— Ещё Планки одиноки. Планки терпеть не могут имитаторов, бегут от них как от огня. В их окружении приживаются лишь искатели истины, такие же, как они сами. А поскольку таких мало, то Планки одиноки. Ну или кажутся одинокими. Ты очень одинок.
— Более, чем хотел бы… — прошептал он.
— Ты не принимаешь никаких наград. Тебя вообще мало интересует мнение окружающих, их признание.
— Ты тоже Планк?
— Я синтезатор. У меня нет собственных идей, я живу чужими.
— И когда ты находишь Планков, как ты убеждаешь их поделиться знаниями? Что ты им даешь взамен?
— Обычно это происходит само по себе. Найдя благодарного слушателя, Планки рассказывают все сами.
— Как интересно…
Увидев как таймер, мигнув, перевалил за двухчасовую отметку, меня вдруг прорвало: — Ли, к чему эти бесконечные вопросы! Умоляю, помоги!
— И что же ты ищешь сегодня? — спросил он, не меняя приветливого выражения.
— Собирается ли Китай продать принадлежащие ему американские казначейские облигации. — сказал я залпом.
— Это твоя работа? Твоё дело?
— Да.
— И зачем ты её делаешь?
Я уже было хотел рассказать ему о Марии, как внезапно что-то меня остановило. Предчувствие заерзало во мне.
— Деньги, — соврал я.
— Правда? И зачем тебе деньги? — Ли снова улыбнулся. Его лицо по-прежнему было дружеским, но во мне уже вовсю гудел набат. Что-то здесь не так… Очень не так, Джим.
— Чтобы быть независимым.
— Так ли много денег нужно для независимости? Ты хочешь сказать, что у тебя их нет?
— Есть. Точнее были. Их забрали люди, которые наняли меня.
— А-а-а, ну хоть что-то стало понятно. Но все-равно, должно быть что-то еще. Из-за чего твои нервы в таком расстройстве, Джим.
— С чего ты взял?
Постепенно я начал понимать, что тревожило меня. Это не был типичный разговор с Планком. Это был допрос под прикрытием дружеской маски.
— Ну, это просто. Твои глаза — они дергаются. Еле заметно, но дергаются. Руки, посмотри на свои руки. Тебе стоит больших усилий, чтобы не выдавать волнение. У меня руки дрожат от старости. От чего же они дрожат у тебя? Так что есть что-то ещё, Джим, — он подул на чай. — Да, и почему ты кусал ногти?
— Многие кусают ногти. Что в этом такого? — неожиданно резко спросил я, посмотрев на руки.
— Ну не до такой степени. Ты на грани, Джим. — мне показалось, что он улыбнулся. — И это не из-за денег. В чем же дело? Будь открыт со мной.
— Ты пытаешься меня прочитать.
— Конечно. И что в этом такого? Моя очередь — твоя машина рассказала тебе обо мне. Я же о тебе не знаю ничего. — Ли откинулся на стуле, его ноги были скрещены. Он потянулся за салфеткой и громко высморкался. — Твои часы показывают час и сорок три минуты. Что случится потом?
Я посмотрел на него в упор.
— Моя дочь умрет.
Что-то изменилось в его лице, но я не мог его прочитать. Он слегка наклонил голову, как если бы рассматривая меня поверх несуществующих очков, оценивая.
— Её держат в заложниках?
— Да.
— Американцы или японцы?
Я молча уставился на него. Становилось теплее. Но разговор уходил не в то русло — Ли быстро захватывал преимущество. Своими вопросами он препарировал меня как школьник лягушку. В попытке перетянуть инициативу на себя, я решил идти напролом.
— Ли, скажи прямо, у тебя есть ответ? Собираются ли китайцы продавать облигации? Что такое Зоя, откуда она пришла? Кто её создал?
Он обхватил чашку обоими руками, уйдя в созерцание виноградной лозы, которую в ноябрьском воздухе вырисовал пар. Некоторое время казалось, что ответа не последует, как если бы вопросы ушли в песок. Затем он подул, и лоза исчезла.
— Да, — и добавил немного спустя. — У меня есть ответ на первый вопрос.
— И насколько ты в нем уверен?
— Уверен.
— Можешь ли ты мне сказать? — мой голос дрожал от волнения.
— И что я получу взамен? — он снова улыбнулся, но с ужасом я заметил, что это была уже совсем другая улыбка. Улыбка не друга, а приемщика в ломбарде. Маски сброшены!
