Хотела руку убрать, да не успела. Радогор её поймал и к щеке своей пальчики её приложил, улыбнулся:
— Тёплая… А я уж боялся, Снегурочкой станешь.
Ладошку поцеловал мягко и к груди своей прижал. Злата кожей почувствовала, как часто сердце его бьётся.
— Какой же я глупый, — заговорил снова. — Мне такое сокровище судьба даровала, а я и не заметил. Чуть не потерял тебя. Моя Лада.
Она почувствовала, как лицо краской заливается, глаза отвела — неужто и правда любит? Он сел рядом с ней, по щеке ласково погладил, в глаза заглянул.
— Только теперь понял, что не зря нас Макошь свела, Лада — соединила. Ты сама подтвердила, ночью в бреду мне всё рассказала. Прощения за что-то просила, да только не тебе виниться нужно, а мне. Я слепец.
— Но я же… — начала было, да губы жаркие речь её остановили — не время для слов.
Радогор растрёпанных кос её бережно коснулся:
— Позволишь ли?
Злата кивнула тихо. Чудно было наблюдать, как он осторожно, прядка за прядкой, косы её расплетает*. Не думала она, что столько нежности в нём, столько ласки. Волосы сквозь пальцы, как шёлк золотой скользили, по плечам хрупким рассыпаясь.
— До сих пор боишься? — заметил, что дрожит она всем телом.
— Не боюсь, — шепнула, руками шею его обвивая.
Прильнула ближе. Все страхи девичьи в глазах его янтарных пеплом обратились. Шкура медвежья скользнула с неё, тонкий стан открывая — не стыдно, лишь жар по телу. Радогор коснулся губами её плечика, к душе прильнул, вздохнул тихо, лицом в золото волос зарываясь, вдыхая дурман нежной кожи — даже среди зимы она пахла полевыми травами и солнцем — летом. Прильнул к губам нежно, на подушки её увлекая.
Злата и себя позабыла в объятиях жарких. Внутри будто гроза разыгралась, дыхание рваными порывами ветра обратилось, сердце в груди громом загрохотало. Ноготки своею волею кожу на спине Радогоровой молниями тонких царапин расчертили. Кузнец от того зарычал зверем, всё дальше уводя её к самому центру бури, что в них бушевала. Злата едва дышала уже, когда тело, словно молнией пронзённое, вспыхнуло пламенем, а после тысячью искорок рассыпалось, оставляя за собой лишь истому и сладость.
Уж и утро прошло, а Радорог со Златой ещё в кровати нежились. Она голову на грудь его опустила, вспомнила, как Макоши молилась о судьбе лучшей. Кто ж мог знать, что судьба её уже совсем близко была? Что счастье, богами ей уготованное, именно в тот день ей подарено было?
— Не больно тебе? — спросил её, нежно по спине поглаживая.
— Не больнее, чем стрелу из ноги вынимать… — хмыкнула.
Радогор даже сел в кровати от удивления и беспокойства.
— Что ещё за стрела?
Злата откинула одеяло и показала ему круглый шрамик на правом бедре.
— Как же это? На охоте?
— Нет. Это мне вздумалось сестру стрелять научить. Ей тогда лет восемь было. Я лук ей дала, как держать его показала. Сама пошла мишень соломенную поправить, а она уже стрелу наложила. Тетиву натянуть сумела, да не удержала. Вот такой урок мне дала…
Он склонился и лёгкий поцелуй на шраме оставил.
— Ты ведь научишь наших дочерей стрелять? — спросил, лаская губами нежную кожу, Злата, которая прикрыла было глаза от удовольствия, взглянула на него удивлённо.
— У нас ведь нет дочерей.
— Долго ли умеючи… — улыбнулся лукаво, в глазах его хищный огонёк мелькнул.
— Радогор, — выдохнула смущенно.
— Скажи ещё раз, — он до сего дня и не думал, что его имя вот так звучать может — нежно, чуть дыша.
— Обожди, — начала понемногу отползать от него, понимая, что он задумал, — день-деньской ведь уже, нужно… печку растопить… тесто поставить…
Радогор смотрел на неё, не отводя глаз. Крадучись, как кот, птичку завидевший, ближе подбирался. Злата сглотнула нервно, метнула взгляд в сторону, примеряясь, сможет ли одним прыжком из кровати выбраться. Будто это спасло бы её…
Дёрнулась в сторону, и тут же в его сильных руках оказалась:
— Не пущу, — прошептал, к её спине прижимаясь. Голос его на хриплое рычание походить стал. — Ты перемёрзла вчера, тебе отлежаться денёк надо… а я тебя согревать буду…
Подтянул её за бёдра к себе, и Злате ясно стало, что не выбраться ей. Тихонько застонала, чувствуя его горячие губы на плечах, по телу снова сладкая дрожь разлилась — и как с ним совладать теперь?
