— Мама, у людей в этой эпохе нет ядов, которые могут спровоцировать простуду, — вяло бормотал он. — Да и через тысячу лет не появятся. Максимум — штамм какого-нибудь опасного вируса в высокой концентрации. Но откуда ему здесь взяться? Люди пока не умеют его получать… И еще очень долго не научатся…
Продолжал болтать он под выпученным от удивления взглядом мамы… и какого-то грека рядом. Потом она говорила про сглаз и порчу, но парень опять отмахивался. И так далее. Пока, наконец, не отключился, окончательно обессилив.
Казалось бы, уснул… но на самом деле провалился в беспамятство. Жар усилился. Начался бред и какие-то метания. И продлилось это дня два с гаком. Все это время ему грезились странные обрывки воспоминаний. Из его жизни. Да. Но настолько лихо выкрученные и странно слепленные, что ужас. Он пытался успокоить их. Вогнать в спокойное русло. Но получалось плохо. Они раз за разом вырывались из-под контроля. А главная беда — это то, что все постоянно крутилось. Такого чудовищного «вертолета» он не ловил никогда. Самые страшные пьянки таким ужасом не заканчивались.
Но вот наступило утро 28 августа 861 года и Ярослав открыл глаза.
В комнате было душно. Ужасно душно. Буквально не чем дышать.
В дали горела лампадка среди огарков свечей. Там же тлел фитилек вполне обычной уже для поселения глиняной фитильной лампы, работающей на древесном спирту. Видимо ей пользовались. И это, кстати, неплохо объясняло духоту.
Он медленно откинул одеяло, придавленное сверху теплыми шкурами. Теплыми, но пованивающими слегка. Как, впрочем, и обычно. Вопросами выделки и дубления он почти не занимался, да и не знал ничего толком, кроме того, что в наростах на дубовых листьях есть дубильные вещества, как и в его коре. Но что со всем этим делать дальше — он был без понятия… это был не тот раздел химии, который его интересовал…
Ощущения во всем теле были странные.
Легкость и слабость. Легкий холодок на сплошь вспотевшем теле. Но в голове была ясность и хрипов не ощущалось. Ярослав специально вздохнул несколько раз поглубже, проверяя это. Воздух совершенно удушливый. То да. Но в помещении, где непрерывно жгли свечки да лампадки иного быть и не могло. Особенно если оно маленькое и не проветривается.
Ноги держали не очень хорошо. Но он встал и попытался пройтись.
В уголке комнаты стояла церковная тумба. Однако вместо ожидаемой псалтыри, так оказались исписанные листы бумаги и чернильница с перьями. Наш герой поворошил эти записи и обомлел.
— Они что, мой бред записывали? — Тихо прошептал он, разглядывая эти бумаги. Тут даже фрагменты из «Колхозного панка» Сектора Газа имелся… и целый припев из «Ночи перед Рождеством» от того же исполнителя. Да и вообще много всего другого, преимущественно на русском языке XXI века, довольно сильно отличавшегося от древнерусского IX века. Не столько грамматически и семантически, сколько по звучанию. Ведь падение редуцированных гласных еще не произошло, как и прочих процессов трансформации, характерных для более поздних эпох. Поэтому для неподготовленного человека вполне обычные слов, существовавшие и в XXI веке примерно в том же виде, были бы малоузнаваемы. Та же, насквозь посконно-исконная «русь» звучала в те времена как «руосе». Примерно. Потому что последняя гласная была сверхкраткая и произносилась в виде призвука. То есть, потребовалось бы весьма немало усилий, чтобы это слово опознать. Да и то — больше налегая на контекст, который сплошь состоял из таких вот неожиданностей. Но, с горем пополам, при определенном желании разобрать можно было бы. И это — нам. Для автохтонных носителей древнерусского языка в IX веке подобная речь Ярослава была совершенной тарабарщиной. Тем более для тех, для кого восточный извод общеславянского языка не был родным…
Он бредил преимущественно на русском, но не значит, что только на нем. Суля по записям он активно озвучивал фразы на самых разных языках. Даже что-то на японском мелькнуло. Не все из этих языков Ярослав знал. Ну так и что? Кое-какие фразы он мог знать и так. Поэтому в целом его речевой поток был удивительным бредом для местных. Точнее даже не бредом, а речью на незнакомом языке. Совсем незнакомом, хотя какие-то отдельные фрагменты и слова должны были быть им понятны или как-то созвучны с чем-то знакомым.
