Карамель - Кристина Тарасова 11 стр.


— Твои ложные обвинения, — кивает мне Ромео.

Мне не нравится, как он называет это.

Я рассказываю о произошедшем и умалчиваю лишь об истерике в отцовском кабинете. Ромео не отвечает — кажется, его обходит стороной все то, чем я с ним делюсь, и тут же допускаю мысль о намеренном создании впечатления хладнокровного и ничем не заинтересованного юноши.

— Что ты будешь делать с матерью? — спрашивает он.

— Пусть живет, — со змеиным ехидством, свойственным больше Ирис, говорю я, и Ромео наблюдает в моих глазах лукавство. — Не называй ее так, я не шучу, Ромео. Ее поступок омерзителен.

— А меня ты позвала, чтобы извиниться? — вдруг улыбается мой друг, и белые зубы его контрастом бьют на фоне белых стен.

Извиниться! — ужасное слово, которое ударяет по моему самолюбию не хлеще материнских язв.

Мы садимся на край кровати — друг напротив друга; переглядываемся и молчим. Атласная простынь сминается под его телом, я смотрю на скользящую ткань, смотрю, как он касается ее пальцами и быстро, даже немного неловко, поправляет.

И все-таки я киваю.

— Ты прощена, — одаривает меня своим милосердием Ромео, и я смеюсь — вот так великодушие, Ромео-Ромео!

— Тебе очень идет это платье, — замявшись, вдруг произносит мой друг, и я ощущаю в этих словах искренность.

— Спасибо, — немедля отвечаю я.

— Чем ты хочешь заняться?

Я прошу его вкратце объяснить темы и затрагиваемые на уроках, что я пропустила, обсуждения. Так и проходит наш вечер — юноша сидит передо мной и с трепетом дает какие-то определения, переспрашивает меня и, не дождавшись ответа, продолжает. Признаться, слушаю я его вполуха, постоянно отвлекаюсь и засматриваюсь. Вот мои глаза мертво цепляются за золотые запонки на его черной атласной рубашке, я всматриваюсь в их блеск от зажженных настенных ламп и совершенно не вникаю в рассказываемую им историю о первых законах, принятых на восхождении Нового Мира. Законы того старого Нового Мира были ничем по сравнению с золотыми запонками Ромео, а сам этот старый Новый Мир не стоил и волоса с головы юноши, что сидел сейчас рядом и, смотря добрым взглядом, молвил устами об абсолютно для меня отрешенном. Я впервые видела в своей спальне кого-то кроме членов семьи, и для меня это было слишком интимно. Простыни под его телом сминались все больше, с каждым его кивком и движением корпуса тела — я смотрела, как ткань съезжает, оголяя белоснежный матрас.

Но Ромео покидает меня до комендантского часа.

Я провожаю его, уверяю прийти завтра в школу и отступаю от двери, позволив служанке закрыть ее. Миринда извиняется и откланивается, а я собираюсь подняться к себе, как вижу спустившуюся, выбравшуюся из своей норки на втором этаже, Золото.

— Что делали в комнате? Обнимались? — ехидно режет она, и я узнаю материнские ноты скрипа — беспощадные и огненные; она бы могла пускать в людей стрелы, пользуясь только словами и своим ораторским мастерством, развитым не по годам.

Такая бы как Золото не могла заседать в комитете управляющих — эта должность неприкосновенного лидера моя; она была бы харизматичным правителем. Мне бы подавали бумаги на подпись и просили разрешения, ей бы выпала учесть вставать на ораторской скамье и вводить в народ информацию острой иглой шприца. Золото выдумывала каверзные вопросы, еще не дослушав речь до ее логического исхода, она сбивала, она была как ураган, который путал и заставлял ошибаться. Золото могла вести массы, могла. Но она родилась в семье Голдман — богиней мирового рынка, будущей управляющей с обеспеченным ей местом в комитете главнейших. Она должна была стать следующей богиней Нового Мира, и мыслей ее на этот счет я не знала.

— Если это единственное, что интересует тебя в жизни — обратись к врачу, — спокойно парируя я, глядя на сестру сверху вниз.

— Как ты сегодня? — язвит она.