— Я дам тебе всё, что пожелаешь.
— Джим, ты же не можешь рассчитывать получить ценное знание просто так, не предлагая ничего взамен. Мне нужно будет от тебя что-то существенное.
— Назови что нужно, и я достану это.
— Ты коллекционер историй. Ну так расскажи мне историю. Что-то, чего я не знаю. Расскажи, и я спасу твою дочь. Но это должно быть что-то важное. Что-то экстраординарное. Да, и ещё — ты первый. Ты должен рассказать свою историю первым, до того, как я помогу тебе, — сказал он с блуждающей улыбкой на губах, наслаждаясь ароматом чая.
— Через час сорок умрет моя дочь. Помоги спасти её, а затем я расскажу тебе все истории, которые я знаю. Без исключения. Но только спаси её, умоляю!
— Джим, мой друг. Сто пятьдесят тысяч людей умирают каждый день. С того момента, как ты прошел через эту дверь, — он кивнул, — уже умерло три тысячи человек. Скажи, в чем важность какого-то одного? Как меня может волновать, что кто-то умрет?
— Потому что это моя дочь! И я сижу здесь, напротив тебя, умоляя. И Эйдан, которого ты встретил в семьдесят втором, был моим учителем.
— А-а-а. Помню, помню. Так это он все задумал? — он закивал и постучал указательным пальцем по губам. — Ну и что? На этой планете живут восемь миллиардов человек. Какоезначение имеет один, если вокруг их целых восемь миллиардов?
Во мне закипала кровь, прилив ярости подступил к вискам.
— Что ещё может иметь значение, если не люди, Ли?
— Скоро на этой планете их будет сто миллиардов. А затем и триллион. Ты думаешь, что и тогда индивидуум будет кого-то волновать? Это человеческая инфляция, Джим. Чем больше людей, тем менее важными они становятся. Человеческая инфляция.
Ли отрешенно рассматривал рыбу, обхватив руками колено. И затем:
— Я не спас свою племянницу, почему я должен спасать твою дочь?
— Ты не спас кого?!
— Свою племянницу.
— Ты?… Не спас?… Свою?… Племянницу?
— В семьдесят первом её арестовали хунвейбины. Я мог освободить её одним звонком. Который я так никогда и не сделал. Все об этом знают, Джим.
Он, выдвинув вперед подбородок и посмотрел вверх, как будто пытаясь высмотреть что-то в квадрате серого неба над нами. Кирпичные стены давили со всех сторон — мы сидели в каменном колодце. Сад превратился в камеру.
— Ты мог спасти свою племянницу, но не сделал этого? — я не мог поверить своим ушам.
— С того самого момента моя сестра так ни разу и не заговорила со мной. И не заговорит. Почти пятьдесят лет я не слышал её голоса. Ни одного слова, Джим. С тех пор она молчит.
Он продолжал смотреть вверх отсутствующими глазами.
— Но почему!? Почему ты не спас её?
— Как раз эти самые слова я слышал от сестры последний раз. Тогда, в холодном семьдесят первом. Здесь же, на этом самом месте…
— И что же ты ей ответил? — я прошипел яростно.
— Как я могу заботиться о ком-то одном? Об одном индивидууме? В чем может быть важность одного человека? Человеческая инфляция, Джим.
— Но как… Как ты мог… — я замер с открытым ртом.
— Как я мог что?
— Жить все эти пятьдесят лет? Сколько раз ты пытался убить себя?
— Зачем? Как можно оставаться объективным и рациональным, если ты заботишься о ком-то? Если ты зависишь от кого-то?
Я смотрел на него, не в силах пошевелиться.
— Как можно управлять миллиардом человек, если ты заботишься об одном? — спросил он. — Ты не можешь позволить себе иметь любимчиков. Разумеется, нужно притворяться, что заботишься обо всех. Иначе ими труднее управлять. Но отдавать кому-то предпочтение — это слабость. Надо уметь жертвовать, Джим.
Я уставился на него, не моргая.
Планк — мутант!
— Видишь, Джим, во мне не осталось жалости. Ни капли — я высох. Так что тебе лучше рассказать мне хорошую историю. Что-нибудь большое. И ради бога, забрось надеждудостать из меня ответ пытками. Ничего хорошего из этого не выйдет, уверяю.
— А что, если она тебе не понравится? Что, если история будет недостаточно большой? — глухо произнес я, все ещё не силах поверить в происходящее.
