Однако однажды бдительные астрономы обнаружили, что в сотнях миль над полюсами Марса возникли и начали постепенно увеличиваться в объеме геометрические структуры, аналогичные тем, которые висели над Землей. По прошествии длительного периода спокойного развития Марс привлек, наконец, внимание анонимных и всемогущих существ, хозяев Солнечной системы. Вывод — неизбежность появления собственной барьерной оболочки вокруг Марса. Во властных структурах пошли толки о целесообразности консультаций с «опытной» в отношении оболочки Землей. Прикинули возможности, мобилизовали ресурсы, спроектировали космический корабль и приступили к его строительству. И мобилизовали в качестве пилота и посланца Ван Нго Вена, исследователя, лучше остальных знакомого с древними земными традициями, ее языками и историей. Вовсе выпавшей на его долю чести не обрадовавшемуся.
Готовя свои тело и разум к полету, к тяготам долгого путешествия в космосе и к мощному земному тяготению и атмосферному давлению, Ван Нго Вен душою примирился с реальной вероятностью собственной смерти. Он потерял большую часть членов своей семьи при катастрофическом разливе реки Кирилодж три лета назад — одна из причин, по которой он вызвался лететь, и одна из причин, по которой выбрали именно его кандидатуру. На его плечи смерть легла бы менее тяжким бременем, чем на плечи других его сверстников. К смерти он, однако, вовсе не стремился и поэтому усердно готовился, тренировался, изучал новые для себя дисциплины, устройство своего корабля. А если гипотетики «обернут» еще и Марс — он вовсе не надеялся на это, но принимал эту возможность в расчет, — то у него возникал шанс возвращения не на чужую планету, ушедшую от его времени на миллионы лет, а в свой знакомый дом, хранящий память о его достижениях и утратах.
Хотя, по большому счету, на его возвращение никто не надеялся. Космическое судно Вана не было способно на обратный перелет, а для землян заботиться о возвращении Вана — непозволительная роскошь.
И Ван Нго Вен окинул прощальным взором овеваемые ветрами равнины Базальтовой Суши, после чего исчез в недрах своей металлокерамической многоступенчатой ракеты, унесшей его в космос.
Во время полета он по большей части пребывал в состоянии искусственной метаболической летаргии, но все же ему приходилось несладко. Спин-оболочка окутала Марс вскоре после взлета, и с того момента Ван оказался в изоляции, лишенным контакта с обоими человеческими мирами. Намного ли отличается смерть от этого сонного молчания, от изоляции в недрах машины, падающий сквозь чуждый человеку вакуум? Такие мысли иногда одолевали время от времени выводимого автоматикой из состояния сна Вана. Потом сознание его снова отключалось.
Его корабль, в каких-то отношениях примитивный, в других утонченный и весьма разумный, оснащенный необходимой навигационной аппаратурой, истратив большую часть запасов горючего, вписался в высокую околоземную орбиту. Под ним черной дырой зияла незнакомая планета, вокруг которой крутилась непривычно громадная Луна. Аппаратура судна взяла все доступные пробы, зафиксировала инфракрасное смещение. Чтобы не изжарить своего посланца в плотной турбулентной атмосфере гигантской планеты и не стереть его в мокрое пятно при приземлении, марсиане оснастили спускаемый аппарат необходимыми несущими лопастями, фиксированными и подвижными крыльями, тормозными парашютами. Для увеличения вероятности выживания Ван погрузился в ванну с — вязкой жидкостью типа геля и приготовился к любому исходу.
Он вылез из своего лишь слегка обугленного корабля, удачно опустившегося среди обширных каноловых полей южной Манитобы, и увидел множество бледно- и гладкокожих людей, некоторых в комбинезонах биологической защиты, не слишком отличающихся от марсианских. Сердце Вана усиленно колотилось, тело казалось свинцовым в ужасающей земной гравитации, легкие с трудом втягивали густой воздух. Бледнолицые быстро погрузили его в вонючую четырехколесную самодвижущуюся повозку и увезли лечить.
