— С днем рождения, — хмыкает девушка и заходит в лифт.
— Я привыкла ездить одна, — отвечаю я и жму кнопку на панели.
Двери закрываются, отделяя меня от змеи, и подруга ничем не успевает обмолвиться со мной. Ирис едет на самый верхний уровень, а Ромео осматривает шарф в моих руках и, отведя взгляд, посмеивается — кажется, он понимает юмор.
— Не пойми меня неправильно, — без особого интереса произносит мой друг. — Этот шарф… твой? Когда-то Ирис одолжила его, а теперь решила вернуть?
— Почти, — улыбаюсь я. — Взяла его из моего отдела.
— Прямо-таки взяла, Карамель?
— Сомневаюсь, что купила.
Мы становимся ближе друг к другу плечами, но все также выдержим допустимое расстояние. Лифт возвращается и отвозит нас на уроки. В конце учебного дня Ирис ловит меня в коридоре и с энтузиазмом переспрашивает о планах на день, повторяя «по магазинам» чаще, чем делая вдох.
Мы ждем машину и Ромео — он выходит, запахивая свое черное пальто, и мы направляемся на Золотое Кольцо; Ирис выходит первая и стремительно несется к вещевому отделу, но я останавливаю подругу:
— Мы хотим посидеть в кофейне, Ирис. Не думала ли ты, что этот день будет также похож на все остальные?
Подруга оборачивается на меня с угрюмым лицом и, сменив его, на деспотичную неприязнь, роняет «это дорого» — нелепое основание для моего переубеждения; змея промахивается, и зубы проходят вскользь.
— Но и я не из бедных.
Ромео улыбается мне: мы идем рука об руку, пропуская красивейшие витрины именитых отделов и огибая, вбитые по центру вымощенной кирпичом дороги, фонари. Двигаемся мы в сторону кафе, кофейней и ресторанов. Искушенные городом лица проходящих мимо людей встречают нас со своим привычным безразличием, черные и серые пальто и шубы сменяют друг друга и теряются в общей массе; колесо раскручивается, и вот ты не можешь различить ни единый шип.
— Как тебе эта, Карамель? — спрашивает Ромео, когда мы проходим мимо витрины с высеченным названием «Логово».
Вместо прозрачного стекла — объемное изображение города — всего Нового Мира, со всей этой паутиной — дорогами, со всеми небоскребами — коробами, облаками — пятнами. Мы подходим к красной лаковой двери, и она открывается. Нас приветствует длинный черный коридор, но, как только мы ступаем на такой же черный пол, на боковых панелях загораются маленькие лампы, что переливаются различными цветами. Взлетная полоса ведет нас по Новому Миру во всей его красе; черное густое пятно, озаренное искусственно созданным светом. Фантик, фантик, обертка, внутри — пустота.
Мы пересекаем еще одну дверь, и я замираю от ужаса. Хорошая реклама для наружного восприятия не окупает весь хаос изнутри. Соломенные столики стоят по центру зала, синтетические ковры с маленькими разрядами под туфлями пускают нас далее; архитекторы и администраторы прогадали, ибо хотелось бы сказки и здесь: иллюзии, обмана…
— Добрый день, — подплывает к нам официантка, и я не успеваю развернуться и уйти. — Куда желаете сесть?
Вопрос адресован Ромео, так как подобного рода вещи решает всегда мужчина. Вторая служащая принимает нашу верхнюю одежду.
— Хочу сесть у окна, — осматриваясь, говорю я.
— Как будет угодно моей девушке, — отвечает Ромео и мельком глядит на меня — я улыбаюсь ему.
Нас проводят в конец зала; три дивана стоят по трем сторонам квадратного стола, черный торшер спускается прямо над ним. Оглядевшись еще раз, отмечаю, что никого более в кофейне нет; одинокая рыба плавает в аквариуме при входе — странно, что не вверх брюхом. Думаю, для посетителей еще рано — рабочий день не окончен, а подростки не склоны посещать подобного рода увеселительные заведения, да и им предпочтительней всякие кафе с быстрым питанием. Ресторанам отдают предпочтения на торжественные встречи и мероприятия, а также крупные семейные обеды. Кофейни же особым спросом не пользуются по той простой причине, что кофейные зерна достать куда сложнее, нежели чай, поэтому многие предпочитают пить порошковый кофе — вот уж отрава.