— Тогда ты получишь неверный ответ. Но узнаешь ты об этом только когда уже будет поздно. Так что, Джим, расскажи мне историю.
— Остался час сорок до того, как Мария умрет. На другую историю уже не останется времени. Так какую же историю мне рассказать?!
— Давай начнем с того, почему ты кусал ногти.
— Что?? — я уставился на него.
— Расскажи мне, почему ты несчастлив. Ты же наверняка потратил кучу времени, чтобы разобраться в этом. И наверняка многое узнал. Но, Джим, прошу… Я чувствую крысу за милю. Будь открыт и честен. — он посмотрел на меня сверлящим взглядом, не моргая. — Иначе твоя дочь умрет.
Это ловушка. Не было решительно никакого способа проверить, даст ли он мне правильный ответ. Да и есть ли вообще у него ответ? Это всё могла быть имитация, обман. Что если Ли — это колоссальный шофер, гигантский притворщик, способный обмануть даже Эйдана?
Он наблюдал за мной, прищурившись, изучая.
— Поверь. Это самый лучший способ найти большую идею. Просто следуй течению, и оно выведет тебя на что-то важное. Это твой единственный шанс спасти дочь. Так что расскажи мне, Джим, почему ты несчастлив?
Я закрыл глаза и выдохнул:
— Я потерял веру в людей.
— В людей?… И почему?
— Я пытался им объяснить, что с ними делают группы. Как группы обманывают их, манипулируют. А взамен… — я умолк.
— Что?
— Взамен меня заклеймили заносчивым эгоистом, думающим только о себе. Считающим себя лучше других… Меня презирают, Ли… И в ответ я начал презирать их.
— Хм. Ну и как же группы манипулируют людьми?
— Даже не знаю с чего начать. Куда не посмотреть, везде одно и тоже — сплошной обман.
— И все-таки…
— Хорошо, — я вздохнул. — Человеческое общество, как самая большая группа, хронически нам лжет. Возьми хотя бы цели, которое оно в нас закладывает. Практически все они фальшивые. Нас с детства инфицируют ложными целями, которые нужны обществу. Не нам, а обществу! Не нам, а другим. Для них мы просто собака, радостно бегущая за брошенным мячом. Да мы, собственно, и есть эта собака.
— Собака, бегущая за мячом? — спросил Ли.
— Было время, когда я любил сидеть на пляже и просто смотреть на горизонт. Вокруг выгуливали собак и время от времени бросали им всякие палки или резиновые мячи. Ты бы видел то слепое удовольствие, даже счастье, которое это доставляет псу. И ни разу она не остановилась и не задумалась, на кой черт ей этот мяч и вообще, зачем она бежит в этом направлении?
— Автоматическая реакция. Рефлекс. Так устроены собаки. Это нормально.
— Мы ничем не отличаемся. Первый мяч бросают в детском саду, когда мы еще говорить-то толком не умеем, а нам уже внушают: «Ты сейчас всего лишь ребенок. Подожди, скоро ты пойдешь в школу. И ты уже не будешь просто детсадовцем. Ты станешь школьником! Будешь важным человеком, не то, что сейчас». Когда ты попадаешь в школу, всёповторяется один в один: тебе говорят идти в университет. Там, и только там ты наконец станешь кем-то значимым. Найдешь свою профессию, станешь счастливым. В университете снова тоже самое — тебе бросают новый мяч, и ты узнаешь, что надо найти работу в крупной компании, лучше всего банке, ну или стать доктором или юристом. Тогда, тогда ты станешь счастливым! Понятное дело, затем бросают новый мяч. На этот раз тебе нужно стать вице-президентом. И уж тогда ты точно станешь счастливым и по-настоящему значимым. Только тогда ты будешь успешен. Ведь все, кто ниже — неудачники, обреченные на жалобное скуление и поддакивание на бесконечных корпоративных заседаниях. И чтобы избежать этой прискорбной участи, ты начинаешь карабкаться по трупам корпоративной лестницы.
— И живешь нормальной жизнью, — сказал Ли, раскачивая ногой.
