— Это выходит за рамки служебных обязанностей. — Тем не менее глаза его прояснились. — А о чем спрашивать?
— Ну, например, кто седлает Три-Нитро для тренировочного галопа и каким будет распорядок дня в конюшнях с сегодняшнего дня до будущей среды, Я вернусь в пятницу вечером, чтобы посмотреть субботний галоп. Они обязательно выведут Три-Нитро на тренировку в субботу. И дадут ему большую нагрузку, чтобы довести его до полной готовности.
Потом я позвонил Розмари и снова назвался мистером Барнсом.
— Я не могу говорить. У нас гости.
— Тогда послушайте, — сказал я, — Постарайтесь уговорить Джорджа изменить распорядок, когда Три-Нитро выведут на галоп в субботу. Например, сменить жокея. Не посылать с ним Инки Пула.
— Не думаете же вы… — воскликнула она на высокой ноте и оборвала фразу.
— Я ничего не знаю, но если Джордж полностью изменит распорядок, будет меньше возможностей для махинации. Я буду следить за галопом. Но хотелось бы, чтобы вы разрешили мне поговорить с Джорджем.
— Нет. Он разозлится. Извините, но мне надо идти. — В трубке раздался треск. Я подумал, что, может быть, Джордж прав и его жена действительно неврастеничка.
Я отправился в Жокейский клуб на Портмен-сквер, где должен был встретиться с Лукасом Уэйнрайтом. Хотя я получил от него неофициальное задание, оно все же было достаточно официальным, чтобы он пригласил меня к себе в кабинет. Как выяснилось, бывший старший инспектор полиции Эдди Кит уехал в Йоркшир, чтобы провести проверку на допинг, а остальным не было дела до моего визита.
— Я приготовил вам все папки, — сказал Лукас. — Здесь доклады Эдди Кита о синдикатах и кое-какие данные о прохвостах, которых он покрывал.
— Тогда я начну. Могу я взять их с собой или вы предпочитаете, чтобы я просмотрел их здесь?
— Лучше здесь, — сказал он. — Моя секретарша, насколько мне известно, большая поклонница Эдди. Лучше не привлекать ее внимания
Он предоставил мне стол у стены, удобное кресло и яркую лампу, и в течение часа я читал и делал выписки.
Когда я закончил, Лукас спросил:
— Вы выписали все, что хотели?
— Пока только половину. Вы можете мне дать еще часок?
— Да, но… Видите ли я хочу быть с вами честным… Я, пожалуй, сообщил вам не все факты, — признался он.
— Тогда сообщите мне их.
— Я уже посылал человека проверить два синдиката. Шесть месяцев назад. До того, как их проверял Эдди.
— И каков был результат?
Он откашлялся.
— Человек, которого я послал, — его фамилия Мейсон… Мы так и не получили его доклада, потому что на него напали на улице до того, как он мог его подготовить.
— Что значит — напали? — спросил я, — И кто напал?
— Никто не знает, кто на него напал. Его обнаружил на тротуаре какой-то прохожий, который и вызвал полицию.
— Но разве вы… не расспросили его… Мейсона?
— Он… э-э… полностью так и не оправился, — сказал Лукас с сожалением. — Его, видимо, несколько раз ударили по голове. На теле остались следы побоев. Мейсон до сих пор в больнице. И навсегда останется там. Он превратился в идиота… и к тому же ослеп… Полиция считает, что Мейсона пытались убить.
Он откинулся на спинку кресла с таким видом, словно выполнил неприятную обязанность. Долг джентльмена.
— Ясно, — сказал я. — Какие синдикаты он проверял?
— Первые два из тех материалов, что я вам дал.
— И вы считаете, что кто-то из членов синдиката способен прибегнуть к насилию, чтобы выпутаться из трудного положения?
— Возможно, — признался он огорченно.
— Так что же мне надо расследовать — возможную нечистоплотность Эдди Кита или покушение на убийство Мейсона?
После паузы Лукас ответил:
— Пожалуй, и то, и другое.
Наступало долгое молчание. Наконец я сказал:
— Вы отдаете себе отчет в том, что, послав мне записку на скачках, встретившись со мной в чайной комнате и пригласив сюда, вы не оставили сомнений в том, что я работаю на вас?
— Но ведь это может быть совсем другая работа.
