— Тайлер, Тайлер, тебе не пройти. Тебе надо…
Голос Саймона исчез в треске помех. Солнце, должно быть, уже расправилось с аэростатом-ретранслятором. Я автоматически ткнул пальцем в кнопку повтора, но тщетно… Телефон умер.
Скрючившись на холме, я наблюдал за солнцем, пока оно не выползло из-за горизонта на три четверти. Ржаво-оранжевый диск казался непропорционально громадным, поверхность его испещряли фурункулы темных солнечных пятен. Время от времени песчаные джинны пустыни затемняли светило.
Я встал. Живой или уже зажаренный? Не знаю. Может, получивший смертельную дозу радиации, даже этого не заметив. Жара вполне выносимая, пока что, по крайней мере, но что происходит во мне на клеточном уровне, в моем пронизываемом смертоносными излучениями организме? Безоружный и пока что неповрежденный, я выпрямился во весь рост и направился к дому по плотно укатанной дороге, не скрывая своего присутствия. Дошел я почти до крыльца, с которого навстречу мне с поразительной для его сложения прытью соскочил братец Сорли и приложился к моему виску прикладом охотничьей двустволки.
Не убил меня брат Сорли, возможно, потому, что не хотел брать греха на душу в канун Второго Пришествия. Вместо этого он заволок мое обмякшее тело наверх и запер в одной из спаленок.
Часа через два я уже смог усесться, не опасаясь, что меня стошнит.
Когда головокружение, наконец, позволило мне встать, я подковылял к окну, отодвинул желтую штору. Солнца не увидел, оно висело за домом, землю и амбар заливал хищный оранжевый свет. Воздух жестоко горячий, но возгораний я нигде не заметил. Кот, местный обитатель, не обращая внимания на небесные явления, лениво лакал стоялую воду из канавы в тени. По его поведению можно было понять, что он полон решимости встретить вечер этого дня в добром здравии. Отсюда я сделал вывод, что у меня тоже есть шанс дожить до заката.
Я обследовал рамы древнего подъемного окна. Мало того что оно заперто — ручки или петли отсутствовали, противовесы заклинены, рама за многие десятилетия закрашена многими слоями краски. Впрочем, спрыгнуть с такой высоты все равно слишком рискованно.
Мебели в комнате, если не считать кровати, никакой; ничего, что можно было бы использовать в качестве инструмента. Лишь в кармане бесполезный телефон.
Единственная дверь кажется монолитом толстого дерева, взломать ее нечего и думать. Диана может быть в паре ярдов, даже за стенкой, а что проку? Положение совершенно безнадежное.
Но даже мысленное усилие вызвало у меня головокружение и тошноту, боль в виске, к которому приложился прикладом братец Сорли. Пришлось снова лечь.
После полудня ветер стих. Я снова поковылял к окну и увидел высунувшийся из-за дома и ангара край солнечного диска, настолько здоровенного, что странным казалось, как он держится в небе. Подпрыгни — и достанешь.
Воздух в комнате постоянно нагревался, измерить его температуру я не мог, но за сотню по Фаренгейту она перевалила с гарантией. Конечно, чересчур для нормальной жизни, однако не смертельно. Мгновенная смерть, во всяком случае, не грозит. Хотелось поговорить с Джейсоном насчет термодинамики выпаривания человечества. Он бы изобразил процесс графически, нарисовал бы диаграмму вымирания.
Раскаленная земля дышала жаром.
Дэн Кондон несколько раз пересек двор. Его легко можно было распознать в резком солнечном свете, человека из века девятнадцатого, с подстриженной черной бородой, безобразным изрытым оспинами лицом. Линкольн в синих джинсах, длинноногий, целеустремленный. Он не поднял головы, даже когда я заколотил по стеклу.
Стучал я и по стенкам, надеясь на ответ Дианы. Но ответа не дождался.
Снова приступ головокружения, снова на кровать, в раскаленном воздухе непроветриваемой комнаты, обливаясь потом.
Заснул… или потерял сознание.
Очнувшись, подумал, что комната вспыхнула, но впечатление пожара возникло не от огня, а от страшной жары и невероятно яркого заката.
Снова к окну.
Солнце уже коснулось восточного горизонта и быстро опускалось. В темнеющем небе клубились темные облака. Скудная влага, взмывшая в небо от иссушенной земли. Автомобиль мой кто-то доставил с холма и припарковал слева от амбара. Ключи, без сомнения, забрал. Бензина в баке все равно воробью по колено.