***
Солнце медленно катилось к полудню, морозный воздух щеки пощипывал, снежок под ногами скрипел. Хороша зима!
Велеслав уж к двери потянулся, да замер на месте, прислушался.
— В кузнице Радогора нет, — на двор вслед за отцом Изяслав вошёл. — Неужели спит ещё?
— Похоже, занят твой брат сегодня, — задумчиво протянул Велеслав.
— Что значит занят? Давно ж условились на охоту пойти! — парень ринулся к двери, чтобы вытащить ленивого брата на мороз, но вдруг замер в удивлении — из избы женский стон донёсся, да такой сладкий, что зависть берёт… Улыбнулся удивленно, едва ли ушам своим веря.
— Я же говорил, поладят! — хмыкнул Велеслав. — А ты мне всё Любава… Василиса… Строптивую выбрал… Не позволит… Вон, слышал, поёт как? Соловьем заливается!
— А что в Василисе-то плохого? Буй-тур вон с лета вокруг неё волчком крутится. Бабы, говорит, много должно быть…
— А я и не говорил, что плоха, просто жена каждому своя нужна. Кому-то кроткая, кому-то большая и «мягкая», а кому и строптивая… Важно чтобы души коснуться смогла, в сердце огонь разжечь. Иначе и жизнь не жизнь, и мёд горький…
Комментарий к Лада
*На Руси, после замужества, прикасаться к волосам женщины имел право только муж. Позволить мужчине расплести косу или расчесать волосы было, возможно, даже более интимно, чем секс.
========== Костёр в Нави ==========
Златояра и не заметила, как зима минула. Сама себя от счастья не помнила, каждый день до истомы зацелована ходила. Милодара смотрела на сына и жену его, и счастью их нарадоваться не могла, не иначе сама Лада их очаг беречь стала. Все дивилась насколько её сын, оказывается, ласковым да заботливым быть может, всё Златой, Златушкой жену звал — совсем переменился.
А на Радогоровы именины Златояра всю семью у стола праздничного собрала, хлебом-солью потчевала, мясо да соленья отменные подавала. Милодара смотрела на невестку, да всё понять не могла, что не так: то ли в доме изменилось что, то ли со Златоярой случилось. С виду весела была, как обычно, приветлива, а все ж неспокойно матери было, будто не доглядела она чего. Смотрела, думала и решила поговорить со Златой в сторонке. И так спрашивала и эдак и, наконец, поняла всё — не зря ей на днях снилось, будто она щуку в реке поймала, ох не зря. До вечера обе как на иголках сидели — глаза светятся, а сказать не решаются, чтоб не сглазить.
Уж и гости по домам разошлись, а Златояра всё маялась — и всё думала, как бы новость поведать. Радогор забеспокоился даже:
— Ты чего смурная такая?
— Да нет, просто…
— Злата… — он уже научился отличать, когда она лукавит, тревожится или молчит о чем-то.
— Я… ну… и как сказать-то не знаю… — Злата нервно теребила в руках передник, подыскивая слова.
— Говори уж как есть, стряслось чего?
— Да нет, хорошо всё, даже очень. Я… мы… у нас маленький будет, — сказала и замерла на месте, глядя на мужа.
— Ты даже не представляешь, какое счастье мне сейчас подарила, — прошептал Радогор, к груди любимую прижимая. Опустился на колени и губами к её животу прижался. — И как такое выходит? Кузнец — я, а всё лучшее, что есть в моей жизни тобою создано.
С того дня он жену ещё пуще опекать да баловать стал, любой каприз исполнял. Ведь не даром говорят: чего тяжёлая хочет, того дитя её желает, а ему отказывать нельзя.
***
На Ярилин день посреди деревни ярмарка развернулась. Купцы наперебой свои товары предлагали, скоморохи потешное представление затеяли — вся площадь весельем гудела. Погода тёплая, вот-вот жара начнётся, а пока можно нежиться в ласковом летнем солнышке. Любава бродила по площади среди лавок, да все ей не то было. Подружки её щебетали наперебой, у одного купца меха щупали, у другого ткани присматривали, у третьего колечки примеряли, а ей прям тошно было. Куда ни глянь, везде ненавистные золотые косы мелькали.