— Но после того, как я появлюсь в синдикатах…
— У меня, конечно, не будет претензий, — сказал он, — если после того, что вы узнали, вы не захотите… э-э…
Я вздохнул.
— Лучше расскажите мне подробнее о Мейсоне. Куда он ездил и с кем встречался. Все, что вы можете припомнить.
— Мне практически ничего не известно. Вскоре после того, как Мейсон уехал, нам сообщили, что он подвергся нападению. Полиция не смогла установить, где он побывал, а все члены синдикатов клянутся, что в глаза его не видели. Дело, конечно, закрыто, и шесть месяцев спустя никто им не интересуется.
Я покинул Жокейский клуб без четверти шесть и направился и себе.
К дому я подъехал на такси, но не смог остановиться перед парадным, потому что там стояла темная автомашина.
Я лишь мельком взглянул на нее — и допустил ошибку. Как только подошел к ней и повернул к парадному, ближайшая ко мне дверца открылась.
Двое мужчин, одетых в темное, выскочили из нее и схватили меня. Один ударил меня по голове чем-то тяжелым, а другой набросил на меня что-то типа лассо из толстой веревки, связал руки и обмотал грудь. Вдвоем они засунули меня, как мешок, на заднее сиденье и завязали глаза какой-то тряпкой.
— Ключи, — раздался голос. — Скорей. Нас никто не видел.
Я почувствовал, что они роются в моих карманах. Звякнули ключи, я начал приходить в себя и сопротивляться — это была чисто рефлекторная реакция.
После этого мне прижали к носу и ко рту мерзко пахнущий тампон. Я потерял сознание.
Придя в себя, я понял, что лежу на соломе. Поначалу мне померещилось, что я упал с лошади, хотя и не мог вспомнить, с какой и на каких скачках.
Потом до меня дошло, что это совсем не скачки. Меня похитили средь бела дня на улице Лондона. Я лежал, связанный, на спине с повязкой на глазах. Потом я сел и попытался высвободить хоть какую-нибудь часть тела, но мои усилия были напрасными.
Прошла целая вечность, прежде чем снаружи послышались шаги. Скрипнула деревянная дверь, и внезапно свет упал мне на лицо.
— Напрасно стараетесь, мистер Холли, — проговорил чей-то голос. — Вам не развязать эти узлы одной рукой.
Я перестал стараться.
— Мы немного переусердствовали, — сказал мужчина с явным удовольствием, — и веревки, и анестезирующее средство, и дубинка, и повязка на глаза. Я, конечно, предупредил их, чтобы они были осторожны и не задели вашу металлическую руку.
Голос был мне знаком. Едва уловимый манчестерский акцент, манера говорить, приобретенная при восхождении по лестнице, ведущей в верха общества. Уверенность — признак могущества.
Тревор Динсгейт.
Последний раз я видел его во время тренировочного галопа в Ньюмаркете, когда наблюдал, как скачет Три-Нитро, которого он узнал потому, что был знаком с рабочим жокеем, неизвестным большинству зрителей. Букмекер Тревор Динсгейт интересовал меня, он был человеком, которого мне следовало раскусить раньше. Этим бы я и занялся, но не успел.
— Снимите повязку с глаз, — приказал он. — Я хочу, чтобы он меня видел.
Когда глава привыкли к свету, первое, что я увидел, — был двуствольный дробовик, наведенный на меня.
Я находился в амбаре, а не в конюшне. Слева от меня стоял огромный стог соломы, справа, чуть поодаль, — трактор. Ноги мои были привязаны к прицепной тяге газонокосилки. Надо мной высился свод крыши со стропилами и одна слабая электрическая лампочка, свет которой падал на Тревора Динсгейта.
— Вы слишком умны — себе во вред, — сказал он. — Знаете, что о вас говорят? Если Холли взялся за вас — берегитесь. Он подкрадывается к вам, когда вы будете считать, что он не ведает о вашем существовании, и двери камеры захлопнутся за вами прежде, чем вы сообразите, как это произошло.
Я промолчал. Что я мог сказать? Что можно сказать, когда сидишь, спеленутый, этаким пнем, под дулом дробовика?
— Так вот, я не собираюсь ждать, ясно? Я знаю, что вы уже подобрались чересчур близко. Хотите меня сцапать? Расставили ловушки, а? Ждете, пока я попадусь, как попались в ваши руки многие другие? — Он замолчал, поняв, что неточно выразился. — В вашу руку, на этот замысловатый крючок.