Но день-то я прожил. Мы прожили день. Я и Диана. И, без сомнения, миллионы кроме нас. Значит, апокалипсис предстоит медленный. Мы изжаримся постепенно. Или из-за разрушения земной экосистемы.
Распухшее светило, наконец, исчезло. Температура, казалось, мгновенно упала на десяток градусов.
В небе показались первые звезды.
Кормить меня никто не собирался, страшно мучила жажда. Может быть, Кондон намеревался держать меня взаперти, пока я не умру от обезвоживания организма. Или же просто забыл обо мне. Что может происходить в мозгу у такого, как пастор Дэн, для меня оставалось тайной; его мании и фобии явно относились к области психиатрии, его бы с этими глубинными тайнами к Малмстейну на обследование…
В комнате стемнело. Ничего электрического в ней, кроме телефона в моем кармане, не содержалось. Где-то снаружи, однако, застрекотал мотор генератора, из окон первого этажа на землю упали прямоугольники света, свет проникал и из ворот амбара.
Утомленный тьмой, я вынул из кармана телефон и вяло нажал на выключатель, просто чтобы полюбоваться свечением экрана.
Однако первое движение подсказало последующие.
— Саймон? — Молчание. — Саймон, слышишь меня?
Молчание. Затем какой-то жестяной, как будто машинный голос:
— Ты меня до полусмерти перепугал. Я думал, телефон сломался.
— Ночью, видишь, работает.
Солнце забило своими помехами наш предыдущий разговор, но, выходит, не окончательно вывело из строя аппаратуру аэростатов, хотя полоса пропускания явно сузилась, голос Саймона сильно искажался. Но главное — связь, хоть какая-то связь с миром.
— Я сожалею о том, что произошло, но я ведь предупреждал. Мне не до объяснений.
— Ты где? В амбаре или в доме?
Пауза.
— В доме.
— Я торчу у окна весь день, но ни жен, ни детей не видел. И Тедди МакАйзека тоже не видел. Что с ними?
— Они уехали.
— Ты уверен?
— Что за вопрос! Конечно, уверен. Диана не единственная, кто заболел. Но она слегла последней. Первой свалилась младшая дочка Тедди МакАйзека. Потом его сын. Потом сам Тедди. Когда выяснилось, что все они, и особенно его дети, болеют очень серьезно и не поправляются, мы погрузили их всех в пикап и отправили с женой пастора Дэна.
— Когда?
— Да уж не один месяц… Жена Аарона с детьми тоже не долго после этого продержалась. Вера в них ослабела. Ну и боялись они что-нибудь подцепить, заразиться.
— Ты видел, как они уезжали? Ты уверен, что они уехали?
— Конечно, уверен.
— Траншея возле амбара здорово смахивает на могилу.
— А, это… Да она и есть могила. Там скотина зарыта.
— Какая скотина?
— Длинная история. Есть в Сьерра-Бонита такой богатый парень, Босуэлл Геллер, друг нашего «Иорданского табернакла» с давних времен. Личный друг пастора Дэна. Он выводил красных телок, но департамент сельского хозяйства начал в прошлом году расследование, нагнали к нему агентов… И как раз когда он добился таких успехов! Босуэлл и пастор Дэн хотели создать красных телиц из пород разных стран, разных континентов, потому что это символизировало бы обращение язычников. Пастор Дэн цитирует книгу Чисел, девятнадцатую главу, там об этом, о чистой рыжей телице, рожденной в конце времен, из пород разных континентов, отовсюду, где проповедовалось Евангелие, Благая Весть Иисуса Христа. Жертвоприношение как буквальное, так и символическое, и то и другое сразу. Если по Библии, то пепел всесожжения телицы очищает оскверненного. Но в конце времен солнце пожрет телицу, испепелит ее, пепел развеется по всему земному шару, очистит всю землю, очистит ее от смерти. Вот это-то сейчас и происходит. Послание святого апостола Павла «К евреям», девятая глава: «Ибо, если кровь тельцов и козлов и пепел телицы чрез окропление освящает оскверненных, дабы чисто было тело, то кольми паче Кровь Христа, Который Духом Святым принес Себя непорочного Богу, очистит совесть нашу от мертвых дел, для служения Богу живому и истинному!»
