— Ещё раз услышу подобное, буду целить выше.
— Сорока, чего ты взъелся-то? Из-за этой девки порч…? — дружинник кубарем полетел с забора, и только потом понял, какую ошибку совершил, да поздно — Сорока уже стоял над ним, сжимая кулаки и намереваясь вбить последние слова ему обратно в глотку. Звериная ярость в его глазах говорила, что просто извиниться будет недостаточно.
Когда десятник закончил изукрашивать лицо парня синяками да ссадинами, Агния уже успела сбежать со двора.
«Они не забудут, всё равно не забудут нам этого позора. Даже если князь казнить за резкие слова станет, не забудут. Что ни делай — порченная…»
В горницу забежала и только сейчас поняла, что щёки мокрые от слёз. Вытерла лицо рукавом, пытаясь успокоиться. В голову снова поползли мысли тёмные, где бы нож раздобыть или верёвку.
Дверь за спиной тихонько скрипнула. Ей не нужно было оборачиваться, чтобы понять, кто это.
— Не слушай их. Они олухи пустоголовые, — Сорока ненадолго замялся на пороге.
— Нет, они правы. Я грязная, и нечего со мной связываться. Зря вы меня спасли. Говорила же, не будет мне жизни здесь.
— Тогда нужно уехать, — спокойно проговорил он, подходя ближе. — Мы скоро уходим из города. Я могу забрать тебя отсюда. Поселишься в Новгороде, там тебя никто не знает. Новую жизнь начнёшь.
— Новгород? — Агния обернулась.
Сорока сжал кулаки, чтобы сдержаться и не стереть ненавистные слёзы с её красивого лица. Он не осмеливался прикасаться к ней. Всякий раз, стоило ему попытаться, Агнию сковывало страхом. Она тогда смотрела на него так, будто он не за руку её берёт, а нож у горла держит.
— Я знаю там одну ткачиху, она давно помощницу ищет. Или к Умиле устроим тебя, она для самой княгини наряды вышивает. Или…
— Почему ты так печёшься обо мне?
Десятник осёкся на полуслове:
— Почему?
— Да, что во мне такого? Приходишь каждый день, кормишь с ложки, будущее для меня устроить хочешь. Что тебе от этого?
— Я… — Сорока взъерошил волосы на голове, собираясь с мыслями. Он и сам об этом немало думал и, наконец, понял. — Ты — моё искупление.
— Искупление? За что?
Сорока присел на лавку и спрятал лицо в ладонях. Ему потребовалась немалая доля храбрости, чтобы поведать ей свою историю.
— Когда-то давно… у меня была другая жизнь. Я женился на самой красивой девушке из всех, кого знал. Её тоже звали Агнией. И она была поистине огненной — светлая, яркая, живая… Она подарила мне сына. Я был счастлив, любил их больше жизни, но именно когда я был им нужен, я был далеко, не сумел уберечь. Это горе выжгло мою душу дотла, жажда мести застила глаза, и было неважно кому мстить. Я винил всех, а прежде всего себя. Бросал себя в самую гущу любой битвы, надеясь избавиться, наконец, от этого гнетущего чувства вины, найти покой на острие чьего-нибудь меча.
И только в тот день, когда мы вошли в Избор, когда увидел тебя, едва живую, истерзанную, я понял, что все эти годы не там искал. Я слепо шёл на поводу у горя и злобы, не видя выхода — двери, что всегда была открыта прямо передо мной. Чтобы сбежать от своего горя, я сам стал горем. Вот только зло другим злом не исправить.
— Но ты же…
— Агния, я убийца. Все мы, кого сейчас величают спасителями города: я, Златояра, с которой, я знаю, ты уже успела подружиться, дружинник за твоей дверью, те парни во дворе — мы все убийцы. Какую бы цель мы перед собой ни ставили, мы обычные душегубы — бешеные псы на службе у Мары. И лишь одно оправдывает нас всех — спасённая жизнь. Какой толк от всей пролитой крови, если это не подарит кому-нибудь возможность жить, счастливо жить, а не прятаться по углам от косых взглядов. И если мне удастся помочь тебе прожить свой век счастливо, я смогу сдохнуть в какой-нибудь канаве, зная, что все это было не напрасно.
Агния протянула руку и мягко погладила его по щеке, стирая слёзы, что так не к лицу были могучему воину. Вот где настоящая сила таится, не в добром мече, не в руках, а в смелости встать лицом к лицу со своими страхами и пороками, в умении найти верный путь. Сорока прикрыл глаза, наслаждаясь этой мимолетной нежностью.