Он стоял молча, наблюдая за мной. Я сидел, не двигаясь, стараясь держаться прямо, и думал о легкой, безопасной работе в маклерской конторе, которой меня когда-то прельщала моя бывшая жена, устав от злоключений жокейской жизни.
Еще двое стояли позади меня с правой стороны, вне моего поля зрения. Я слышал только шорох соломы, когда они переминались с ноги на ногу.
Тревор Динсгейт обратился к ним.
— Слушайте внимательно, — сказал он, — и не напутайте. Возьмите эти два куска веревки и привяжите один к его левой руке, а другой — к правой. И следите, чтобы он не выкинул никакого номера.
Он чуть чуть поднял ружье, так что я мог смотреть в отверстия стволов. Если он выстрелит с этой позиции, подумал я, то попадет в своих напарников. Не похоже, чтобы он намеревался тотчас со мной расправиться. Напарники привязывали веревки к моим запястьям.
— Привяжи выше локтя, кретин, — рассердился Тревор Дннсгейт, — иначе эта штука отвалится.
Тот, которого он отругал, сделал, как ему велели, туго завязал узел и, как бы невзначай, поднял толстую железяку, похожую на лом, и стоял, сжимая ее в руке, — наверное, опасался, что каким-то образом я могу освободиться от пут и напасть на него.
Лом… Тошнотворный страх внезапно охватил меня, и по телу поползли мурашки. Однажды другой негодяй, который знал, что для меня страшнее всего, ударил кочергой по моей левой покалеченной руке — тогда-то я и лишился ее. Я оплакивал потерю и испытывал бесчисленные муки, но до этого жуткого момента не отдавал себе отчета, как дорожил тем, что осталось от руки. Мышцы, которые давали импульс электродам, по крайней мере, создавали иллюзию действующей руки. Если их повредят, я лишусь и этого.
— Вам это не нравится, мистер Холли? — спросил Тревор Динсгейт.
Я снова повернул голову в его сторону. Его голос и лицо выражали торжество, удовлетворение и даже что-то, похожее на чувство облегчения.
Я молчал. Он отдал дружкам новый приказ.
— Развяжите у него веревку на груди. И смотрите, осторожно. Придерживайте веревки на его руках.
Они развязали узел и сняли веревку с груди. Это нисколько не увеличило моих шансов на избавление. Все они слишком преувеличивали мою способность бороться.
— Лягте, — сказал мне Динсгейт и, поскольку я не исполнил его приказ, кивнул своим напарникам. — Уложите его. Я не хочу вас убивать, — сказал он. — Мне нельзя рисковать. Но если я не убью вас, мне придется заткнуть вам рот другим способом. Раз и навсегда.
Если он меня не убьет, тогда непонятно, как это ему удастся. Но мне просто не хватало фантазии.
— Отведите его руку в сторону, — сказал он.
Мою руку сильно потянули.
— Не эту, идиот, — сказал Тревор Динсгейт, — правую.
Стоявший справа от меня со всей силы потянул веревку, пока не отвел руку перпендикулярно телу.
Тревор Динсгейт шагнул ко мне и опустил вниз ружье. Черные отверстия стволов были направлены на запястье моей правой руки. Он не спеша опустил ружье еще на дюйм. Оно коснулось моей кожи и прижало руку к соломе, покрывавшей пол. Я почувствовал, как металлические края стволов давят на кости, нервы и сухожилия моей здоровой руки. Послышался щелчок взведенного спускового крючка. Одного выстрела достаточно, чтобы разнести на кусочки мою руку.
Меня стало мутить, все тело взмокло от пота.
Что бы ни говорили, я точно знаю, что такое страх. Не страх перед лошадью, скачками, падением или обычной физической болью. Страх перед унижением, безнадежностью и полным бессилием… Но я инстинктивно старался, чтобы он не отразился на моем лице.
Прошло несколько долгих, мучительных секунд. Наконец он глубоко вздохнул и сказал:
— Как видите, я мог бы выстрелом оторвать вам руку. Проще простого. Но, возможно, я этого не сделаю. Во всяком случае, сегодня. — Он помолчал. — Вы меня слышите?
Я едва заметно кивнул. Мой взгляд не отрывался от ружья.
