— Смотря как толковать некоторые постановления Конгресса.
— Я не толкователь постановлений вашего Конгресса. Лучше об этом не думайте, спокойней будет. Я не говорила, что отъезд отложили на день?
— Почему?
— Свадьба. Конечно, нынче свадьбы не те, что в прежние времена. «Спин» сильно подпортил свадебный адат. Да и все ухудшилось с тех пор, как горы покорились деньгам и забегаловкам быстрого питания с их ядовитой едой. Я не хочу сказать, что деньги сами по себе гадость, но много зла они могут натворить. Молодежь спешит, торопится куда-то. Но до лас-вегасовских свадеб-десятиминуток мы пока еще не докатились. Они там, у вас, все еще существуют?
Мне пришлось признать, что существуют.
— Что ж, мы тоже к тому идем семимильными шагами. Минанг хикинг, тинггал кербау. Но паламинан все же будет, и липкий рис, и музыка салуанг. Вы достаточно оправились, хотите посетить? Хотя бы музыку послушать.
— Буду рад.
— Значит, завтра вечером песни поем, а послезавтра утром бросаем вызов американскому Конгрессу. Свадьба нам на руку. Народу много наберется, машин много понаедет, меньше будет бросаться в глаза наше рантау в Телук-Байюр.
Я заснул поздно, проснулся освеженным, бодрым — давно уже не чувствовал себя столь здоровым. Теплый утренний ветерок доносил до меня кухонные запахи и причитания петухов, в центре поселения плотники сколачивали помост. День я провел у окна, читал, наблюдал за движением процессий невесты и жениха — они направлялись к дому жениха. Свадьба эта оказалась для деревни значительным событием, повлиявшим на распорядок дня. Местные варунги, не сговариваясь, устроили себе внеплановый выходной, хотя сетевые придорожные кафе по-прежнему завлекали проезжающих. К вечеру в воздухе висел густой запах жаренных с пряностями цыплят и кокосового молока. Эн ненадолго забежал, принес мне еду.
С наступлением темноты появилась ибу Ина в расшитом платье и шелковом платке.
— Все в порядке, брак заключен, — сообщила Ина. — Теперь дело за праздником. Вы не раздумали идти, Тайлер?
Я выбрал лучшее, что у меня было с собой: влез в белые хлопчатобумажные брюки, натянул белую рубашку. Конечно, я опасался появляться на публике, но Ина заверила, что чужих на свадьбе не будет, а среди своих я желанный гость.
Несмотря на заверения Ины, я чувствовал себя вне дома неуютно. В основном, не из-за бросающегося в глаза роста и смутных опасений, а потому что слишком долго просидел в четырех стенах. Как рыба, выскочившая из воды на воздух. Вдруг вокруг, в непосредственной близости, ничего, обширное пространство с отодвинутыми границами. Ина отвлекала меня рассказами о новобрачных. Жених — ученик провизора из Белубуса, родственник Ины. Всех родственников, более отдаленных, чем братья, сестры, дяди, тети и племянники, Ина называла кузенами и кузинами, хотя на языке минанг для каждой степени родства имелось то или иное слово, не имевшее эквивалента в английском. Невеста из местных, девушка со слегка подпорченной репутацией. Оба собирались после свадьбы в рантау. Новый мир манил.
Музыканты начали еще в сумерки и, по словам Ины, должны были играть до утра. Чтобы всем в деревне было слышно, на столбах развесили здоровенные динамики, а сами артисты разместились на деревянной сцене — двое мужчин с инструментами, сопровождавшие пение двух женщин-вокалисток. Ина объяснила, что пели они о любви, о браке, о разочарованиях, о судьбе, о сексе. О сексе много, очень много, в сочных живописных метафорах, которым позавидовал бы Чосер. Мы сидели на одной из скамей, окаймлявших площадку перед сценой. Люди, многие из которых слышали о сгоревшей клинике и беглом американце, пристально всматривались в мою физиономию, но Ина не позволила превратить меня в аттракцион. Она держала меня в сторонке, снисходительно улыбаясь молодежи, толпившейся у сцены.
— Мне не на что жаловаться. Годы мои не те. Поле мое больше не требует вспашки, как они там выпевают. Для меня все это суета.