— Ну, так что, — он снова взглянул на неё, и в глазах его уже не осталось той неизбывной печали, — поедешь с нами в столицу? — Агния кивнула в ответ. — Тогда собирай вещи и готовься в путь.
— Но… У меня же нет ничего.
Сорока задумался лишь на мгновение:
— Златояре скажу, она поможет тебе купить всё, что нужно. О золоте не тревожься, и отказываться не смей.
Агния замолчала, так и не успев возразить. Шутка ли спорить с тем, кто только что человека за кривое слово избил.
Следующий день праздником показался. Впервые Агния Златояру в истинно женском обличье увидела. Они вместе ходили по рыночной площади чуть ли не полдня. Злата придирчиво щупала ткани, торговалась за каждый грош, успела даже поругаться с торговцем пушнины из-за высокой цены на плохо выделанные лисьи шкурки. На украшения и глядеть не стала, фыркнула презрительно, сказав, что такие простые побрякушки и сама сделать сумеет. Пообещала подарить, что-нибудь действительно красивое. Радогор следовал за ними и всё посмеивался, мол, разорит его жена, коль придется однажды приданное для дочери собирать. Златояра зыркнула на него гневно и пообещала, что так и будет, а чтоб не зубоскалил, она назло ему двоих дочерей родит.
Править Избором князь воеводу оставил. Бронислав, несмотря на преклонные года, был ещё крепок телом и умом ясен. Он ещё отцу Светозара служил, всё равно, что вторым отцом для князя был. Князь давно его на заслуженный покой отправить хотел, вот и выдался случай и воеводу наградить, и западный удел в надёжных руках оставить. Сам же вскоре со спокойной душою в Новгород отправился.
***
В военном лагере Агния чувствовала себя, как в клетке с волками. И вроде, никто не трогал её, а всё ж неуютно было, странно. Каждый знал своё место, выполнял данные ему приказы, а она постоянно была не у дел. Ещё и оказалось, что спать ей придётся в одной палатке с Сорокой. Пусть она и знала, что дурного он не сделает, смелости это не прибавляло. Да и видеть в нём брата, как Златояра посоветовала, сердце упрямо отказывалось. Ещё и растраты все эти… Это ведь он за все её покупки расплатился, а она так и не смогла до сих пор как следует его поблагодарить. Да и что она может ему взамен-то дать? И разве найдётся что, чем можно было бы за спасённую жизнь отплатить?
Так и маялась от безделья и раздумий каждый вечер. Сорока всё так же каждый день следил, чтобы она поела, чтобы не обижал никто, а Агния места себе не находила. От мыслей тягостных её Сорока отвлёк. Час был поздний, лагерь, расположившийся на ночлег у реки, уже притих, лишь изредка слышались тихие беседы дозорных у костров.
— Ты чего не спишь до сих пор? — спросил десятник, сбрасывая с себя пояс с ножнами и снимая лёгкий доспех.
— Я… — Агния не решалась высказать, что у неё на душе, поднялась на ноги, нервно теребя шнурок на вороте сорочки. - Я давно хотела… Ты так много для меня сделал… Я всё думала, чем же могу тебе отплатить, и… — она судорожно вздохнула и потянула за шнурок. Сорочка тихо скользнула вниз, открывая белые плечи и грудь, задержалась лишь на согнутых локтях, — мне… больше нечего дать тебе…
Десятник и замер от неожиданности. Сердце забилось где-то в горле, кровь зашумела в ушах. В голову разом ударили все потаённые мысли, что он всё это время старательно отгонял от себя.
«Такая юная, такая красивая…»
Сколько раз он хотел прикоснуться, да останавливал себя, чтоб не напугать её. Сколько ночей пролежал без сна, мечтая прижать к её себе, хоть бы просто обнять, от ночного холода ограждая. Сорока давно понял, что не только чувство вины перед женой, которую он не смог спасти, заставляет его заботиться об этой девочке. И как же больно было видеть, что сейчас, предлагая себя, она отчаянно борется с собой, чтобы не заплакать от страха. Готовится терпеть то, от чего в Навь сбежать пыталась.
Сорока собрал всю волю в кулак, смерил её взглядом и подошёл ближе, костяшками пальцев нежно по щеке провёл. Агния замерла на месте, как перепуганный зверёк, глаза отвела.
