— Ого, привет, красавчик, — приветствовала его Элма. — Чем сегодня порадуешь?
— А что бы ты хотела, дорогая? — улыбался Стефанио и легонько сжимал ее шершавую руку.
Она в ответ смеялась:
— Чего бы я хотела, для того уже стара. Да и тебе, дружочек, не по сану. А когда-то я…
И Элма принималась рассказывать очередную скабрезную историю.
Римская коллегия не отличалась строгой дисциплиной, и, несмотря на физические упражнения, работу в церквях, больницах и богадельнях, у студентов оставалось время на развлечения. Членам ордена дозволялось не носить сутану, и нередко, поменяв ее на светскую одежду, Стефанио с друзьями гуляли по Риму, заходили в харчевни пропустить кружечку-другую вина и даже ночевали с девицами на постоялых дворах.
Любимым местом студентов был трактир «Золотая форель». Дочь хозяина заведения, черноволосая Клариче, сама обслуживала за стойкой посетителей, покорив многих своим обаянием и острым язычком. Воспылал к ней и Роберто Бантини. Он молча смотрел на девушку и непрерывно вздыхал, то снимая очки, то снова водружая их на переносицу. Стефанио от души потешался над смятением друга.
— В субботу на площади Венеции выступает Федели, пойдем?
— Кто это, проповедник?
Роберто рассмеялся.
— Не пойму, ты шутишь? Или в самом деле не знаешь? Знаменитая театральная труппа, они играют комедию dell'arte.
— Впервые слышу.
— Ну да, конечно, в Венгрии такого нет. Это спектакли, которые профессиональные труппы дают на площадях или, к примеру, в тавернах. В сценарии всегда одни и те же герои, большинство из них в масках. Фабула обычно схожа: влюбленные, которым не дают соединиться родители или опекуны, и ловкие слуги, устраивающие счастье молодых.
— И в чем же интерес, если маски и сюжет всегда одинаковы? — удивился Стефанио.
— Сохраняется только основа, а большинство реплик актеры придумывают на ходу. Особенно смешно получается, когда шутка попадает на злобу дня. Пошли, а? Тебе понравится. Жить в Италии и не видеть комедии dell'arte…
— Что ж, пойдем, посмотрим, что там за чудо такое.
В субботу в три часа пополудни Роберто и Стефанио стояли на площади Венеции в ожидании представления. Со стороны развалин базилики Ульпия возвышался деревянный помост, в глубине которого был натянут задник — холст с нарисованными на нем улицами и зданиями. Два дома помещались прямо на сцене, слева и справа.
Заиграли рожки, загудели трубы, и спектакль начался. Актеры взбежали на помост и, приплясывая и дурачась, прошли из одной кулисы в другую. Зашумели, засвистели зрители. Мальчишки что-то кричали, женщины, поставив на землю корзинки, украдкой посылали артистам воздушные поцелуи.
Все актеры были в масках, кроме одного юноши и смуглой девушки с черными, как смоль, волосами. Наблюдая за ними, Стефанио спросил:
— А они почему без масок?
— Так принято, — ответил Роберто. — Маски носят комические персонажи, а эти двое — Изабелла и Орацио — влюбленные, их всегда играют с открытыми лицами.
Музыка смолкла, и над площадью повисла тишина. Представление началось.
На сцену выскочил шустрый паренек в маске и, подражая деревенскому говору, начал:
Зрители захлопали, Арлекин убежал, а ему на смену вышли Орацио и Изабелла. Последовала сцена любовного объяснения.
Стефанио с удивлением смотрел на темноволосую актрису: она играла настолько проникновенно, что зрители стихли, жадно ловя каждое слово. Стройная, изящная, она, казалось, жила на сцене.
— Бьюсь об заклад, она и в самом деле в него влюблена, — восхищенно прошептал Роберто.
Сцена закончилась, Орацио и Изабелла удалились за кулисы, их место заняли купец Панталоне и слуга Бригелла. Стефанио сразу стало скучно. Хотелось, чтобы поскорее вернулась темноволосая красавица.