«Потяжелела, округлилась — ведьма…»
Так больно было видеть, как знакомые янтарные глаза смотрят с любовью на другую.
«Вот как она его приворожила? В чем она лучше? Краше? Да нисколько. Добрее? Не поверю. А как она позорила его тем летом… Ну что в ней такого?»
— Ой, смотрите, ведунья там! — вскрикнула Беляна, указывая на дряхлую старуху у самого края ярмарки.
— Может она нам на любовь погадает? — глаза подружек радостью засияли.
«Да какая любовь? Сказки все это. Наврёт с три короба и будет такова. Что толку-то?» — думала Любава, когда девчонки уже тащили её за руки к странной старухе.
Одна за другой подружки скрывались под пёстрым навесом и выходили оттуда, кто веселее, чем прежде, а кто и погрустневшей. Любава не хотела гадать, не верила она в эти сказки, будто кто-то чужую судьбу наперёд видеть может, но все же пошла. Скорее, чтоб убедиться, что врёт старуха.
— А, ещё красавица! — заскрежетала ведунья, улыбаясь почти беззубым ртом, — проходи, садись, рассказывай, о чем поведать тебе? О суженом?
— Пусть будет о нем, — пожала плечами Любава.
«Вот сейчас начнёт рассказывать, будто счастье меня ждёт, да ещё и рядом ходит».
Удивительно тёмные и ясные глаза старухины смотрели неотрывно, Любаве даже не по себе стало. Пыталась взгляд отвести, то мониста разноцветные на шее у неё разглядывала, то руки её морщинистые, перстнями унизанные.
«Не угадает».
— Знаю я твою печаль, — молвила ворожея, — тут даже карты не нужны, все в глазах видно. Не быть тебе с ним, пока «золотая» рядом. Она его сына носит, за сердце держит крепко. Не обойти, не побороть её.
Любава и речь родную позабыла: «откуда ей знать-то? Только сегодня старуха с ярмаркой приехала, неужто и правда ведает?»
— Пока она рядом… — задумалась ненадолго Любава. — А коли не будет её?
— А коль не будет… Кто знает, может, и переменится всё.
Сердечко в груди девичьей так часто надеждою забилось, что даже больно стало:
— Помоги, научи как побороть её, что сделать?
— Так даже? — взгляд старухин погрустнел сразу. — А на что ты готова, чтобы избавиться от неё?
— На всё! Что угодно сделаю, сколько скажешь заплачу!
— Не нужны мне деньги твои. Дело это тёмное, нечистое, мне грех ни к чему.
— Тогда сама сделаю, ты только научи, поведай, что делать надо!
— Что ж, научу. А как же? Коли так надо, почему не научить… но помни — вина твоя будет, и пред людьми, и пред богами.
— Не томи…
— Тогда слушай…
Дольше всех Любава у ведуньи сидела, подружки уж и волноваться стали. Вышла повеселевшая, только задумчивая очень. Как ни спрашивали, о чем старуха поведала, не призналась — сказала, что все хорошо будет, и только.
***
К Златояре скоро со всей деревни девушки в гости зачастили — хорошей приметой было тяжёлую одаривать, каждая верила, что и ей тогда боги благодать пошлют, помогут мужа хорошего найти, детей здоровых в мир привести. Злата радушно всех принимала, ведь Радогор ей работать почти не позволял, а тут хоть поболтать с кем было. В один день к ней Василиса заглянула, пирогов сладких принесла да столько, что и за неделю не съесть. Злата помнила, что и Василиса на неё тем летом косо смотрела, может и гадости говорила, да и ладно — дело-то прошлое. Такая она потешница оказалась, такие истории Злате рассказывала. А сама-то как похорошела замужем, рассказывала, как счастлива была, когда Буй-Тур её сватать пришёл. Вроде только свадьбу сыграли, а она уже мечтала ему сына родить. Вместе с Василисой и Любава её поздравить пришла, куколку подарила, да такую хорошенькую — личико розовое, шёлковое, волосы из нитки шерстяной да глаза-пуговки. Так она понравилась Златояре, что захотелось, чтоб у неё девочка родилась, хоть повитухи и сулили сына.