— Знаешь, — заговорил он, — когда я совсем юнцом был, лет пятнадцати отроду. Заспорили мы с Яшкой, другом моим, о том, когда же можно с девицами ложиться, сколько лет им быть должно.
Едва-едва касаясь, он провёл ладонью по её шее, по плечу вниз скользнул. Агния задрожала всем телом, кулачки сжала, но не дёрнулась даже.
— Яшка говорил, что лет в четырнадцать самое время, а по мне так и тринадцати хватило бы. — Кончики его пальцев скользнули ниже, к девичьей груди, осторожно, ласково. В груди Сороки, словно гроза бушевала, но голос оставался спокойным, ровным. Агния задышала часто, зажмурилась.
— Долго спорили мы, да так ничего и не решили. Как вдруг заметили, что мимо нас дядька Пархом плетётся, хмельной, весёлый… Мы к нему, все ж старший, а-ну как рассудит нас. Яшка, будь дураком, сходу и ляпнул: «а когда бабу лучше всего брать?», хоть мы и не совсем о том спорили. Не успел я объяснить это, как Пархом уже и ответ дал: «когда она того хочет», и дальше домой пошёл. Я после ещё долго смотрел, как дядьку жена за пьянство по двору метлой гоняет, а сам себе думал: а ведь верно же… Коль хочет, значит созрела, значит вреда ей от того не станет.
Сорока мягко подтянул её сорочку вверх и завязал шнурок на груди, где ему самое место, после приподнял её лицо за подбородок, заглянул в глаза напуганные:
— А ты сейчас этого совсем не хочешь, — погладил нежно по щеке, развернулся и вышел вон.
— Вот же глупая! Дура, дура, дура! — Сорока почти бегом пронёсся через весь лагерь и остановился только у крайнего поста дозорных. Сходу нырнул головой в бочку воды, что для лощадей натаскали — не помогло. Сердце в груди билось набатом, всё тело, будто огнём полыхало.
— Что, Сорока, не даёт тебе девка… покоя? — усмехнулся один из дружинников.
— Ты, брат, рот бы прикрыл, пока зубы не повылетали, — огрызнулся тот.
— Чего?
— Ветер, говорю, поднялся, гляди, как бы зубы не выдуло!
Одного взгляда парню хватило, чтобы понять, что с Сорокой сейчас лучше не связываться.
Чувствуя, что может не выдержать её близости, спать Сорока отправился к своему десятку, а на утро уже и пожалел об этом. Агнию он нашёл в палатке ещё больше перепуганной, чем вечером. Она сидела, обняв колени, и слепо смотрела перед собой. По её виду было ясно, что и не спала совсем. Едва заметив Сороку, вспорхнула с места и бросилась к нему. Обхватила ручками тонкими, к груди широкой прижалась.
— Прости, прости, пожалуйста, — зашептала всхлипывая. — Я боялась, что ты не вернёшься, боялась…
— Да куда я денусь? Ну, тише, тише, — Сорока хотел было обнять её, утешить, да только коснулся, Агния задрожала и ещё ближе к нему прижалась.
«Вот как её понять? Сама обнимает, а прикоснёшься — боится», — погладил по голове осторожно и не стал больше её трогать.
— Успокоилась? — спросил, когда она немного притихла. — Идём. Поговорю с обозным, чтоб нашёл телегу, где ты поспать сможешь. — Агния вцепилась в его рубаху и быстро головой замотала. — Тебе отдохнуть нужно, а верхом ты спать не сможешь. — Взгляд потупила, спорить не решается. Да и куда там спорить, глаза поднять стыдно. — Да чтоб тебе… Со мной верхом поедешь?
Она в ответ только носом шмыгнула и кивнула коротко. Сорока задумался, а выдержит ли конь двоих, а потом и сам понял, что беспокоиться не о чем — сколько в той девчонке весу-то… два пуда да пара гривен — не велика тяжесть.
Он никогда не признался бы, насколько душу его греет то, что только ему она вот так доверяет, только с ним в безопасности себя чувствует. Превыше любой благодарности для него было, что захотела с ним ехать, пусть в обозной телеге и было бы удобнее. Агния уютно устроилась перед ним в седле, голову ему на грудь опустила и почти сразу же уснула, а он тайком наслаждался её прикосновением, мечтая, что когда-то сможет избавить её от страхов и воспоминаний тяжких.
