— Я не одна, и постоять за себя точно смогу, — она окинула идущих рядом людей беспокойным взглядом, — против большинства здесь точно выстою. Много ли в рубахе-то навоюешься…
— А… о других печёшься? Не волнуйся, у князя в закромах кожи для них довольно, а кому-то, может, и кольчужка найдётся.
Злата задумалась ненадолго, и вдруг поймала себя на том, что шрам на лице дружинника разглядывает. Он тоже это заметил, улыбнулся криво.
— Уродливо, правда? Говорят, шрамы мужиков только краше делают, только я не согласен. Не заметил я, чтоб бабы на меня вешаться стали, когда рожу-то мне раскроили.
— Почему тебя Сорокой кличут?
— Потому что… — начал было тот, да его перебили.
— Болтает без меры, — улыбнулся Радогор, на что дружинник нахмурился недовольно.
— Не правда. Это потому что всегда нутром чую, где золото спрятано. А то, что говорю много, так это от ума большого. У меня баек знаешь сколько? За всю жизнь не переслушать.
— Эй, чего встали? — выкрикнул Борич издалека, — к закату нужно до леса добраться, там заночуем.
Все трое пустили коней шагом, путь продолжая.
— Хочешь расскажу, откуда у меня богатство такое? — спросил у Златояры с улыбкой, указывая на шрам.
— Расскажи, — делать-то все равно нечего, подумала, знай только лошадью правь, а разговоры тому не мешают.
— О, это давняя история, мы в тот год на хазар пошли, помнишь, Радогор, — тот угукнул и невольно к разговору прислушался. — Когда это было, четыре года назад?
— Пять, — поправил его Радогор.
— Точно. Так вот, пошли мы тогда на юг, хазар потрясти, у них всегда золотишка полно, с юга привозят. Прокатились мы через несколько их стоянок, деревнями их и не назвать, так несколько хат из дерева и шкур. Они же мало когда на месте сидят, всё шляются по степям, как перекати поле. Вот и жильё у них такое, лишь бы от ветра защищало, а на зиму они в города свои возвращаются, хотя у них там такая зима — смех один. Наш десяток чуть вперёд проехал, разведать что да как. Остановились мы на ночь у подлеска на берегу реки, как бишь они её? А, Итиль обзывают. А столицу свою, что в устье Вльги, Атилем кличут.
Было всё тихо-мирно, дозоры расставлены, остальные спать положились, а мне до ветру захотелось. Только поясок обратно завязал, как мне на шею сталь ложится, и шепчет кто-то не по-нашему: молчи, мол, или прям здесь и прирежем. Хазары, значит. Услышали, что кто-то их деревеньки вырезает, и направили войска чуток, разобраться. А нам только того и надо — узнать где их воевода сидит. После же дело за малым: войско разбить и в город наведаться, а уж там душе раздолье — и золото, и бабы, и челядь.
Воткнули мне кляп в рот, ну и потащили, олухи, в свой лагерь. Нашим дозорным только и оставалось, что проследить и дружину, куда надо привести. Не знаю сколько мы ехали, через мешок, что мне на голову накинули, да лёжа поперёк седла не разобрать ни дороги, ни дня, ни ночи.
Как они мне, наконец, кляп-то изо рта вынули, я думал и разрыдаюсь от счастья — чуть говорить не разучился, право дело. Бросили в шатёр какой-то, толмача ихнего рядом усадили, пыточника привели. Он только ко мне с ножами своими, я как давай блажить, мол, помилуйте, не мучайте, и так всё поведаю. Эти лыбятся — трусливый «урус» попался. А мне уж молчать невмоготу, ну, и начал я им петь: как Гудимир нас, мальцов неразумных, в родной деревне охотиться да биться учил. А им чего? Про молодцев да про оружие болтаю, значит, по делу всё. Рассказал, как отроками на речку бегали на девок голых смотреть. Первый бой свой припомнил, чего только не городил тому толмачу. А он, родимый, карябает, береста чуть не дымится. Писал быстро, а разуметь чего пишет не успевал. Уж не знаю долго ли я баял, но даже у меня горло заболело.
Потом их воевода пришёл, и они давай разбирать, чего я наговорил. А как поняли, что то всё байки пустые, толмача воевода чуть не убил на месте, так разозлился — рожа аж пунцовая стала. Мне же повелел язык отрезать, пыточника снова пригнали, а он и рад стараться. Но я ж не дурак такую ценность-то без боя отдавать. Кручусь волчком сколько путы позволяют, а этот бедолага за мною, то справа зайти хочет, то слева — не успевает. Ещё и подручный у него, что та девка, хилый да пугливый, ни поймать, ни удержать меня не может.