Он снова заговорил — тихо, серьезно, придавая вес каждой фразе:
— Вы можете обещать мне, что отступитесь? Что больше не будете предпринимать ничего против меня ни в какой форме, никогда? Завтра утром вы отправитесь во Францию и пробудете там, пока не закончатся скачки на приз «Две тысячи гиней». После этого можете делать, что угодно. Но если вы нарушите обещание… помните, вас легко отыскать. Я найду вас и избавлю от правой руки. Я это сделаю, можете не сомневаться. Раньше или позже — не имеет значения. Вам ясно?
Я снова кивнул. Ружье, давившее на мою руку, казалось мне раскаленным. Только не это, твердил я мысленно. О боже, не допусти этого.
— Обещайте. Скажите, что обещаете.
Я с трудом сглотнул. Голос у меня был глухой и осипший.
— Обещаю.
— Вы оставите это расследование?
Снова наступило молчание. Мне казалось, что оно тянется уже сто лет. Наконец он отвел ружье. Вынул патроны. Я почувствовал тошноту.
Он опустился на колени в своем дорогом костюме рядом со мной и пристально всмотрелся в мое лицо. Я изо всех сил старался, чтобы оно осталось неподвижным и глаза не выдали моего состояния. Предательский пот струился по моей щеке. Он кивнул с мрачным удовлетворением.
— Я знал, что этого вы не выдержите. Не сможете примириться с потерей второй руки. Нет надобности убивать вас.
Он встал на ноги и потянулся, словно сбрасывая внутреннее напряжение. Потом начал шарить по карманам, вытаскивать различные вещи.
— Вот ваши ключи. Ваш паспорт. Ваша чековая книжка. Кредитные карточки.
Он положил их на тюк соломы. И сказал тем двоим:
— Развяжите его и отвезите в аэропорт. В Хитроу.
Я улетел в Париж и оставался там, не имея никакого желания или сил ехать куда бы то ни было еще. Я пробыл в гостинице при аэропорте шесть дней, не выходя из комнаты, и провел большую часть времени, сидя у окна и наблюдая, как садятся и взлетают самолеты. Нетрудно убедить себя, что у меня не было иного выхода, как дать Динсгейгу обещание, которого он требовал. Но я не мог уйти от осознания того факта, что, когда молодчики Динсгепта высадили меня в Хитроу и тут же укатили, я по собственной воле купил билет, проторчал до посадки в зале ожидания, а затем сел в самолет.
Шли дни, а разлад в моей душе, казалось, не ослабевал, а усиливался. Какая-то часть моего «я» продолжала действовать автоматически, я двигался, разговаривал, заказывал кофе, ходил в ванную комнату. Другая часть, которая была более значима, испытывала смятение, тоску.
Отчасти беда состояла в том, что я слишком хорошо знал свои слабости. Знал, что если бы не моя проклятая гордость, то я не был бы так убит тем, что утратил ее.
С этим я тоже не мог примириться.
В среду я подумал о Ньюмаркете. О Джордже Каспаре, который повел Три-Нитро на проверку, нашел его в превосходном состоянии и решил, что на этот раз осечки быть не может.
О Розмари, мечтающей о победе Три-Нитро и уверенной в его поражении. О Треворе Динсгейте, который был вне подозрений и действовал незаметно, как крот, каким-то образом загубив лучшего жеребца в королевстве.
Я мог бы помешать ему, если бы постарался.
На шестой день, в четверг утром, я спустился в холл и купил английскую газету.
Скачки на приз «Две тысячи гиней» состоялись, как положено.
Три-Нитро стартовал бесспорным фаворитом и пришел к финишу последним.
Я оплатил счет и отправился в аэропорт. Мне очень хотелось скрыться. Но от себя не скроешься.
Я подумал, что то, чего я лишился, может быть, еще хуже, чем потерять руку. Руку можно заменить приспособлениями, которые выглядят вполне сносно. Но если у тебя разлад с собой, как можно существовать после этого?
Мне потребовалось намного времени, отравленного одиночеством, чтобы купить билет в Хитроу.
Самолет приземлился в полдень. Я взял такси и поехал домой.
В холле, на лестнице, на площадке все выглядело как обычно и в то же время было совсем другим. Я вставил ключ в замок, повернул его и вошел в квартиру. Я был уверен, что в ней никого нет, но еще до того, как захлопнуть дверь, послышался шорох в гостиной и затем голос Чико: «Это вы, адмирал?»