Тихие шаги за стеной.
Ярослав замер. Тихо смочил пальцы слюной и потушил сначала светильник, а потом и лампадку. Из-за чего помещение погрузилось в густую полутьму. Какой-то свет пробивался только из крохотного духового окошка, прикрытого почти полностью.
Скрипнула дверь.
Вошел какой-то мужичок в рясе с небольшой пачкой чистой бумаги.
Наш герой прямо скривился от раздражения.
Он эту бумагу вырабатывал кустарным образом[1]. И каждый лист был на пересчет. Потому что шел для дела. В первую очередь для дневниковых и рабочих записей. А тут такое баловство. Дневник тоже может показаться баловством, но не в ситуации с Ярославом, который старался фиксировать как можно деталей и нюансов, чтобы потом их обдумать и попытаться выделить тренды в происходящем. Он бы без этих дневников точно запутался в особенностях взаимоотношений между всеми этими многочисленными люди в городище и племени. На каждого ведь, более-менее значимого, там была характеристика. Считай не дневник, а зародыш работы особиста с опорой на открытые источники…. А тут переводить ценнейшую бумагу на записи всяких бредней…
— Ох ты Господи! — Тихо прошептал этот человек в рясе на греческом и перекрестился, невольно отпустив дверь и оказавшись в густом полумраке. Ведь он заметил совершенно пустую постель и потухшую лампадку.
— Бог тебе здесь не поможет… — тихо произнес раздраженный Ярослав, скользнув вдоль стены и зажав ему рот рукой. На греческом сказал. Чисто. Правильно. И очень удачно.
Бедный деятель в рясе отчаянно закричал, несколько раз дернулся и начал оседать на пол. И сразу же зажурчало, запахнув характерно.
Ярослав раздраженно отпихнул малахольного, отчего тот рухнул на тесаные доски и, подняв ценную чистую бумагу, положил ее к записям. Чтобы растекающейся лужей мочи не подпортило.
Крик был приглушен, но его все равно услышали. Как и звук падающего тела. Поэтому, когда Ярослав открыл дверь, у нее уже находилось пара дружинников и Кассия.
— Что это за малахольный?
— Кто?
— Этот. Слабый духом. Чуть что — в беспамятство. И зачем вы бумагу переводите на всякие глупости?
— Сынок, ты себя хорошо чувствуешь? — С участием спросила Кассия, хотя в ее голосе чувствовался какой-то подвох. Неуверенность что ли. Да и дружинники смотрели на Ярослава странно. Кстати, дружинники были из греков, что ему оставили. Мама явно не доверяла остальным.
— Что случилось? — Раздраженно спросил он.
— Ты… ты ведь себя хорошо чувствуешь?
— Хочу до уборной и поесть. А еще уже подышать воздухом. Кто вообще додумался в таком маленьком помещении столько свечей жечь? Вы меня прокоптить хотели?
— Сынок… — тихо произнесла Кассия. — А где твой крест?
— Крест? — Удивился Ярослав и посмотрел на свою грудь. — Нет. Странно.
Она медленно подошла и неуверенной рукой перекрестила нашего героя. Он чуть наклонился к ней и голосом заговорщика спросил:
— Дымлюсь?
— Ты шутишь?!
— А ты?
— Я?
— Кто догадался записывать тот бред, что я в беспамятстве болтал? Зачем вы на это ценную бумагу переводили? Я каждый лист берегу, а вы на глупости сколько их перевели!
— Ты так странно говорил…
— Я ядреный как кабан, у меня есть мой баян, я на нем панк-рок пи**ню, не найти во мне изъян? — Произнес на современном русском языке Ярослав.
— Да-да. Очень похоже. Что это?
— Грубоватые стихи.
— Твои? На каком это языке?
— На этом языке еще никто не говорит.
— Что? Я не понимаю.
— А и не нужно. Вот сюда, — постучал он себя по голове, — лезть не нужно. Это может быть опасно.
Кассия промолчала, подозрительно скосившись на сына.
Пауза затягивалась.