— И вы держали этот скот здесь?
— Ну, не весь, конечно. Пятнадцать производителей успели спасти, вывезли, прежде чем департамент сельского хозяйства лапу наложил.
— После этого и начали болеть люди.
— Да. И не только люди. Скотина тоже. Для них и траншею вырыли. Все издохли, кроме трех из первого стада.
Стало быть, амбар оказался коровником.
— Слабость, нетвердая походка, потеря веса перед смертью?
— Да… Откуда ты знаешь?
— Симптомы СПАССА. Переносчики болезни — копытные. Коровы. Эту же дрянь подцепила и Диана.
Молчал он долго. Потом, наконец, заговорил:
— Мне нельзя с тобой разговаривать.
— Я наверху, в запертой спальне.
— Знаю.
— Тогда выпусти меня.
— Не могу.
— Почему? За тобой следят?
— Я не могу тебя выпустить. Я не имею права с тобой даже разговаривать. Кроме того, я занят, Тайлер. Я готовлю ужин для Дианы.
— Значит, у нее еще хватает сил, чтобы есть.
— Чуть-чуть. С моей помощью.
— Выпусти меня. Никто не узнает.
— Нельзя.
— Ей нужен врач.
— Я бы не смог тебя выпустить, если бы даже захотел. Ключи у брата Аарона.
Я обдумал ситуацию, потом сказал:
— Когда будешь ее кормить, дай ей телефон. Ты говорил, что она хотела со мной поговорить.
— Она иногда говорит то, чего не думает.
— И ты полагаешь, это как раз такой случай?
— Все, больше нельзя, все, все.
— Оставь ей телефон. Саймон! Саймон!
Конец связи.
Снова у окна, коротаю время, наблюдая за небом и двором.
Пастор Дэн с двумя пустыми ведрами из амбара к крыльцу — потом обратно с теми же ведрами, но наполненными чем-то жидким и горячим. Через несколько минут за ним проследовал Аарон Сорли.
В доме, кроме меня, лишь Диана и Саймон. Может, он ее уже и кормит.
Рука сама тянется к телефону, но я сдерживаю позыв, заставляю себя выждать, дать воздуху поостыть. Слежу за амбаром. Судя по свету, вырывающемуся наружу из открытой двери его ворот и сквозь щели в дощатой забивке проемов, внутри он освещен обильно. Судя по вниманию, оказываемому амбару пастором Дэном, там происходит нечто для него важное. Что — Саймон мне не сказал.
Мои часы отсчитали час.
Потом я услышал скрип двери, шаги на ступенях крыльца, и к амбару прошел еще и Саймон.
Головы он не поднял.
И из амбара сразу не вышел, остался внутри с Дэном и Аароном. Если телефон при нем и если он настолько лопух, что поставил его на звуковой вызов, то, позвонив, я мог подвергнуть его опасности. Но избегать риска причинить неудобство Саймону, когда на карту поставлена жизнь Дианы… И пусть расплачивается за то, что не оставил ей телефон.
Зато если телефон у Дианы…
Я послал вызов.
— Да, — прошептала она еле слышно и сразу же, с вопросительной интонацией снова: — Да?
Этих двух «да» хватило для подтверждения диагноза:
— Диана, это я, Тайлер.
— Тайлер… Тай… Саймон сказал, что ты можешь позвонить.
Я с трудом разбирал ее слова. Они звучали бессильно, грудная клетка почти не принимала участия в дыхании. Полностью соответствует этиологии СПАССА. Болезнь поражает сначала легкие, затем сердце. Четко, как по стратегическому наступательному плану прусского генштаба. Пораженные легкие, забитые пеной, дают меньше кислорода, голодающее без кислорода сердце менее эффективно перекачивает кровь. Бактерии СПАССА пользуются слабостью организма и оккупируют ткани организма с каждым вздохом больного.
— Я совсем рядом, Диана.
— Рядом… Я тебя увижу?
Дырку бы прогрыз в стене.
— Скоро увидишь. Тебя нужно отсюда забрать. Тебе нужна медицинская помощь. Мы тебя вылечим.
В трубке судорожное дыхание. В сознании ли она? Но вот снова ее голос:
— Как будто я видела солнце.
— Но это не конец света, Диана. Пока что не конец.
— Нет?
— Нет.
— Саймон…
— Что?
— Его это разочарует.