Час пролетел незаметно, представление подошло к концу, и актеры под аплодисменты и улюлюканье зрителей вновь сделали парадный круг по сцене. Роберто с нетерпением спросил:
— Ну, как?
— Великолепно. С удовольствием посмотрел бы еще раз.
— Правда? — обрадовался Бантини. — Подожди, сейчас.
Активно работая локтями, он пробрался к сцене и что-то спросил у Орацио. А через минуту вернулся и сообщил:
— В следующую субботу на площади у моста Святого Ангела. Только я с тобой не пойду, лучше посижу в «Золотой форели».
— Ладно, схожу один.
Однажды перед занятиями в аудиторию, где за длинным дубовым столом сидели студенты, вошел ректор, Роберто Беллармино, в сопровождении седобородого господина лет пятидесяти с вытянутым лицом, проницательным, вдумчивым взглядом и бородавкой на левой щеке. Причудливо изогнутые брови выдавали в незнакомце безудержного спорщика.
— Господа, у меня для вас сюрприз, — объявил ректор. — Позвольте представить вам лучшего математика и астронома Европы, заслуги которого признаны многими университетами и правителями. Он любезно согласился прочесть вам несколько лекций.
Беллармино выдержал эффектную паузу и объявил:
— Синьор Галилео Галилей!
Студенты тихо ахнули. Это имя было хорошо известно любому образованному итальянцу. Профессор Пизанского и Падуанского университетов, член Академии Рысьеглазых, автор многих трактатов, Галилей был ярым сторонником идей Коперника о Солнце как центре Вселенной и в своих работах полемизировал с Аристотелем и Птолемеем, полагавшими центром мира Землю.
Стефанио с восторгом смотрел на незнакомца, все еще не веря сказанному. Величайший ученый, изобретатель зрительной трубы, открывший пятна на солнце, фазы Венеры, звезды Медичи, приехал, чтобы прочесть им лекции?! Невероятно!
Все вскочили и окружили ученого, наперебой задавая ему вопросы.
— Тихо, братья, тихо, — улыбнулся ректор. — Синьор Галилей сейчас начнет занятие, и ему нужно, чтобы все были спокойны и сосредоточенны. Прошу, садитесь на места. А вы, профессор, сюда, пожалуйста.
Когда первые восторги улеглись, а Роберто Беллармино покинул комнату, Галилей встал, и четким, хорошо поставленным голосом начал занятие. Лекция была построена в виде спора сторонника общепринятой точки зрения о Земле как центре мира и приверженца теории Коперника. Речь ученого изобиловала ироничными, насмешливыми замечаниями в адрес схоластиков, цеплявшихся за старые представления и не желавших признавать достижений науки.
— Не расходятся ли ваши взгляды со Священным Писанием, профессор? — спросил Роберто.
Галилей с горячностью ответил:
— А если и так, что с того? Тем хуже для Священного Писания.
Пораженные студенты воззрились на него.
— Вы берете на себя смелость спорить с церковью? — изумился Андреа. — Осторожнее, а то наш ректор отправит вас на костер, благо, опыт в этом деле у него есть.
Все рассмеялись.
— Да посмотрите же на мир объективно! — воскликнул ученый. — Откройте разум навстречу истине. Разве может быть что-либо убедительнее, чем явления природы? Если реальность вступает в спор с Писанием, чему надо верить? Своим глазам или тому, что нам говорят святые отцы?
— А в чем же противоречие? — живо поинтересовался Стефанио.
— Да во всем! Приглашаю вас, господа, сегодня же ночью посмотреть на небесные светила в зрительную трубу — я подарил ее университету. И вы сами все увидите. Впрочем, есть и те, кто отрицает очевидное. Некоторые до такой степени боятся отойти от традиционных представлений, что говорят, будто увиденное в трубу — иллюзия или какой-то обман с моей стороны. Коллегия кардиналов неделю — синьоры, неделю! — заседала, чтобы вынести решение, грешно ли смотреть в изобретенную мной зрительную трубу.