День Четвертый

Я плохо сплю. Кошмары не беспокоят, дурные сны не тревожат; только глаза начинают закрываться, как шорох и упавшая с улицы тень на лицо пробуждает меня. Я ворочаюсь, успокаивая себя мыслью о том, что когда я встану все будет хорошо — наступит мой день и никто этого не отнимет. Обеспеченное матерью предпраздничное настроение вовсе пропадет, как и все прожитые дни До — ускользнут, затеряются в пакете воспоминаний и более никогда не будут тронуты.

— Карамель!

Я резко поднимаюсь, плечами подаюсь вперед и чувствую, как сводит от резкого вздоха грудную клетку. Кто-то кричал, но я не понимаю во сне или наяву. С минуту сижу, зарывшись ногами в тонкое мягкое одеяло и жду, но никто не зовет меня вновь, голос ускользает, и вот я уже даже мысленно не помню интонацию, с которой произнесли имя девочки, живущей по улице Голдман. Карамель.

Время близится к подъему, и я решаю подняться. Встаю — медленно; сталкиваю на пол одеяло, шагаю по нему и врезаюсь ладонями в зеркало на стене. Я оглядываю саму себя и понимаю, что ничего не изменилось. Однако мысль о возможном недуге сбивает с толку, заставляет оскалиться отражению и предательски посадить меня на ковер с длинным ворсом. Суставы гнет, и я без осторожности сползаю на пол, хватаюсь за край кровати и смотрю в черное окно. Тело не желает меня слушаться, и вдруг я ощущаю, как истощена — физически и морально.

— Миринда, завари мне чай! — кричу я, выходя в коридор и запахивая свой махровый кремовый халат на груди.

Я спускаюсь в ванную и вижу на тумбе полупрозрачный пакет. Раскрыв его, достаю длинный белоснежный свитер с круглым вырезом — неожиданный подарок заставляет уголок моих губ дрогнуть в подобие улыбки. Я надеваю свитер, подошедший мне как платье, и опять смотрюсь в зеркало. Худые ноги и острые щиколотки усыпаны венами и отеками, отчего я спешу умыться и вернуться в комнату, чтобы надеть плотные колготки. В шкафу достаю черные высокие сапоги и размышляю о том, чей презент пришелся мне по душе в раннее недоброе утро.

В отличие от Ирис я никогда не красилась, хотя косметики в ванной лежало предостаточно. Золото, мать… — они в восторге от всех этих вонючих и красочных банок-склянок, но я им не верю. И Золото, и матери, и банкам-склянкам. Но сейчас, вдохнув аромат, исходивший от не закрытого кокосового масла, потянулась руками к сумочке над раковиной. Я беру кремовую помаду и белый карандаш; рисую последним две стрелы: по одной над глазом.

На кухне Миринда встречает меня со счастливой улыбкой и приветствием:

— С добрым утром, мисс Голдман. Ваш чай готов, мисс Голдман.

Не могу не ощутить излучаемую ею энергию, и это так ново.

— Твоих рук дело, Миринда? — догадываюсь я, спросив про свитер, на что горничная скромно кивает. — Мне нравится, Миринда. Спасибо.

— С днем рождения, мисс Голдман.

Она — словно праздник ее — улыбается; то есть пытается подавить улыбку, но, чтобы не мучить женщину, я отворачиваюсь и позволяю тем самым насладиться поздравлением сполна. Словно маленькая черная мышка, перебегающая из стороны в сторону, она достает мне блюдце с верхней полки шкафа, затем находит в ящике золотую ложку, не забывает подать к чаю какие-то заварные кремовые — как моя помада — булочки, как вдруг раздается звонок в дверь. Без моей просьбы и без моего разрешения Миринда идет открывать, а я провожаю ее холодным взглядом — усталость не позволяет мне шугнуть горничную прочь от дверей и сказать, что гостей мы не ждем, как вдруг на пороге появляется Ромео.

— С добрым утром, Карамель, — как всегда серьезно произносит юноша.

— С добрым утром, Ромео, — поддерживаю его я. — Что тебя привело без приглашения на улицу Голдман?

Он ловит очередной мой лукавый взгляд и сдержанно проходит на кухню. Ответ следует вместе с протягиваемым мне цветастым пакетом:

— С днем рождения, сладкая девочка.

Это он уже тянет тише, скромнее, шепотом бьет по тонким бокалам, расставленным в прозрачном серванте, и я, могу поклясться, слышу, как они позвякивают друг об друга.

— Спасибо, Ромео, — благодарю его я.