Разодетые и разукрашенные жених и невеста восседали на самодельных тронах возле помоста с музыкантами. Жених с тонкими полосочками щегольских усиков, как мне показалось, выглядел несколько легкомысленным, но Ина заверила, что узду следовало бы набросить на казавшуюся воплощением невинности невесту в расшитом бело-голубом одеянии. Мы пили кокосовое молоко, улыбались. К полуночи женщины разошлись по домам, остались, в основном, мужчины. Молодежь толклась у сцены, смеялась и галдела, старики остались за столами, с мудрым видом играли в карты да о чем-то неторопливо переговаривались.
Я показал Ине страницы, написанные после моей первой встречи с Ваном.
— Не думаю, что вы все точно изложили, — отреагировала она. — Слишком уж спокойный тон записи.
— Не то чтобы спокойный, но я действительно старался соблюдать осторожность и объективность.
— Познакомиться с марсианином… — Она подняла взгляд к небу, к постспиновским звездам в хрупких рассеянных созвездиях, тусклых из-за яркого освещения площадки перед сценой. — Что вы ожидали увидеть?
— Что-нибудь не столь человечное.
— А он оказался «слишком человеком».
— Да.
В сельских общинах Индии, Индонезии, Юго-Восточной Азии Ван Нго Вен стал почитаемым персонажем. Ина сообщила мне, что в Паданге его портрет можно увидеть в домах горожан, на стене, в золоченой рамке, как изображение святого или знаменитого муллы.
— Что-то в его поведении привлекает, — сказала она. — В голосе что-то знакомое, хотя народ слышал его лишь в трансляции, по радио да телевидению. А его планета, марсианские возделанные поля — это ведь сельское, не городское. Больше восточное, чем западное. На землю прибыл посол из другого мира и оказался одним из нас! Или показался одним из нас. И америкосов он вздул, что любо дорого.
— Ина, Ван ни в коем случае никого не ругал, это невозможно.
— Ну, легенды ходят. У вас, конечно, на языке вертелось множество вопросов, когда вы с ним познакомились.
— Еще бы. Но я подумал, что ему уже надоело отвечать на вопросы, зачастую наверняка совершенно дурацкие.
— О Марсе он рассказывал охотно? О своем доме…
— Да, конечно. Ему нравилось рассказывать. Не нравилось только, если разговор переходил в допрос.
— Ну, я не такая воспитанная. Доведись мне с ним встретиться, я бы, наверное, утопила его в дурацких
вопросах. А вот если бы вы смогли спрашивать его о чем угодно, без ограничений, о чем бы вы спросили? Для меня ответ на этот вопрос Ины не представлял затруднений. Конечно, я точно знал, какой бы вопрос я задал Ван Нго Вену в первую очередь.
— Спросил бы его о «Спине». О гипотетиках. Узнали ли они что-нибудь неизвестное нам на Земле.
— И довелось вам с ним об этом говорить?
— Да.
— И было ему что сказать на эту тему?
— Много, много.
Я покосился на сцену. Там появилась новая группа салуанг. Один из музыкантов играл на рабабе, струнном смычковом инструменте. Исполнитель колотил смычком по корпусу своего инструмента и плотоядно улыбался. Еще одна похотливая свадебная песня.
— Кажется, я уже вас допрашиваю, — заметила Ина.
— Да, извините, я, пожалуй, немного устал.
— Значит, надо вернуться домой и отдохнуть. Сон и покой — как доктор прописал. Если все пойдет как задумано, завтра увидите ибу Диану.
Ина отвела меня обратно по шумной улице. Музыка гремела часов до пяти утра, но я все равно заснул здоровым сном.
Водитель «скорой» оказался худощавым неразговорчивым мужчиной в белой форме службы Красного Полумесяца. Звали его Ниджон, руку мне он пожал с каким-то преувеличенным почтением, говоря со мной, не отрывал взгляда от ибу Ины. Я спросил, не опасается ли он за благополучный исход предприятия, и Ина перевела его ответ:
— Он говорит, что и более опасные вещи делал, и не по столь убедительным причинам. Он говорит, что ему приятно встретиться с другом Ван Нго Вена.
И еще — что скоро поедем.