Стефанио слушал Галилея, а в голове у него звучали слова, сказанные когда-то Нострадамусом: «Инквизиция — стопор всех наук. Сборище дураков, которые ищут ересь там, где ее нет, мешая при этом развитию медицины, астрономии, философии… А сами устраивают судебные процессы над животными, на полном серьезе судят саранчу, гусениц, мух. Назначают им адвокатов, выносят приговоры, отлучают от церкви… Ну не дураки ли?»
— На самом деле инквизиторы и есть еретики, ибо мешают человеку познавать законы, созданные Великим Зодчим, — пробормотал Стефанио, цитируя Нострадамуса.
Студенты этих слов не расслышали, а ученый, стоявший рядом, с живостью наклонился к нему.
— Сколь мудро вы это подметили, синьор! Как ваше имя?
— Надьо, профессор.
Стефанио был смущен и польщен одновременно.
— Я запомню ваши слова, синьор Надьо. Очень правильные слова. И смелые.
Вечером того же дня Стефанио столкнулся с Галилеем в университетском коридоре.
— А, дорогой мой синьор Надьо.
Ученый быстро подошел и, понизив голос, сказал:
— Я думал о том, что вы сказали на лекции. Позволите ли дать вам совет?
— Почту за честь, профессор.
— Ваши слова столь же опасны, сколь правильны. Никогда — слышите, никогда! — не произносите подобного вслух. Людей глупых, неразвитых гораздо больше, чем таких, как мы с вами, и они будут рады донести на вас инквизиции. Бойтесь невежд, цепляющихся за прошлое, особенно когда им принадлежит власть.
Стефанио, польщенный этим «мы с вами», склонил голову и тихо ответил:
— Спасибо, синьор Галилей. Я запомню ваш совет.
Эту ночь каждый из студентов, без преувеличения, запомнил на всю жизнь. Увиденное в зрительную трубу и в самом деле походило на иллюзию: Млечный путь, эта туманная полоса, оказался скоплением звезд, пятна на Луне — равнинами и кратерами, а Сатурн виделся тройной планетой с непонятными отростками по бокам. Молодые люди, отталкивая друг друга от окуляра, с жадностью смотрели на Луну, планеты, звезды.
Едва рассвело, на востоке взошла Венера. Ее тоже внимательно рассмотрели в зрительную трубу. Послышались удивленные возгласы:
— Надо же, серп!
— Прямо как Луна.
— Как мало мы знаем о мире вокруг нас, — вздохнул Стефанио.
— Верно, синьор Надьо, — кивнул Галилей, — пока в познании природы мы лишь малые дети. Но поверьте, придет время, когда ничто уже не сможет сдерживать науку.
— Профессор, совет, что вы мне дали сегодня, можно адресовать и вам. Будьте осторожны.
— Не могу. Не могу! Как иначе, не споря с церковью, заниматься геометрией, механикой, астрономией? Что прикажете делать?
Стефанио усмехнулся и с чисто иезуитской хитростью ответил:
— Говорите, что для математических целей теория Коперника годится больше, чем выводы Птолемея. Ничего опасного нет в том, чтобы сказать, что вы предполагаете, будто Земля движется, и используете это предположение в своих вычислениях. Но именно предполагаете, синьор профессор, а не утверждаете наверняка. Стоит назвать ваши изыскания плодом теоретической мысли, и они перестанут быть ересью.
— Возможно, вы правы, — кивнул Галилей, — но я сейчас обдумываю, как убедить Папу, что система Коперника вовсе не идет вразрез с католическим учением. Надеюсь, мне это удастся.
— Боюсь, что нет. Как минимум в трех местах Священного Писания утверждается, что Земля неподвижна, а Солнце вращается вокруг нее. Так что не тешьте себя напрасными надеждами.
Ученый гордо вскинул голову и улыбнулся.
— Пройдут годы, и все увидят, что я был прав. Господь избрал меня, чтобы нести в мир свет научной мысли!
Конечно, не любовь к театру толкнула Стефанио вторично пойти на спектакль труппы Федели. Его живо заинтересовала актриса, так артистично сыгравшая влюбленную Изабеллу.