— Хочу обычный черный кофе, — говорю я, а Ромео кивает в знак солидарности со мной.
— Два кофе, — отрезает он, даже не глядя на обслуживающую нас девушку.
— А еще мороженого, — шепчу я юноше и незатейливо улыбаюсь.
— Какое же? — также тихо спрашивает он.
— «Искристый бочонок».
Ромео кивает мне и вновь обращается к официантке:
— Добавьте «Искристый бочонок» в заказ.
Мой излюбленный сорт мороженого — ванильное, лакомое, сладкое; на свету красочно переливается как все эти вывески Нового Мира, и все из-за мелких расщепленных кусочков минералов, которые добавляют в него.
— А я хочу, — Ирис долго листает сенсорные страницы электронного меню, — а я хочу кофе… с молоком… и еще, — она опять тычет пальцем в экран, — еще эклер…
— Ты не следишь за фигурой? — перебиваю ее я, — то-то я начала замечать лишние сантиметры…
— Эклер «Безмятежность», — заканчивает Ирис и с явной обидой смотрит на меня. — Я не поправилась!
— Конечно-конечно, — мягко киваю я, подразумевая ее неправоту.
Вранье! — Ирис тощая как палка, скелет, обтянутый кожей, вешалка для пальто — заточка; и все это из-за постоянной рвоты от таблеток, которые помогают ей держать себя в форме после частых пиршеств. Но лишь одно замечание подруги, и Ирис — комок, огромнейший ком комплексов.
Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть в окно, к которому села спиной — небольшое из-за того, что кофейня находится на одном из сгибов лестничных пролетов Золотого Кольца. Здесь не получилось бы высадить искусственные деревья, не вышло бы наклеить панорамы города, терраса не украсилась бы скамьями и декоративными вазами, фонарными столбами и автоматами — тот ужас, что виднеется через угол окна, через проплешину Золотого Кольца, представляется мне и заставляет дрогнуть. Я смотрю на высоковольтную стену, раскинутую по периметру, я знаю, как она обхватывает наш город, поражает и стискивает, но почему-то более это не похоже на объятия с целью защиты; забор удушающе стягивает свою колючую проволоку и металлические прутья с хорошей проводимостью на шее моей, Ромео, Ирис, тех двух служащих и еще тысяч людей в округе. Все люди в клетке. Нет-нет, все же эта клетка спасает нас; спасает от заразы: химических дождей, радиации, метелей — прозрачная и высокая, выше любого здания в Новом Мире, с электрическими щитами-наконечниками, дабы ни одно существо не прорвалось к нам, как бы высоко не научилось летать, какую бы температуру не выдержало и как бы ни выживало на Земле.
Мой взгляд останавливается на тонких, обгоревших стволах деревьев. Те кучкой собрались на холме где-то за стеной и обглоданными морозами и ветрами ветвями машут в нашу сторону. Не машу в ответ: не приветствую. Присматриваюсь: мне хочется увидеть живое, животных, иных — нечто другое, но я понимаю, что жить там невозможно — все погибло! мы всех их убили!
Я поворачиваюсь к друзьям. Ирис оглядывает себя — должно быть, ищет лишние сантиметры. Пустой взгляд Ромео в очередной раз буравит что-то; слежу за ним — такой же пустой стол.
Опять смотрю в окно и вижу лишь холмы — мы слишком высоко, чтобы разглядеть землю. Но небо… небо за стенкой такое же серое, как и у нас. Только люди этого обыкновенно не замечают. Люди свои головы обыкновенно не поднимают — им достаточно цветных фонарей, расставленных по периметру, красочные баннеры, живописные рекламные компании, украшающие уродливый город. Да и зачем смотреть на серость над головой и черноту под ногами, когда впереди — розовые, голубые, желтые, оранжевые огни, вывески магазинов, сверкающие витрины…
Я задумываюсь о людях из Острога: видят ли они защитную стену? Способны к ней подойти? Нет… ложь! люди не живут там — это все глупые попытки иных людей совратить наш разум, возможность их поселить червя-мыслителя в наши головы и заставить волноваться. Острог — выдумки.
Выдумки?
Мне видятся огромные канавы грязи, песок, а в этих канавах протекающие отходы, темно-зеленые; и люди бегают по доскам и неустойчивым мостам — как наши, но в сотни раз меньше — от одного основания дома к другому; грязь в канавах раздувается в пузыри, лопается, обжигает голые щиколотки пробегающих подле…
— Ваш заказ. — Сбивает меня с мыслей официантка.