Следующий месяц он провел в пластмассовом пузыре барокамеры в Центре ветеринарных заболеваний министерства сельского хозяйства США на Плам-Айленд, у берега Лонг-Айленда. За это время он практически овладел знакомым ему лишь по древним документам языком, пытаясь объясняться с мрачными или испуганными бледнолицыми. Это время оставило у него в памяти неприятный осадок. Земляне оказались какими-то хрупкими, несуразными созданиями, по древним изображениям он представлял их куда более ладными. Многие были бледны, как призраки, напоминали ему сказки янтарного месяца, которыми дети на Марсе пугали друг друга. Так и казалось, что одно из этих белых пугал вдруг выпрыгнет из-под кровати и, на манер Хульда из Фрайи, потребует у него на память руку или ногу. Сны этого периода часто заставляли его просыпаться в испуге.
Объясниться ему с бледнолицыми все же удалось, и очень скоро к нему зачастили другие белые, мужчины и женщины, занимавшие в иерархии землян куда более высокое положение и куда более приветливые. Ван Нго Вен старался как можно лучше усвоить запутанные протокольные манеры древней культуры и терпеливо ждал момента, когда он сможет, наконец, передать предложение, с которым он прилетел, одолев сложный и опасный путь между двумя человеческими мирами.
Джейсон, — взмолился я, когда он дошел примерно до этого момента в своем повествовании, — погоди. Пожалуйста.
— У тебя вопрос, Тайлер?
— Нет. Просто… слишком много информации, не переварить.
— Но все понятно? Я ведь собираюсь повторить эту историю еще не раз и хочу, чтобы она звучала складно.
— Звучит складно, хорошо звучит, логично, последовательно. А кому ты ее собираешься рассказывать?
— Всем и каждому. Журналистам.
— Я не хочу больше оставаться секретом, — сказал Ван Нго Вен. — Я ведь прибыл не прятаться. У меня есть что сказать. — Он открыл бутылку воды. — Мне кажется, вам следует глотнуть воды, Тайлер Дюпре.
Я взял у него бутылку и в два глотка выпил половину.
— Итак, мы теперь побратимы по воде? — спросил я его.
Марсианин меня не понял, но Джейсон звучно рассмеялся.
Четыре снимка дельты реки Кирилодж
Иной раз невозможно растолковать тупой нелепый поворот в развитии событий. Где-то расширяется Солнце, вспыхивают и гаснут звезды, на мертвой планете зарождается и развивается цивилизация, превосходящая в своем развитии нашу. Ближе к дому правительства летят на помойку, за ними туда же следуют те, кто их сбросил. Мутируют, сливаются — а чаще разделяются — религии, идеологии, философии. Трещит и крошится старый мир, на развалинах растет новое, назвать которое новым не поворачивается язык. Срываем любовь, не дав ей созреть, и приправляем ее специями, чтобы сделать вкуснее. Молли Сиграм меня, можно сказать, любила. Потому что я под руку подвернулся. Ну и что? Лето подходило к концу, а виды на урожай не вырисовывались.
Давно почившее «Новое царство» казалось теперь одновременно пророческим и бесконечно старомодным. Его робкое восстание против традиционных церквей казалось мелкой сыпью в сравнении с вулканическими фурункулами сменивших его движений. Вместо прежних сообществ неупорядоченных половых сношений, ханжески прикрывавшихся священными хоругвями, возникли вызывающе дионисийские культы, лишенные декоративной набожности «Нового царства». Там не притворялись, что не существует ревности, там не только ее признавали, но и обставляли ритуалом. Обиженный пренебрежением любовник прибегал к сорок пятому калибру — в упор — и возлагал на труп коварной изменницы алую розу. Бичи бед и злосчастий конца времен подтягивались под елизаветинскую драму, страшный суд сводился к комедии масок, к фарсу.
Саймон Таунсенд, родись он десятью годами позже, вполне мог бы вписаться в один из этих вертепов духовности а-ля Квентин Тарантино. Однако падение «Нового царства» лишило его иллюзий и заставило возжелать чего-нибудь попроще. Диана все еще звонила мне время от времени, примерно раз в месяц, при благоприятной обстановке и всегда тайком от своего благоверного или в его отсутствие. Иногда сообщала свои новости, чаще напоминала о себе, шуровала тлеющие угли остывающей памяти, чтобы согреться. Очевидно, не хватало тепла домашнего очага, хотя финансовое положение семейства Таунсендов улучшилось. Саймон теперь обслуживал «Иорданский табернакл», их скромное независимое молельное заведение, на полную ставку; Диана подрабатывала там же, сновала между церковью и своей квартирой, а иногда убегала в местную библиотеку почитать книгу или ознакомиться с газетами. Современные книги, текущие события — Саймон этого не одобрял. «Иорданский табернакл» — церковь высвобождения, наставлял он Диану. Прихожанам рекомендуют не включать телевизоры, избегать книг, газет и иной эфемерности мирской псевдокультуры. Иначе застанет тебя Царствие Небесное врасплох, нечистым.