— Диана, твоя болезнь называется СПАССА. Почти наверняка то же самое, что и у семьи МакАйзеков. Они вовремя уехали. Болезнь излечима. — Конечно, я не добавил «до определенного момента» или «пока она не достигла стадии необратимых изменений в организме». — Но надо забрать тебя отсюда.
— Я по тебе скучала.
— Я тоже по тебе скучал. Ты поняла, что я тебе сказал о болезни?
— Да.
— Ты готова уехать?
— Если время придет…
— Время уже куда как приспело. Пока отдыхай. Но нужно спешить. Понимаешь, Диана?
— Саймон… Разочаруется.
— Отдыхай и…
Но закончить я не успел.
Тяжелые шаги, в замке повернулся ключ. Я захлопнул телефон и сунул его в карман. Дверь открылась, в проеме возник Аарон Сорли, вооруженный все той же двустволкой. Он пыхтел, как будто по лестнице бежал бегом. Силуэт его подчеркивало тусклое освещение прихожей.
Я попятился и уперся спиной в стену.
— У вас там… на номере, на машине…. Что вы врач. Так?
Я кивнул.
— Тогда пошли.
Сорли провел меня вниз, затем наружу через заднюю дверь и двинулся к амбару.
Над восточным горизонтом поднялась трехчетвертная луна, янтарная, соответственно теперешнему рыжему солнцу. Ночной воздух свеж, прохладен, дышал бы да дышал. Дыхание, впрочем, перехватило сразу же, как только Сорли распахнул передо мной дверь амбара. Оттуда шибанул грубый животный дух крови и навоза, воняло скотобойней и скотопригонным двором.
— Смелее, смелее. — И Сорли придал мне ускорение толчком верхней конечности.
Амбар освещался мощной галоидной лампой, висевшей с вопиющим нарушением всех норм и правил без арматуры, непосредственно на шнуре, да еще и скрученном из обрывков разномастных проводов. Лампа угрожающе нависала над открытым стойлом. Где-то в отдалении гудел генератор, мотор его надрывался, как будто кто-то дал полный газ мотоциклу.
Дэн Кондон стоял у стойла-загона, мыл руки в горячей воде. Он глянул на меня и нахмурился. Лицо его по-прежнему поражало своими рельефами, подчеркнутыми мощным светом, исходящим из одной точки, но выглядел он вовсе не устрашающе. Как-то ссохся, может быть, даже уже ощущал первые признаки подхваченного у своих любимых телок СПАССА.
— Дверь закрой, — буркнул он.
Аарон захлопнул дверь. Саймон стоял в двух шагах от Кондона, нервно поглядывая на меня.
— Подойдите, — приказал мне Кондон. — Нам нужна ваша помощь. Может, и ваш медицинский опыт пригодится.
В загоне на куче грязной соломы лежала тощая корова, пытающаяся выдавить из себя теленка.
Костлявая туша коровы обмякла на соломе. Ее задранный хвост соединяла с шеей бечевка — чтобы не путался под руками родовспомогателей. Из вульвы вылез амниотический мешок, а солому под задней частью коровьего тела обильно орошала кровавая слизь.
— Но я не ветеринар, — сказал я, постаравшись придать голосу максимально миролюбивое звучание.
— Подозреваю, — спокойно произнес Кондон. Однако глаза его сверкали лихорадочно, мне показалось, что внутренне он близок к панике, что выглядит он как гостеприимный хозяин, неудачно устроивший праздничный прием. Гости ведут себя по-свински, соседи жалуются, пустые бутылки летят из окон как гаубичные снаряды… — Нам сейчас любая помощь к месту.
Всем, что я знал о разведении скота, я обязан Молли Сиграм, ее рассказам о жизни на родительской ферме. Истории эти отнюдь не оставили в моей памяти впечатления пасторальной идиллии. Однако Кондон располагал здесь, в амбаре, всем, что мне казалось необходимым. Под рукой горячая вода, средства для дезинфекции, акушерская цепь, большая бутыль минерального масла, на которой уже отпечатались окровавленные пятерни.
— Она смесь как минимум трех пород, — сообщил Кондон не то мне, не то самому себе. — Ангельн, датская красная и белорусская красная. Это ближайшие и основные. А чем больше смешано пород, тем больше риск дистоции. На это часто жаловался брат Геллер. Дистоция — осложненные роды. Скрещенные особи рожают труднее. Уже четыре часа мучается.