Мы садимся за стол, и я воображаю нас семьей. Нет ни отца, ни матери, ни сестры, нет горничной. Вот такое меня ждет будущее — мой муж Ромео будет встречать меня по утрам словами «сладкая девочка» и спустя десять и двадцать и больше лет, а я буду также спокойно, практически холодно отвечать ему. Потому что так я была научена, потому что таков порядок. Его прозвища выводили меня раньше, выводили до той поры, пока я не смирилась, что эта его привычка — возможно, единственная вдохновляющая его вещь, ибо никогда не горели его глаза ярче, чем когда она обращался ко мне и называл своей сладкой девочкой, своей Карамелью. И я — принадлежавшая исключительно себе (и будет так и через десять и двадцать и более лет) — поддерживала его, потому что мы были парой.

Ромео в костюме стального цвета, и волосы его как обычно зачесаны вбок. Ромео был синонимом идеальности и равновесия, стабильности и примера.

— Что там? — спрашиваю я и открываю пакет.

— Ты накрасилась? — замечает юноша, оставив меня без ответа. В знак согласия киваю — он всегда был внимателен к деталям. — Очень красиво, Карамель…

Мой взгляд резко падает с восторженных глаз Ромео на книгу, что оказывается в моих руках. «Ромео и Джульетта» — в бумажном переплете, со стертым рисунком; красный орнамент по бокам слезает на светло-зеленый корешок книги, а название каллиграфическим почерком выведено поперек всей рукописи. Удивительно, как Ромео смог достать ее для меня.

— О чем эта история? — интересуюсь я, оглядывая книгу.

Она с трепетом скользит в моих руках, оказывается открытой — я листаю белые, с легкой желтизной страницы, чувствую, как прижигает подушечку пальца, когда я с неосторожностью переворачиваю лист; оказавшись вмиг отомщенной, закрываю книгу и еще раз оглядываю обложку. Ни единая иллюстрация не портит это великолепное и столь редкое издание для Нового и отныне Всего Мира.

— О любви, — шепчет Ромео.

В его голосе это слово теряется по особенному; словно оно не уродливо и не запрещено, словно оно так и должно ложиться по его губам, преобразовываться в звуки и ласкать мой слух. Однако это не то, что я должна слышать и принимать — я должна возмутиться. Как Ромео посмел внести в мой дом, в дом по улице Голдман, нечто подобное?! Глаза мои наполняются недовольством, я вспыхиваю в миг и уже готова обрушить ураган эмоций на юношу, как вдруг он сгоняет весь негатив, добавив по-легкому:

— Они умирают в конце.

Это успокаивает меня и заинтересовывает в ином значении.

— Любовь их погубила, — говорит Ромео и вглядывается в мою реакцию, слегка склонив голову на бок и сузив глаза.

— Хорошая книга, — расслабляюсь я. — Нужно сразу показывать, что происходит с обезумевшими преступниками.

Ромео несколько с горечью смотрит на меня.

— Спасибо, — тихо проговариваю я и прокашливаюсь. — Спасибо тебе, Ромео, я очень тронута твоим подарком. Может, хочешь разделить со мной завтрак и отведать нашего чая?

— Уж не сама ли ты его сделаешь, Карамель? — пытается улыбнуться мой друг, хотя я вижу еще не угаснувшую тоску во взгляде.

Когда он только пришел, я решила представить семью, представить нас семьей; он, судя по всему, решил поиграть — вот уж нет.

— А Миринда мне на что? — неожиданно режу я не своим голосом. — Это ее обязанности, Ромео, не забывай.

Он кивает, а я зову горничную, после чего та делает еще один чай. Аромат барбариса обрамляет кухню, а нотки жасмина приятно щекочут нос, кипяток расправляет черные чайные листья и травы и паром обжигает края белой кружки.

— Мисс Голдман, ваш отец просил передать вам это, — говорит Миринда, когда мы с Ромео одеваемся, и протягивает прозрачный пакет, через который можно разглядеть целую пачку золотых карт.

Я небрежно принимаю их и отгоняю прислугу.

— Подарок? — выйдя на улицу, спрашивает мой друг.

— Нет. На развлечения после уроков, — отвечаю я и следую за ним.

Вновь холодный ветер ударяет по лицу, а серое небо празднично и не без иронии протягивает «с еще одним прожитым годом, девочка». Дверь позади нас закрывается — я слышу щелчки замков и мелкий отдаляющий топот от мелких отдаляющихся тапочек Миринды.

