюда не подпускать.
В воскресенье я — уже без излишних споров — помог Анабель и легкий обед для ее друзей приготовить. Практика, знаете ли, не помешает. Но как только они вошли в дом, все мысли о еде у меня из головы напрочь вылетели.
Дело в том, что не все пришедшие гости оказались людьми. Было их шестеро — четыре женщины и двое мужчин, и один из последних, как я мгновенно почувствовал, был ангелом. Я напрягся, бросив вопросительный взгляд на Анабель. Она спокойно улыбалась, никак не выделив его в процессе представления нам своих друзей.
Звали его Венсан, он был явно моложе второго мужчины — где-то примерно моего возраста, может, чуть старше. По внешности его трудно было судить о возрасте — ростом он был не выше Татьяны, тонкокостный, темноволосый, кудрявый, с тонкими губами, тонким крючковатым носом и большими карими глазами брошенного спаниеля. Среди своих шумных, разговорчивых друзей он как-то терялся — если бы не эти глаза: встретившись с ним взглядом, тут же хотелось взять его под крыло. Я даже поморщился — то же мне, ангел-хранитель!
Когда мы расселись в гостиной, он устроился рядом с самой молодой из пришедших женщин — Мари-Энн — но в разговоре почти не участвовал, лишь улыбался время от времени и кивал в знак согласия с говорящим. Любым говорящим. Я тоже настороженно притих, прислушиваясь к оживленной беседе.
Насколько я понял, подобные встречи проходили в доме наших французов регулярно, но сегодняшняя, похоже, носила внеочередной характер — гостей, надо понимать, ради нас пригласили. Или, скорее, ради меня — Анабель явно хотела показать мне пример работы духовного наставника, о которой рассказывал мне в свое время Франсуа. Тогда я еще не знал, что речь идет вовсе не об умозаключениях общего плана.
Не убедила меня эта встреча в правильности подхода Анабель к высвобождению человеческой личности из-под гнета обыденности. Она мне скорее отчет бригады Скорой помощи напомнила — приехали на вызов, вкололи что-нибудь сильнодействующее, а дальше давай, дорогой, сам выкарабкивайся. И второй раз нас вызывать нечего — видел же, как мы укол делали, нужно было научиться.
И Франсуа меня еще в недостатке внимания к людям обвинял! Если дальнейшую аналогию с больными проводить, то мне наша работа скорее как работа участкового врача представляется. Приходят к нему на прием осознанно, с просьбой обследование провести, выяснить, что именно в организме разладилось — и он не только лечение назначает, но и позванивает потом пациенту, интересуется процессом выздоровления: может, подправить что-то в схеме лечения? А так — наскоком, сиюминутного облегчения достичь и… до следующего приступа…
И потом — это их соображение, что добрый поступок по отношению к человеку буквально обязывает его совершить такой же по отношению к другому! Это, что ли, внимательность? Опять та же Скорая: смотрите, больной, внимательно, что и как мы колем — если у соседа похожие симптомы обнаружатся, сами сделаете ему инъекцию. Чтобы нас лишний раз не теребить. Не знаю, может, у них действительно общество более равнодушное, и им для начала разбудить нужно своих людей, чтобы о других беспокоиться начали, но у нас это самолечение до такой степени процветает, что у Скорой ни минуты покоя нет.
Но в разговор вмешиваться я не стал. Венсан молчал, Анабель тоже лишь изредка короткое замечание вставляла. Черт его знает, может, это — чисто человеческий разговор; дали они своим людям первичный толчок, а дальше — пусть растут над собой своими силами? Не приемлет моя душа такой подход, но со своим уставом, как говорится… Тем более, что я увлечься могу. Эти люди не случайно вокруг Анабель собрались — ее понимание добра и зла им близко, и нечего мне разброд и сомнения в их сознание вносить. А вот дома я буду по-своему поступать! Национальные особенности, знаете ли, и в ангельском воздействии различных подходов требуют.
Наши люди настолько увлеклись своими философскими дебатами, что даже не глянули в нашу сторону, когда Анабель позвала меня и Венсана на кухню — еще кофе готовить. Там она повернулась к нам и негромко сказала: — Ну, что, дорогие ангелы, мне кажется, что вам будет интереснее более конкретные аспекты заботы о людях обсудить. Обменяться опытом еще никому не мешало, а в вашем случае особенно…
Загадочно улыбнувшись, она направилась к выходу, но в двери вновь обратилась ко мне: — И… Анатолий, я тебя очень прошу — Выкать у нас не принято.
Когда Анабель ушла, я настороженно глянул на коллегу. Он присел на краешек стола и, сложив руки на груди, принялся совершенно бесцеремонно меня разглядывать. Выражение робкого, истекающего любовью ко всему миру спаниеля так и не сошло с его лица, но теперь с ним как-то плохо сочеталось острое любопытство в глазах.
— Кофе кто варить будет? — спросил я.
— Сначала ты, затем — я, — ответил он жизнерадостно. — А потом хвастаться будем.
Я повернулся к плите.