Каждый день Злата просыпалась с улыбкой, всё её радовало. Пойдёт по деревне гулять или к свекрови в гости — все её приветствуют, здоровья желают. Что ни возьмется делать всё в руках её спорится, всё в радость ей. К Дарьяне часто ходила, то совета спросить, то с Олежкой, племянником, поиграть. Ему уже почти годик был. Мальчик крепким рос, весь в отца — волосики тёмные, глаза карие, и взгляд смышлёный такой, будто всё не хуже других понимает, хоть и мал совсем.
Казалось, что счастью этому конца не будет, да Недоля однажды в дверь постучала. Златояра стала вдруг чахнуть — то дурно ей было, то тошно. Повитуха говорила — бывает, ничего страшного, а Злата недоброе чуяла. Раз вечером со стола прибирала, как увидела, что Мурка опять её куколку стянуть пытается.
«И что ей неймётся? Мышей что ли мало, что она тряпицей играть вздумала?»
Прогнала кошку, наклонилась, чтобы игрушку поднять, как её вдруг болью в дугу согнуло.
«Что такое? Рано ведь ещё, слишком рано».
На стол оперлась, отдышалась, отпустило вроде.
Радогор забеспокоился, да она отмахнулась, «не страшно» говорит. Среди ночи опять вскинулась от боли. Казалось, что в живот кто-то нож вонзил и проворачивает. Тут уж Радогор её слушать не стал, метнулся за повитухой, и плевать, что ночь глухая — его чадо важнее.
Тётка Ведана прибежала тут же, благо, что через два двора всего жила. Живот Златин ощупала, взглянула на Радогора со страхом и грустью — у него и похолодело внутри:
«Не может быть, ведь все хорошо было…»
Злату в баню перенесли — негоже, чтоб это в избе случилось. Всю ночь она билась и кричала от боли и горя, а к рассвету скинула ребёночка. Повитуха его в полотно завернула, даже взглянуть не дала. Только та ушла, Златояра волком взвыла, слезами заливаясь, да так, что все собаки окрест залаяли.
— Это я виновата, — кричала, — боялась, противилась, вот Лада меня и наказала. Не быть мне матерью, убогая!
Радогор едва сам в слёзы не ударился, глядя на неё. К груди прижимал, шептал что-то, успокоить старался — она, будто и не слышала. Хоть и затихла вскоре, а слёзы продолжали по щекам литься. Как ни старался Радогор горе её утешить, не удавалось. И самому до слез больно было.
Кое-как спать Златояру уложил, сам на двор вышел — тошно, хоть волком вой. От злости и отчаянья руки сами в кулаки сжались — раз ударил в угол дома, другой, третий. Очнулся, лишь когда руки совсем чувствовать перестали, а по стене кровь стекать стала. Стряхнул с себя безумие да в избу вернулся — Злату сейчас оставлять нельзя, ей больнее.
Повитуха уходя сказала: «Не печалься, она молодая, ещё родит. Ты только дай ей отдохнуть лето, чтоб тело залечить себя смогло».
Вот только Златояре день ото дня только хуже становилось. Тоска и слабость её точили. Просыпалась в слезах, что делать пыталась — всё из рук валилось. Раз Радогор глаза открыл поутру, а Златы рядом не нашёл. Вышел из горницы, а она посреди избы на коленях стоит, по щекам слёзы горькие текут, а у горла нож держит — едва успел отнять.
— Отдай мой нож, я не хочу жить! — вопила, из его рук вырываясь. — Сама калечная, ещё и тебе горе принесла! Пусти, отпусти меня к сыну!
— Не пущу. Тебя не станет, я следом пойду. Ведь ты — моя жизнь, моё солнце. Ну, не кручинься так, это пройдёт.
Легче не стало. Силы с каждым днём Златояру покидали. Через неделю она совсем слегла, а через две и есть почти перестала. Исхудала страшно, казалось, будто пеплом обратилась, коснись — рассыплется. Дышала едва слышно, почти не просыпалась.
Радогор чего только не делал. Жертвы богам приносил, молился так истово, как никогда в жизни. Всех лекарей да волхвов в округе собрал — никто не мог сказать, чем помочь его любимой — тело здорово, а будто пожирает её что изнутри, душит.
Он и сам исхудал немало, осунулся. Возьмётся за работу, а ничего и сделать не выходит. Он устал, так устал, что мочи нет. В груди будто иглами острыми все изранено было. Невыносимо было видеть, что его ясно солнышко медленно угасает, и не знать, как её к жизни вернуть. Греть ночами её ледяные ручки, к сердцу прижимать, понимая, что совсем недолго осталось видеть её.