Около полудня войско остановилось в маленькой деревеньке, домов на десять всего, отдохнуть чуток да коней напоить. Навстречу, по дороге на запад, неспешно катились телеги — жители Избора и окрестных деревень, кому сбежать от варягов удалось, домой возвращались. Агния, что успела уже выспаться на плече у десятника, заботливо лошадку его гладила, воды ей в корыто подливала, пока он подковы да подпруги на седле поправлял. Как вдруг сорвалась с места и к Сороке подбежала, лицо на груди его спрятала.
— Эй, ты чего?
— Агния? — знакомый голос заставил его обернуться — матушка. Это ведь от неё он узнал, что варяги девушек в боярский терем забрали, это ей он обещал дочку от страшной судьбы спасти. Кто ж знал, что именно её дочке случится теперь у него защиты искать?
Женщина на ходу спрыгнула с телеги и подошла ближе.
— Агния, доченька…
— Не хочу, — шепнула та Сороке, — не смогу в глаза смотреть.
— Негоже так, поговори с ней. Ведь и тебе, и ей легче станет.
Агния взгляд подняла, шагнула нерешительно и тут же в теплых материнских объятиях оказалась, а там уж и сестричка младшая побежала.
— Милая моя, я уж и не надеялась… — всхлипывала женщина, прижимая её к себе. — Ничего, всё наладится, — увещевала, стирая с лица дочери горькие слёзы стыда. — Прошлое дело — забытое, всё хорошо будет.
Отпустила из рук кровиночку, к Сороке повернулась:
— Спасибо, да хранят тебя боги милостивые, сынок, — бросилась руки ему целовать. — Не знаю как и благодарить тебя.
— Ну что ты, матушка, — остановил её Сорока. — Не один я тому послужил, я — лишь один из тысяч…
А она, будто и не слушала, сняла с шеи оберег Макоши-матери и ему в ладонь вложила.
— Пусть она тебя от беды хранит, как ты мою девочку уберёг.
— Благодарствую, матушка, — её взгляд, полный материнской любви и нежности, теплом отозвался в, казалось бы, давно остывшем сердце воина.
— Идём, — повернулась женщина к Агнии. — Пора домой возвращаться. Избу отстроим, заживем по-новому, — она обняла дочь, направляясь к дожидавшейся их телеге.
— Нет, — Агния осталась на месте. — Я не поеду обратно в Избор.
— Как же это? — радость с лица женщины мигом улетучилась, уступив место недоумению и страху.
— Я… Сорока обещал меня в Новгород отвезти. А дома все знают… — она не решилась вслух о своём стыде сказать. — Не могу, не хочу там оставаться.
Женщина взглянула на десятника, ища в нем поддержки, но его виноватый взгляд говорил, что не успел он от всего Агнию уберечь, что придётся ей отпустить дочку своей дорогой.
— Коли так, — вздохнула, — иди с миром, найди своё счастье, где считаешь нужным. Но и нас не забывай, мы всегда тебя примем, что бы ни случилось, — обняла на прощанье крепко и отпустила. — Ты ведь позаботишься о ней, сынок? — обратилась к Сороке.
— Сделаю все, что смогу, матушка.
Агния ещё долго смотрела вслед уезжающей телеге, слёзы на щеках давно высохли, да камень на сердце остался.
— Счастье… Кабы знать, где оно водится.
— Найдётся… — вздохнул рядом с ней десятник.
— Я раньше тоже так думала, а оно вон как вышло: позором покрылась, из дома сбежала — и кому я теперь такая нужна? Порченная…
— Мне, — сорвалось с уст Сороки, и он тут же пожалел об этом — а ну как испугается? Да и не так он хотел об этом сказать, уж точно не посреди дороги у колодца. Но когда матушка хотела Агнию с собой увести, его страх взял, что заберет, что потеряет он последний смысл жить. А она осталась, и ему тут же захотелось привязать ее к себе, найти способ задержать около себя подольше, навсегда.
Она в ответ улыбнулась горько:
— Обузой разве что.
— Будущим.
— И как же это? — хмыкнула, почитая его слова за шутку.
— Пойдёшь за меня? — Агния замерла, ушам своим не веря. Обернулась к нему и не заметила в глазах зелёных ни лукавства, ни насмешки. — Только я тоже не новенький золотник, — указал он на своё лицо, усмехнулся немного смущённо.