В следующую субботу он отправился к мосту Святого Ангела. Это монументальное сооружение, украшенное статуями апостолов Петра и Павла, а в данный момент еще и парой подвешенных на шестах трупов, соединяло Рим с Ватиканским холмом, где располагалась зимняя резиденция Папы.
На площади возвышался помост все с тем же задником. Все было, как и в прошлый раз: актеры перед спектаклем прошли по сцене, потом выскочил Арлекин, за ним последовали влюбленные.
Стефанио жадно ловил каждое движение девушки. Ему нравилось в ней все — и черные блестящие глаза, и яркие чувственные губы, и волосы цвета воронова крыла, и голос с глубокими, грудными интонациями, и полные достоинства манеры, и даже светло-синее шелковое платье с широкой юбкой. Он смотрел на нее и ощущал, как теплая волна желания поднимается к груди.
Уходить после спектакля Стефанио не спешил. «У этой девицы наверняка нет недостатка в поклонниках, — размышлял он, — и пустыми ухаживаниями ее не покорить. Значит, надо придумать что-то необычное… Ха, экзальтация! Это как раз то, что нужно».
Он обошел помост и встал так, чтобы видеть уходящих актеров. Пока они не появились, Стефанио постарался отрешиться от шума и суеты вокруг. Через несколько минут щеки его порозовели, а в глазах появился восторженный блеск.
«Изабелла» вышла одной из первых. Он бросился к ней и с поклоном сказал:
— Синьорина, я восхищен вашим талантом! Позвольте сопроводить вас, дабы успеть выразить все то, что я имею сказать.
Девушка насмешливо выгнула брови и кивнула на стоящую поблизости повозку.
— Благодарю, синьор, но меня ждет коляска.
Стефанио быстро взглянул в указанную сторону — в повозке никого, кроме кучера, не было. Он порывисто наклонился, выдернул из-за голенища кинжал, который всегда носил с собой, и приставил к шее.
— Клянусь, синьорина, я перережу себе горло, если вы не позволите вас сопровождать.
Она с удивлением взглянула на пылкого поклонника и рассмеялась.
— Ох, сколько страсти. Что ж, если это для вас столь важно, извольте.
Через несколько минут они уже сидели бок о бок в коляске, и Стефанио горячо говорил:
— Я приехал из Венгрии, синьорина, и раньше никогда не видел таких спектаклей. Ваша игра поразила меня до глубины души. Я даже подумываю, не пойти ли и мне в актеры.
Конечно, делать этого он не собирался, ему хотелось лишь польстить прелестной артистке.
— Кто вы? — спросила она с едва уловимой насмешкой.
— Меня зовут Стефанио Надьо. Не назовете ли и вы свое имя, божественная синьорина?
— Лукреция. Лукреция Риччи.
Всю дорогу Стефанио превозносил и игру Лукреции, и ее красоту. Она недоверчиво улыбалась, но не прерывала. Ей явно было приятно, что он отдает должное ее таланту.
Вскоре они прибыли на площадь Минервы, где позади доминиканского монастыря, на улочке, столь узкой, что она даже не имела названия, приткнулся покрытый желтой штукатуркой домик девушки. Проводив ее до самых дверей, Стефанио взмолился:
— Позвольте мне надеяться, что я скоро увижу вас снова.
— Мы даем спектакли каждую неделю. Следующий будет в субботу на площади…
— Нет-нет, синьорина Лукреция, это невыносимо долго. Прошу вас, назначьте день поближе.
Сверкнув глазами, она ответила:
— Что ж, рискну с вами встретиться еще раз. Скажем, на святого Бернардо, вскоре после полудня… Ждите меня здесь.
— Благодарю, о, благодарю!
Стефанио был на все согласен, лишь бы видеть чудный взгляд ее угольно-черных глаз. Девушка ушла, а он еще долго стоял, глядя на свечу, горевшую в окне ее дома. Впервые с момента смерти Агнешки он чувствовал себя счастливым.