— И однажды, лет через пятнадцать, тебя наконец сделают вице-президентом. В первый день ты думаешь: «Боже мой, я успешен!» Но потом оглянешься вокруг и не увидишь никакой разницы. Ровным счетом никакой. Тебе дали угловой кабинет. Сквозь стекло, прямо напротив, ты увидишь другой, точно такой же кабинет в соседнем небоскребе. Когда темнеет, в нем ты видишь точно такого же, успешного и значимого, как и ты. Вы иногда машете друг другу. Большую часть времени проходит в бесконечных встречах, в бессмысленности которых ты постепенно забываешь о мяче. Забываешь, ради чего всё это было. И вот однажды ты придешь на работу и увидишь шарики повсюду. Опять этипроводы на пенсию… Ты их видел тысячу — они все одинаково ничтожны. Но эти проводы особенные. Знаешь почему?
— Почему? — Ли приподнял брови.
— Они твои. И вот ты стоишь там, посреди этой комнаты, судорожно сжимая в руках цветы и пластиковую награду «Спасибо за 30 лет работы в нашей компании». Растягиваешь губы в улыбке и отвечаешь на вымученные поздравления людей, большую часть которых ты даже не знаешь. А внутри всё кричит: «И это всё? Это и есть успех? Что это вообще было? Какова была цель?!!» Ты кричишь, потому что больше никто не бросает тебе следующий мяч. Никто больше не говорит тебе, что делать дальше. Больше нечего достигать! Нет больше битв, сражений… Твой кабинет уже отдали другому, а фотографии твоих родных со стола сгребли в картонную коробку для уничтожителя бумаги. Вот эта коробка, стоит в углу на полу, у двери. И тут слышишь: «Следующий, пожалуйста. Свободная касса!». Тебя списали.
Я пролил чай.
— Ранее в твоей жизни всегда было к чему стремиться. Тебе говорили, что если будешь много работать, в будущем с тобой случится что-то хорошее. Но никогда не говорили, что именно это будет. Но что-то будет! Не может же не быть, да? Перед тобой всегда висела морковка, и ты пытался её схватить. Но теперь, когда успех достигнут и ты наконец прибыл к пункту назначения, морковки больше нет. Нет её. Да и самого пункта назначения то нет. И, как оказывается, и не было! Ты сам по себе, и никому нет до тебя дела. Твоим бывшим коллегам не терпится разбрестись по кабинетам и выкинуть тебя из памяти. И скоро — очень скоро — ты обнаруживаешь себя в хосписе, в паллиативном отделении. Ты умираешь, один. Абсолютно один. Сидишь в наклонном кресле, не в состоянии встать, мысли замутнены обезболивающим, и смотришь в потолок. Ждешь… И вдруг, в самом конце, когда способность ясно мыслить на мгновение возвращается, пробивается через медикаментозный туман, ты кричишь: «Что всё это было? Вся эта жизнь, к чему она? Зачем?!!» Кричишь, но никто тебя не слышит. Ты совсем один. Медсестрам до тебя нет никакого дела, для них ты лишь один из бесконечного ряда койко-мест. И только тогда ты поймешь, что всё это время ты гнался за чужим мячом. Сражался в чужой битве. Но уже ничего не изменить…
— Чужая битва? — спросил Ли.
— Знаешь, какой самый верный способ проиграть сражение? Ввязаться в чужое. Даже если ты его выиграешь, проиграешь.
— И?
— Всю жизнь ты сражаешься в чужих битвах. Они бросают тебе мячи, и ты слепо бежишь за ними. Тебе не дают времени сесть и подумать, что нужно тебе. Не кому-то, а тебе! И поэтому ты никогда не будешь счастлив. Всю свою жизнь ты растратишь на чужие сражения.
— И кто же стоит за всем этим? Чья же эта битва? Кто бросает мяч? Общество?
— Кто выигрывает от всего этого? Кому это нужно? — спросил я. — Группам людей, человечеству. Они бросают тебе мяч, чтобы ты работал на них. Им нужен твой труд, время. Чтобы ты был как все.
— Понятно…
Он сидел, раскачивая ногой.
— Джим, я могу сказать, что это такое. Это типичный «завтрашний джем».
— Завтрашний джем? — я переспросил в недоумении.
— Помнишь Алису в стране чудес? Белая королева предложила ей джем по прочим дням. И по определению, это никогда сегодня. Прочим дням, то есть всегда завтра. Завтрашний джем. В латыни есть одно очень интересное время. Оно часто называется «jam» и означает настоящее время, но только в будущем. И этот «джем» всегда остается в будущем. Поэтому королева так легко его предложила — это невыполнимое обещание. Ведь завтра не существует. Оно никогда не настанет. Оно всегда будет завтра.