Диана этих принципов не проповедовала — меня, во всяком случае, убеждать не пыталась, — однако уступала своему наставнику, не подвергала сомнению его поучений. Иногда мне этот бред надоедал.
— Диана, — не выдержал я однажды. — Неужели ты веришь в эту перебздень?
— Ты о чем, Тайлер?
— Не включай телевизор, не держи дома книг, гипотетики — посланцы Царства Божия… Все это дерьмо, и место ему в ж… — Я, должно быть, в тот вечер перебрал, одолел лишнюю бутылочку пивка.
— Саймон в это верит.
— Мне на Саймона большую кучу.
— Саймон более крепок в вере, чем я. Я завидую ему. Понимаю, что сказанное им звучит… Ну, «Выкинь книги в помойку» и все такое… Звучит, как будто он груб, заносчив, мнит о себе… Но это не так. На самом деле это кротость, акт отречения, повиновения, правда. Саймон отдается Богу так, как я не в состоянии.
— Ых-х, счастливчик…
— Да, счастливый. Тебе этого не понять, но он такой умиротворенный… Он нашел в «Иордане» баланс душевного равновесия. Он может глядеть на «Спин» и улыбаться, потому что знает: он спасен.
— А ты? Тоже спасена, или он тебя спасет своей верой? В карман прихватит?
Она долго молчала:
— Хотела бы я знать ответ на этот вопрос. Хотела бы. Я и правда иногда думаю, что веры Саймона хватит на двоих. Что его вера достаточно сильна, чтобы и на меня хватило. У него ангельское терпение. Единственное, из-за чего мы спорим, это дети. Саймон хочет детей. Церковь это поощряет. Я понимаю, но денег нет, да и… мир такой неспокойный, что нас ждет?
— Ну, это не то решение, где он может на тебя давить.
— Да он и не давит. «Вручи это в руки Господа, — говорит он. — Господь знает, что лучше».
— Но ты, конечно, слишком умная, чтобы ему поверить. Ты ведь вообще у нас умнее всех.
— Я? О, Тайлер… Надеюсь, что нет. Очень надеюсь.
Если пристать с религиозной пропагандой к Молли, она пошлет вас «вместе с вашим …ным Богом» в анальное отверстие. «Всяка баба за себя» — вот ее принцип. «Особенно если учесть, что мир расклеился, что никто из нас и до пятидесяти не дотянет, — добавляет она. — Я не собираюсь остаток жизни протирать пол коленями».
Молли дама крутая по характеру, по воспитанию и по жизненному опыту. Ее родители держали молочную ферму и потратили десять лет на тяжбу с нефтяной компанией, соседствующей с их землями и отравлявшей всю округу ядовитыми отходами. Завершилось дело полюбовным соглашением. Фирма выкупила их ранчо за сумму, достаточную для обеспечения приличной пенсии и образования для дочери. Молли не забыла этих дрязг и желчно замечала, что от такой жизни даже «у ангела жопа в кровь сотрется».
Изменения социального ландшафта ее не удивляли. Однажды вечером мы с нею сидели перед телевизором, смотрели репортаж о стокгольмских бунтах. Толпа рыбаков и религиозных радикалов швыряла камни в окна и жгла автомобили, полиция поливала их сверху, с вертолетов, каким-то клеем, так что Гамластан в итоге выглядел, как будто его заблевал пьяный Годзилла. У меня вырвалось довольно-таки дурацкое замечание относительно того, как плохо ведут себя люди, когда они испуганы. Молли усмехнулась:
— Похоже, Тайлер, ты этой швали чуть ли не сочувствуешь.
— Я этого не говорил, Молли.
— «Спин» гонит их швырять камни в свой парламент? Потому что они обсикались от испуга?
— Я не говорю, что это извинение. Но это мотив. Они потеряли будущее. Они полагают, что обречены.
— Правильно полагают. Они обречены на смерть. А кто не обречен? Я умру, ты умрешь, все умрут. Ну и что? Когда было иначе?
— Мы смертны, но раньше у нас было утешение, что род человеческий нас переживет.