— Так это правда?
— Что именно?
— Мне шепнули, что тебя воспитывали атланты.
— Я не хочу об этом говорить.
— Но ты мой сын!
— Поэтому и не хочу. Ты слишком любопытна и будешь задавать много вопросов. Вряд ли чего-то поймешь и очень может быть потеряешь веру. Ты хочешь потерять веру? Не думаю.
— А ты разве не веришь в Бога?
— Конечно верю, — после небольшой паузы соврал Ярослав. — Но потому и знаю, насколько тяжело тебе будет принять многие мои слова. Все будет совсем не так, как ты привыкла слышать и видеть. Мир переворачивается с ног на уши, но многие непознаваемые ранее вещи становятся обычными.
— Я справлюсь, — нервно произнесла Кассия.
— Не уверен. Подумай, готова ли ты принять, что человек в современном его виде появился более чем сто пятьдесят тысяч лет назад[2].
— Но этого не может быть! — Воскликнул один из священников, что стоял с ней рядом. — Мир сотворен шесть тысяч триста шестьдесят девять лет назад!
— И кто тебе это сказал? — Спросил Ярослав с усмешкой. — Такие же неучи, как и ты?
— ЧТО?! — Вскинулся священник, но Кассия его остановила жестом руки, и он безропотно подчинился.
— Эта планета, — топнул Ярослав ногой, — появился более чем четыре миллиарда лет назад. Ты знаешь, что такое миллиард? Нет. Это тысяча раз по миллиону. Что такое миллион тоже не понимаешь? Это тысяча раз по тысячи. Удивлен? Видел когда-нибудь древние кости, которые превратились в камни? Это древние животные, некоторым из которых может быть десятки миллионов лет. А вот так завитые каменные раковины видел? Это аммониты. Они жили порядка трехсот-четырехсот миллионов лет назад.
— Но… как же быть с Бытием? Ты отрицаешь эти откровения?
— А ты считаешь, что дикий пастух может понять слова Бога? Бог безгранично более совершенен, чем любой из Святых Отцов. И слова его, даже сказанные лично, вряд ли будут понятны ими в полном объеме и правильно. Бытие — это «шепот звезд», пропущенный через голову обычного свинопаса. Что понял, в силу своего скудоумия, то и пересказал людям. Свинопас — это образ, аллегория. По сравнению с другими людьми он был выдающегося ума. Но даже его одаренность — ничто перед Всевышним. Или ты станешь это отрицать? И горделиво ставить Святых Отцов в один ряд с Богом?
— Нет… нет…
— В Бытие описано творение как идея. Но кто тебе сказал, что день Бога, и день просто человека одинаков?
— Я… я не знаю… — покачал священник головой.
— Вот я и говорю — не надо морочить себе головы. ВАМ это знать — не надо.
— Я понимаю, — осторожно сказала Кассия, подозрительно смотря на сына.
— Записи — сжечь. А мне немедленно нужно приготовить баню и убраться там, — махнул он через плечо на комнату из которой вышел. — Может и крестик найдется.
Крестик нашелся. Очень странно нашел. Вот не было ничего на полу. И вот он появился. Словно тот, кто пытался украсть его — передумал.
Ярослав же, попарился, подышал свежим воздухом, покушал плотно и пошел спать. Но уже нормально. И в другой комнате. Строго-настрого запретив жечь в его помещении всякие лампады и свечи.
Хорошо помылся. С мылом. Не ароматным, а считай хозяйственным. Но все равно — было очень приятно до скрипа отдраить буквально пропитанное потом и жировыми выделениями тело.
Мыло… бумага… Совершенно ведь не типичные для эпохи артефакты. Но они имелись у Ярослава под рукой, пусть и едва ли не в штучном объеме. Ради чего рядом с Гнездом имелись небольшие «островки» маленьких приспособлений для выделки того или иного продукта.
Например, он построил довольно крупную керамическую печь для пережигания лиственных пород древесины без доступа воздуха. Из нее он получал древесный уголь, древесный спирт и деготь. В другой подобной печи он пережигал хвойные породы.
При этом с древесины лиственных пород бралось лыко, из которой делалась бумага. Зола тоже не выбрасывалась. Из нее в большом керамическом чане выпаривали карбонат — натриевый и калиевый, разделяя их по принципу гигроскопичности[3]. Важнейшее сырье!