Она ставит на стол кофе и задумчиво глядит на меня.
— Все правильно, — киваю я, решив, что девушка забыла, кто что заказывал.
— У вас…
Она притрагивается к своему носу, а я касаюсь своего.
Отвожу пальцы — кровь. Мне становится дурно — не переношу вида крови, не переношу запаха крови, не переношу мысли о крови.
— Карамель? — зовет меня Ромео, чтобы я повернулась и посмотрела на него.
— Где уборная? — спрашиваю я и встаю, прикрывая лицо рукой.
— Налево и до конца, справа от двери «Служебное помещение», — говорит мне официантка, а потом продолжает раскладывать заказ.
Ее лицо становится вмиг серьезным, любые содрогания мышц на нем прекращаются, и вот нам предстает серьезная серая прямая вместо рта, слегка насупившийся по своей природе нос и два глаза — потухших фонаря.
Зачем я пришла сюда, почему визит наш был настроен на уродливое Логово — место обитание всего несуразного и отрешенного? Зачем без толку пялилась на умирающую Землю, когда у нас есть свой целый мир? Умирающую..? — нет, мертвую. Мертвую; какими-то мелкими и ужасающими кусками бьющуюся в предсмертных конвульсиях уже несколько сотен лет Землю. К чему представления мои захватил Острог и люди оттуда?
Я с поверхности! Я принадлежу к семье Голдман — самой богатой и влиятельной семье современности. Если не Новый Мир, то сами Голдман погубят имеющихся паразитов, они топнут каблуками своих черных, лакированных туфель прямо им по хребтам. Недруги и недуги будут устранены, отрешены, изгнаны прочь, подавлены, убиты. Голдман — убийцы, но иные — не жертвы; они излишки.
Я нахожу уборную и заваливаюсь в нее, плотно закрываю двери изнутри, и пальцы мои давят на замок. Быстро гляжу в зеркало над парящими раковинами — кровь поспешно стекает к губам. Я не пытаюсь остановить ее — медленно ползу к кабинке, всем нутром ощущая, как меня выворачивает. Тело мои успевает из последних сил завалиться, уложившись на колени, и меня рвет. Стены, потолок, пол — везде эта чертова панорама чертова города, чертова паутина без видимого, но ощутимого хищника, чертово логово зверей из Острога и зверей Нового Мира — единых.
Карамель Голдман сидит в общественном туалете некой забегаловки с двойственным названием, кое не должно присутствовать на верхних этажах Золотого Кольца и в Новом Мире вовсе, сидит и наблюдает за убитой жизнью — позор и травля! я угнетаю себя за это. Мечтаю о выходном, от которого отказалась по собственной, не присущей мне глупости.
— Карамель! — доносится до меня голос Ромео. — Ты в порядке?
Не спешу отвечать ему; не имею твердого решения: врать или нет.
Представляю Ирис, которая все так же сидит и осматривает себя, даже не заметив нашего отсутствия, и выпускаю жалкий смешок от осознания ничтожности сложившейся ситуации. И горько и забавно — Такая Ирония.
И Ирис опять охватывает мои представления — может, в глотку ее ползет очередное пирожное, а сама девушка, приготовившись к скорому употреблению таблеток для рвоты, просит добавку? — больше счет, меньше кошелек.
Я ненавижу подругу в этот момент больше всех и всего; она выводит меня одним только своим существованием — бренным и бессмысленным, ибо она глупа и умом недалека. Шоппинг и сплетни — единственные страсти в ее жизни; как и у многих людей с поверхности. И я понимаю их — чем себя занимать, когда имеется все, когда не к чему стремиться, когда ты знаешь, что у тебя есть будущее на поверхности, когда нет стимула развиваться и расти, когда не надо обременять свой мозг какой-либо умственной нагрузкой? — ходи по магазинам и ресторанам целыми днями; не выделяйся из толпы; покупай и слушай; твои дорогие юбки и брюки просиживаются в офисах для того, чтобы потом ты мог покупать новые на Золотом Кольце.
— Карамель? — теперь вопросом зовет меня Ромео.
— Да, — отзываюсь я, оставив прошлую реплику без ответа.
Ромео молчит — думает о необходимости повторения вопроса, если я допустила игнорирование первого.
Боясь запачкать белоснежный свитер кровью, аккуратно подтираю нос рукой и встаю. Сдергиваю, направляюсь к раковине.