— Не вижу, чем тут утешаться. Кроме того, биологические виды так же смертны, как и отдельные особи. Единственное, что изменилось, — исчезла перспектива отдаленного будущего. Нам предоставлена возможность сценической кончины через несколько лет. Да и это еще вилами по воде писано. Может, мы для чего-нибудь еще гипотетикам понадобимся, промаринуют еще с десяток лет.
— Тебя это не пугает?
— Конечно, пугает. Меня все пугает. Но это не причина для убийства. — Она ткнула пальцем в экран, где кто-то запустил гранату в здание риксдага. — Тупые животные. Чего они достигнут? Гормоны играют. Чисто обезьяны.
— Хочешь сказать, что на тебя это все не действует. Она засмеялась:
— Нет. На тебя действует, но не на меня. Твой стиль.
— Да ну?
Она тряхнула головой и уставилась на меня почти вызывающе:
— Ты такой лихой, когда о «Спине» заливаешься. И такой же с Лоутонами. Они тобой пользуются, когда не нужен, не замечают. А ты улыбаешься, как будто так и надо. — Она посмотрела, как я отреагирую.
Я упрямо не отреагировал никак. — Все же есть и иные способы прожить остаток жизни.
Но какие способы она имеет в виду, Молли не сказала.
Каждый сотрудник при поступлении на работу в «Перигелион» давал подписку о неразглашении, каждого проверяли служба кадров фирмы и министерство национальной безопасности. Все мы относились к этой обязанности серьезно, с полным сознанием важности предотвращения утечек информации. Следствием небрежности могли быть неприятности, касающиеся каждого: расследования комиссий Конгресса, испуг влиятельных друзей фирмы, уменьшение ассигнований и поступлений в фонды.
Но теперь в кампусе появился настоящий марсианин. Западное крыло чуть ли не полностью занимал Ван Нго Вен и приставленная к нему публика. Такое долго в секрете не удержишь.
Так или иначе, хранить тайну дольше стало нецелесообразно. К тому времени, когда Ван прибыл во Флориду, политическая элита Штатов и несколько глав иностранных государств уже знали о нем. Госдепартамент сформулировал для пришельца специальный статус и планировал представить его всему свету, выбрав для этого подходящий момент. Приставленная к нему команда вовсю готовила его к неизбежной медиа-лихорадке.
Конечно, его прибытие можно было — и, вероятно, следовало бы — обставить иначе. Можно было провести его по линии ООН и сразу же сообщить средствам массовой информации о его прибытии. Администрации Гарланда еще придется попотеть за эту игру в прятки. Христианская консервативная партия уже намекала, что «администрация знает о результатах процесса терраформинга больше, чем сообщает», стараясь вызвать огонь критики на президента или его наследника, Ломакса. Критики избежать не удалось бы в любом случае, но Вану не нравилась роль козыря администрации в избирательной кампании. Он хотел оповестить о себе, но решил дождаться ноября.
Однако Ван Нго Вен представлял собою секрет, хотя и первый по значению, но не единственный. Странное лето выдалось в «Перигелионе».
В августе Джейсон вызвал меня в северное крыло, в свой офис — в свой настоящий офис, а не в тот, в котором он принимал высокопоставленных гостей и прессу. Кубическое помещение без окон; стол и диван. Джейс торчал на стуле между грудами научных журналов, в джинсах «Ливайс» и затертом свитере. Выглядел он как гидропонный суккулент и сильно потел. Нехороший признак.
— Ноги теряю, — сообщил он.
Я отпихнул от края дивана стопку журналов и примостился на краешек, ожидая продолжения и уточнений.
— Больше недели уже, — продолжал он. — Как раньше, иголки и булавки по утрам. Работать не мешает, но не проходит. Более того, ухудшается. Наверное, пора откорректировать фармакопею.
Может быть, и пора. Но мне не нравилось то, что с ним делали лекарства. К тому времени он уже заглатывал в день по горсти разных таблеток. Стимуляторы миелиновой оболочки, чтобы замедлить потерю нервной ткани; усилители мозговой активности, чтобы помочь мозгу реконструировать и компенсировать поврежденные связи; вторичные препараты, чтобы приглушить побочные эффекты, вызванные первичными средствами. Можно ли увеличить дозировки? Возможно. Но нельзя превышать потолка интоксикации, уже опасно близкого. Джейсон потерял не только вес, но и нечто более важное — эмоциональное равновесие. Речь его ускорилась, он реже улыбался. Он утрачивал контроль над телом, двигался как марионетка. Потянувшись за чашкой, он промахнулся, пришлось повторить попытку.