А чуть в дали, в маленькой керамической печке, считай перегонном кубе, из березового дегтя отгонялись самые легкие фракцией, которые после осаждения оказывались неплохим антисептиком — карболовым маслом. При этом деготь, после такой выгонки своих качеств практически не терял и отлично продавался. В другой небольшой керамической печи перегоняли смолу хвойных пород, получая скипидар и канифоль…
В общем — зачатки совершенно кустарной химической промышленности были налицо. Одна беда — Ярослав вспоминал все эти «игрушки» с огромным трудом. Не его профиль. Да и времени на эксперименты почти не было. Поэтому он толком развернуться и не мог. О чем сожалел, ведь продукты химической технологии в эти годы были если не на вес золота, то уж точно продавались не хуже хорошего металла…
[1] Ярослав делал бумагу как побочный продукт из лыка. Этот рецепт он узнал случайно, когда интересовался технологиями, возможными в прошлом. Лыко отделяется. Долго вываривается до разрушения лигнина. Долго мнется до распада на волокна. После чего замачивается в бочке с чистой водой, куда добавляют мелкий порошок мела для подкраски и суспензию канифоли на спирте, для большей прочности будущей бумаги. Бумажная масса достается рамкой с натянутой на ней тряпкой, выступающей в роли сетки. Полученная лепешка выкладывается на доску. Придавливается сверху другой. И нагружается камнями (имитируется пресс), чтобы выжать лишнюю воду. Потом полученный лист сушится на такой же ровной доске, обрезается по размеру и выглаживается гладким камнем, чтобы убрать неровности. Муторно, но можно делать потихоньку буквально на коленке. И сразу очень хорошую бумагу.
[2] Речь идет о Homo sapiens idaltu, самая древние кости которых оцениваются в 154–160 тысяч лет.
[3] Сначала в осадок выпадал калиевый поташ.
Глава 6
861 год, 4 октября, Гнездо
В начале сентября прибыли рекруты. Их заселили в казармы. Предварительно, конечно, подвергнув санитарной обработке. То есть, отмыв в нормальной бане, построенной за периметром стен каструма. Общественной. Ярослав всех, кто на него так или иначе работал, туда регулярно загонял. Раз в неделю уж точно. Значит, их отмыли. А потом и обрили, тщательно осмотрев в плане всякого рода живностей. Одежду же их, весьма и весьма убогую, просто долго кипятили в чане с водой. Запускать в казармы блох, клопов и прочих паразитов хотелось меньше всего. По крайней мере, сразу.
Привели их, значит, в порядок. Построили на центральном плаце каструма. И Ярослав их смог осмотреть. От увиденного в голову лезли только самые дурные мысли. «Сено-солома» в чисто виде. Стоят такие: в глазах блеск, в носах сопли. И вид, что называется, лихой и придурковатый. Видимо от племени отрывали самых «ценных» представителей. Тех, кого не жалко.
И да — такие дохлые, что не пересказать. Не «бухенвальдские крепыши», конечно. Но они явно к ним приближались. Одно радовало — выставило их племя побольше обещанного. Не сто двадцать одно лицо, а почти две сотни — сто девяносто два. Видимо предложение расселять отказавшихся от выставления рекрутов по окраинам многих мотивировало передумать.
Дезинфицировали их, прогнав через санитарную обработку. Заселили. И начали гонять. Первый день — строевая подготовка. Второй — полоса препятствий. Третий — марш-бросок. Четвертый — хозяйственные работы. И там по кругу. До полного изнеможения. Чтобы вечером они, приняв холодный душ, просто падали и вырубались.
Кормили их хорошо. По сравнению с тем, что было раньше, так и вообще — от пуза. Трехразовый прием пищи по расписанию. Каждый раз — горячее. Обычно кулеш[1] из какой-то крупы с салом. Утром к нему добавлялся небольшой кусок мяса или рыбы. В основном, конечно, рыбы, который с Днепра удалось хорошо «поднимать». Иногда все разбавлялось другими блюдами, но не часто. Плюс — каждый прием пищи травяной отвар с добавлением в него сушеных ягод, а по утрам еще и самой малости меда.