Мы забрались в салон микроавтобуса. Вдоль одной стены находился вытянутый в длину стальной сундук, в котором обычно хранилось оборудование. Ниджон опорожнил его, и я мог при необходимости туда поместиться, согнув ноги, втянув голову в плечи — скрючившись чуть ли не в позе зародыша. Ящик пропах антисептиком и резиной, удобен был, как обезьяний гроб, но зато мог надежно укрыть меня на время проверки. Ина должна была сидеть на ящике, а Эн лежать на носилках-каталке, изображая немощного. В такую жару план казался не слишком соблазнительным.
Ниджон приспособил под крышку ящика клинья-подкладки, чтобы внутрь мог проникать воздух, иначе там можно было бы запросто задохнуться. К счастью, пока что не было нужды туда влезать. Полиция активно прочесывает лишь шоссе между Букик-Тингги и Падангом, и нас заблаговременно предупредят об опасности едущие впереди. Пока что я уселся рядом с Иной, прикрепившей к локтевому сгибу Эна капельницу — без иглы, для виду. Эн с энтузиазмом вживался в роль больного, принялся репетировать кашель, глухой, легочный, сразу вызвавший подозрительный взгляд Инны:
— Стащил у брата сигареты?
Эн покраснел и заверил, что лишь ради правдоподобия, для успеха предприятия.
— Гм… Смотри, испортишь легкие, умрешь до срока.
Ниджон запер задние двери, запустил мотор, машина двинулась. Ина велела Эну закрыть глаза:
— Притворись спящим.
Притворство почти сразу перешло в настоящий сон, Эн мирно засопел.
— Всю ночь не спал из-за свадьбы да музыки, — прокомментировала Ина.
— Удивляюсь, как он смог заснуть, даже и после бессонной ночи.
— Одно из преимуществ детства. Первый возраст, так марсиане выражаются, не ошибаюсь?
Я кивнул.
— У них четыре возраста? Четыре против наших трех?
Да, Ина не ошибалась. Из всех особенностей жизни в марсианских Пяти Республиках эта для землян оказалась наиболее интересной.
Человеческие общества обычно различают две-три ступени жизни: детскую и взрослую, или же детство, юность, зрелость — чаще всего забывая о старости. Марсианская классификация отличалась от всех человеческих и обусловливалась успехами в развитии биохимии и генетики. Марсиане подразделяли жизнь человека на фазы, определяемые биохимическими событиями. От рождения до половой зрелости — детство. От наступления половой зрелости до окончания физического роста и наступления метаболического равновесия — юность. От равновесия до распада, смерти или радикального изменения — зрелость, взрослая фаза жизни.
А после зрелости — «факультатив» четвертого возраста.
Много веков назад марсианские биохимики нашли способ продлить человеческую жизнь на шестьдесят—семьдесят лет. Но возможность эту нельзя было однозначно назвать благостной. Скудная экосистема Марса обделена водой и азотом. Процветающее сельское хозяйство, столь милое сердцу Ины, стало возможным лишь в результате напряженных поисков и счастливых находок марсианской биоинженерии. Воспроизводство населения веками регулировалось по причине ограниченных возможностей. И добавочные семьдесят лет жизни грозили перенаселением.
Процедуры, необходимые для перевода организма в режим искусственного долголетия, отнюдь не радовали подвергаемых им индивидов. Требовалась основательная перетасовка, реконструкция на клеточном уровне. В тело вводились новые вещества, специально выведенные вирусы и бактерии. Эти вещества латали дефектные цепочки ДНК, восстанавливали теломеры, подводили генетические часы, бактерии-фаги выводили из человеческого тела токсичные металлы и восстанавливали физические дефекты.
Иммунная система сопротивлялась. Процесс выливался в подобие полуторамесячного тяжелого заболевания и сопровождался высокой температурой, болями в мышцах и суставах, слабостью. Некоторые органы работали в горячечном ритме воспроизводства, лихорадило как весь организм, так и разные его части и системы, ускоренным темпом шла регенерация кожи и нервных волокон.
Этот мучительный процесс сопровождался изменениями, иной раз и необратимыми. Почти все пациенты страдали хотя бы временной потерей памяти, ими овладевали приступы помешательства и слабоумия, сообщалось об отдельных случаях полной амнезии. Реконструированный мозг не узнавал сам себя, а его обладатель всегда слегка отличался от исходного субъекта.
— Они победили смерть.
— Не вполне.
— С их мудростью они могли сделать ее проще и приятнее.