Мы идем с Ромео к посадочному месту, и я делюсь с ним тем, что хотела позвать после учебы Ирис по магазинам.

— В свой же день рождения будешь одевать ее, — отшучивается юноша, и я никак не могу возразить ему — это цепляет меня.

— Тогда предлагаю сходить втроем.

Он не ожидает такой реплики — брови хмуро сводятся друг к другу, готовясь вот-вот обняться, а я не показываю ничего из того, что бы могло выдать мои эмоции. Это была не шутка, Ромео, не издевка и не злая насмешка, я сказала тебе чистую правду, и мое предложение не несло никакого иного умысла.

Мы никогда не встречались за пределами школы — знакомство в баре Фалафель в счет я не брала. Обыкновенно пары проводили время вместе — дома, на Золотом Кольце, прогуливаясь по мостам или сидя в кафетериях; все, но не мы. Ромео знает, как я отношусь к дому — укрытие со своими хищниками, и оттого после учебы прячусь в нем. У меня собственный ареал обитания. Кусок язвительного Золото, самка Богомола, беспристрастный Паук и не обхоженная черная Мышь — я могла совладать с ними, а бороться с коршунами, волками и змеями, обитающими в Новом Мире — не моя прерогатива.

Ромео не отказывается, но и с положительным ответом не торопится, посему я принимаю решение за него.

Мы отправляемся в школу на первой же остановившейся после нас машине. Ирис встречает меня в холле репликой «С днем рождения, моя подруга Карамель» и лукаво улыбается в сторону Ромео — мне становится неприятно, и я с издевкой интересуюсь не надуло ли ей голову. Мне не хотелось портить настроение в свой праздник — единственную дату, отмечаемую в Новом Мире.

Я читала, что до начала нового времени этих праздников было больше, чем высушенных источников по всей землей, но я действительно не понимала, к чему были эти бесхозные и невразумительные даты, если только один день в году был поистине волнительным — день, когда ты появился на свет, день, когда ты вдохнул воздух с поверхности, день, когда ты стал Богом. Мой дед рассказывал, что низшие люди никогда не праздновали свои дни рождения, они попросту не помнили этой даты, потому что пыль на столах скапливалась медленней, нежели рождались эти недостойные.

— Какие планы на день, Карамель? — спрашивает Ирис, и от восторга у нее загораются глаза.

— Мы отправимся на Золотое Кольцо, — громогласно объявляю я и скидываю свое пальто.

«Мы» — то ли вопросом, то ли утверждением повторяет Ирис, и в ее интонации я могу сполна вкусить восторг; как же ей нравится эта затея!

— Значит, Ромео пойдет с нами? — уточняет девушка, и делает это зря — я хочу разве что хлопнуть ей по голове, чтобы она не трясла ею из стороны в сторону и не глупила.

Пощечиной ей служит мой резко брошенный взгляд горящих глаз, она осознает вину и, как бы покорно, склоняет голову, подкусывая губу — никто не позволял себе таких дерзостей в поведении на людях, и мне становится стыдно за подругу, а, после того, как Ромео смотрит на ее белоснежные зубы, стискивающие розовую припухлую губу, мне хочется скинуть Ирис с моста в самые низовья Нового Мира.

— Идем, — словно бы рыча, произношу я, и Ромео вмиг следует за мной — мы двигаемся вровень, и я уверена, что все взгляды обращены на нас.

Бесспорно мы были самой красивой парой школы и других близлежащих учебных заведений.

— Точно-точно, — вдруг у лифта начинает повторять Ирис, и пальцы ее запрыгивают в кожаную сумку. — Карамель, у меня же для тебя подарок…

Этот пафос забавляет меня, и мысленно я усмехаюсь. «Какая оплошность, Ирис! Неужели забыла? Совершенно случайно или дарить не хотела?»

Она достает из сумки небольшой пакет, сама разворачивает его и протягивает мне черный платок для шеи; с двумя золотыми полосами по всей длине и высеченной золотыми нитками буквой «К». Либо Ирис глупая как та табуретка, что стоит в кабинете возле учительского стола, либо хитрая как змея, и пояснений это не требует. Замечаю хитрую улыбку подруги — вот-вот и ужалит; змея! Но я не припомню, чтобы она покупала его при мне… решаю пробить дома шарф по бирке. Чертовка Ирис подарила мне итак имеющееся у меня дома — она видела меня сотни раз в нем, ибо он из моего отдела на Золотом Кольце.

Назад Дальше