— Я буду ждать тебя за столиком, — наконец подает голос Ромео, и тогда я позволяю включить себе воду, чтобы умыться.
Ноги подкашиваются — я хватаюсь за край раковины, капли стекают с лица вместе с кровью из носа, ударяются о кафельный пол и эхом звенят в ушах. Я закрываю глаза, но вижу перед собой воду; горло стягивает — шаги в стороне, хлопки по двери.
— Мы ваши Создатели! — кричит нечто во мне, но замолкает, как только дверь в туалет открывается, как и мои глаза.
Я смотрю на Ромео через зеркало, плечи пиджака его сбиты.
— Я попросил у служащих ключ, — говорит он и проходит.
Перевожу взгляд на свое отражение — кровь уже на губах. Вода почти заполнила раковину, мощный напор бьет из крана и всплески от него разлетаются на зеркала. Ромео сует пальцы под воду, сухой рукой закрывает кран, без разрешения подступает ко мне и прикасается к лицу — сырая рука скользит от носа до губ; и как ему не противно?
Хочу перебить эти мысли и оттого дотягиваюсь до бумажных полотенец, взяв одно из них.
— Я испугался за тебя, — признается Ромео, но я стараюсь не смотреть в его глаза.
Не потому, что проявляю неуважение, а потому, что сама у себя вызываю отвращение.
— Считай меня слабым, считай глупым, — продолжает он. — Но я испугался за тебя. И эти чувства делают из нас не низших людей, а людей достойных.
Он смывает всю кровь, ополаскивает руку и помогает мне вытереться полотенцем.
— Зачем ты это делаешь? — спрашиваю я.
— Я же сказал: считай меня слабым.
Не понимаю этой помощи. Одна суть — связывающие нас отношения; иная — речь о чувствах. Иметь эмоции табурета — нынче мода; любовь и забота о ближнем стали одними из самых опасных чувств, теми, что страшнее, чем ярость и злость, радость и смех. Любовь — это слабость.
Неужели он — Сумасшедший..?
Может, я?
— Я за тебя в ответе, — кидает Ромео, поймав мой растерянный взгляд, — за тебя ручаюсь. В первую очередь, перед твоим отцом. Я обещал, что буду оберегать тебя.
Толкования эти мне чужды; протянула бы я руку Ромео, окажись он в похожей ситуации? — отнюдь, я бы лично подала на него жалобу, а потом преспокойно наблюдала за тем, как тело его всовывают в смирительную рубашку, после чего мы более никогда не увидимся. Я скромно киваю своему другу и поспешно выхожу из туалета. Преодолев коридор, замечаем, что Ирис за столом отсутствует.
— Подожди меня, — говорю я Ромео и иду к выходу.
Худой силуэт Ирис озаряется на фоне светло-серого города, когда двери открываются и выпускают ее. Я ускоряю шаг, а подруга теряется на улице. Когда я покидаю стены кофейни, Ирис постукивает каблуками о край платформы и садится в остановившуюся машину; девушка оборачивается на меня, недолго глядит, но все равно ускользает. Автомобиль взлетает и оставляет меня без подруги — подруга еще раньше оставляет меня без себя, и я понимаю ее выбор легкого пути, понимаю опасения болезни и возможных проблем.
Я возвращаюсь в кофейню и тихо оповещаю Ромео о том, что Ирис улетела, после чего, легко вспорхнув, приземляюсь рядом — на один диван; до сего инцидента каждый предпочитал сидеть отдельно.
Ромео не сразу отвечает мне.
— Твоя подруга решила подать на тебя жалобу? — предполагает он, и, что странно, не употребляет имени Ирис.
Я киваю ему, и тогда юноша отпивает кофе — горько, зажмурившись на долю секунды, и тут же пустив обжигающий напиток по голу. Я же не решаюсь притронуться к своему кофе; роняю взгляд на вычищенные чашку и блюдце Ирис.
Мы расплачиваемся и собираемся уходить, Ромео кивает служащей и самостоятельно накидывает мне на плечи пальто. Этот жест я расцениваю как не угасающую симпатию, которая не может не радовать, хотя, несколькими часами ранее, я не испытывала абсолютно никаких эмоций и возражений на этот счет.
— Я еще раз умоюсь, Ромео, — обращаюсь я к нему и спрашиваю. — Ты поймаешь пока машину?