Конечно, они могли бы облегчить переход к четвертому возрасту. Но решили не делать этого. Марсианская культура отразила четвертый возраст в традициях, вместе с болью и всеми сопровождающими явлениями и ограничениями. Отнюдь не каждый решался на переход в четвертый, и не только из-за неизбежных неприятных ощущений. Законодательство существенно ущемляло долгожителей. Каждый марсианин имел право выбрать переход, бесплатно и на равных для всех основаниях. Но долгожителям запрещалось воспроизводиться, это оставалось привилегией зрелого возраста. В течение последних двух столетий в курсе перехода как мужчинам, так и женщинам вводились средства, необратимо их стерилизующие. Долгожители лишались права голоса на выборах в советы всех уровней. Никто не хотел, чтобы планета управлялась стариками в их специфических интересах. Но каждая из пяти марсианских республик имела своеобразный надзорный орган, что-то вроде Верховного Суда, избираемый исключительно стариками. Долгожители в чем-то превосходили, но в чем-то и уступали взрослым, точно так же, как те по отношению к детям. Сильнее, сдержаннее, свободнее и в то же время более ограниченны.
Но я не мог разобраться, не только для Ины, но и для самого себя, во всех кодах и тотемах марсианской медицинской технологии. Антропологи годами рылись в архивах Вана, пока эту работу не запретили.
— А сейчас мы владеем той же технологией, — сказала Ина.
— Некоторые из нас. Надеясь, что в конце концов все овладеют.
— Только сумеем ли мы ее настолько же умно употребить…
— Почему нет? Марсиане смогли, а ведь они такие же люди, как и мы.
— Да, конечно, я понимаю, что это в пределах возможного. Но… как вы думаете, Тайлер, осуществимо ли это в действительности?
Я посмотрел на Эна. Он все еще спал. Вероятно, ему что-то снилось, глаза под закрытыми веками двигались, как рыба под водной пеленой. Ноздри парня раздувались, тряска машины укачивала его.
— Только не на этой планете.
За десять миль до Бикук-Тингги Ниджон вдруг заколотил по перегородке. Условный сигнал: впереди полицейский контроль. Машина замедлила ход. Ина встала, нацепила на физиономию Эна ярко-желтую кислородную маску. Проснувшийся Эн почему-то больше не проявлял энтузиазма, выглядел робким, испуганным. Сама Ина надела марлевую повязку.
— Живо! — поторопила она меня.
И я полез в проклятый сундук. Крышка опустилась на клинья, позволив мне хоть как-то дышать, четверть дюйма между мною и асфиксией.
— И — ни гугу! — добавила Ина мне, Эну или обоим.
Я затаился во тьме.
Поползли минуты. До меня доносились чьи-то голоса, плохо различимые, да к тому же на чужом языке. Два голоса: Ниджона и еще чей-то, тонкий, раздраженный, Голос полицейского.
«Они победили смерть», — сказала Ина.
Как же, держи карман шире, — подумал я.
Железная кастрюля, в которой я оказался, быстро нагревалась, как будто ее поставили на огонь. Пот тек по физиономии, струился по телу, пропитал рубаху, разъедал глаза. Я слышал свое дыхание. Казалось, что его только глухой не услышит.
Ниджон почтительно бормотал что-то представителю права и порядка, поганый коп гавкал раздраженно, как будто ему под хвост засунули вывернутый наизнанку стручок жгучего перца.
— Тише-тише-тише, — заклинающе прошипела Ина, на этот раз явно мне… Но нет, Эн нервно колотил кулачками по трубчатому основанию своего ложа, слишком энергично для жертвы СПАССА. Сквозь щель я различил кончики пальцев Ины.
Загремели задние двери машины, я тут же учуял вонь бензина, автомобильного выхлопа и перегретой солнцем придорожной растительности. Глаз ощутил наружный свет и мелькание теней, не то Ниджона и полисмена, не то деревьев и облаков.
Теперь полицейский так же раздраженно требовал что-то от Ины. Компот из полицейской раздраженности, наглости и занудства безмерно меня разозлил. Я представил себе Инну и Эна, приниженных или притворяющихся приниженными в присутствии грубой силы, вооруженного копа и всего, что он представлял. Ибу Ина сказала что-то коротко, но сурово на местном языке. Очевидно, упоминала СПАССА. Она тоже представляла власть, только иного порядка, власть сил природы; тоже могла внушить страх, не меньший, чем страх перед полицией и оружием.