Подвело меня то, что снаружи послышался боевой клич и призыв к оружию — наш воевода с дружиной подоспел. Пока я, дурень, прислушивался, этот шельма подобрался опять ко мне, увернуться я успел, да не совсем, нож его прям по щеке меня полоснул. А ещё через миг в тот шатёр Радогор ввалился и прирезал пыточника и помощника его. Но мне повезло, — тут в глазах дружинника странный безумный огонёк блеснул, — пока эта тварь узкоглазая ещё дышала, я успел ему язык из глотки выдрать, чтоб не повадно было.
Златояра содрогнулась, представив эту мерзость. А Сорока задумался, улыбаясь мечтательно, будто снова переживал то кровавое воспоминание. Она говорить ничего не стала, только убедилась, что жестокости в этом человеке даже больше, чем баек. Пускай шрам на лице и вызывал жалость к нему, но то, как он отомстил тому хазарину, ясно говорило, что хорошего в нем мало осталось.
— Вот так я и стал таким красавцем, — закончил он весело свой рассказ, будто сам над собою насмехался.
Лагерь разбили у самой опушки леса. Борич дотемна суетился расставляя дозоры, проверяя не отстал ли кто. Каждый занимался своим делом: кто у костра сидел, за беседою время коротая, кто в дозор собирался, другие спали уже, чтобы в середине ночи дозорных сменить. Не то, чтобы в сотне вёрст от столицы они ожидали врага встретить, но ведь всяко бывает — не враг, так зверь дикий поживиться решит, в этих лесах медведей да волков немало.
Весь день Злата размышляла о том, сможет ли она убить кого-то. Будет ли когда-то чужую смерть с таким восторгом, как Сорока, вспоминать. Хоть она и храбрилась перед Радогором, но он был прав — у человека жизнь отнять не то же самое, что оленя подстрелить. Будто сама душа тому противилась, ведь и зверь себе подобного без нужды не убивает — ранит, прогонит, но добивать не станет, а измываться уж и подавно. Постаралась она отогнать эти мысли, делами насущными — нужно было придумать, что с косами её делать. В походе ухаживать за ними было невозможно, да и некогда. А как в бою растреплются, глаза застить станут, это же верная смерть. Тут она старого сказителя вспомнила, что однажды в доме отцовском ночевал, — обрезать надо и выбрить по бокам, чтоб не мешались.
— Ополоумела? — зарычал Радогор, когда она к нему с этой просьбой пришла.
— А что делать? Они же мешать будут! — стояла на своём Златояра. — Режь или я другого попрошу.
Радогор взглянул на её волосы — россыпь золота с серебряной прядью на челе. Вспомнил, как она впервые позволила ему свои косы расплести. Он хранил тот день, словно священное таинство, у самого сердца, и не было для него мига дороже того, когда Лада его, наконец, открылась ему, доверилась. Разве ж можно такое богатство портить?
— Сядь, — указал ей на землю около костра, — дай сюда гребень.
Злата повиновалась, а когда он опустился на какой-то тюк позади неё, протянула ещё и нож.
— Убери.
— А как же ты.?
— Заплету.
— Чего? — ушам своим не поверила.
— Я заплету тебе тонкие косы по бокам, и резать ничего не придётся, — Злата не знала, что и сказать на такое. А он наклонился к самому её уху и прошептал: — твои косы для меня дороже золота и самоцветов, не желаю терять ни единого волоска.
Прижался губами к её макушке, вдыхая такой родной запах. В голову Златы тут же поползли мысли непотребные, но Радогор уже принялся расчёсывать её волосы и понемногу собирать их в тугие тонкие косички.
— Ты смотри! — не смог промолчать Сорока, увидев их, — один день баба в войске, а уже успела светёлку девичью тут устроить!
— Тебе-то что? — огрызнулась Злата, мысленно уговаривая себя не обращать внимания. Снова он указывает, что ей не место здесь, так и хочется его на бой вызвать, показать на что способна.
— Это ж надо, Радогор, как она тебя крепко за сердце или за другое чего держит, что ты ей уже косы плетёшь. Совсем под пяту бабскую залез.
В дерево, около которого стоял дружинник, со звоном вонзился нож с резной рукоятью. Да так, что ещё бы чуть в сторону и точно в ногу угодил бы.
— Ой, выскользнул… — виновато улыбнулась Златояра, лукаво глядя ему прямо в глаза. — Подай мне его, Сорока, будь добр.
Она кожей почувствовала, как Радогор за её спиной замер и напрягся. Понимала же, что с дружинником задираться не следует, да вот она натура бабская: пока к ней цеплялся, плевать было, а только мужа затронул — сорвалась.
— Ты в другой раз поосторожнее, — улыбнулся тот недобро, возвращая ей оружие. — Нож-то хороший, а так и потерять не долго.
— Не тревожься, не потеряю.
На какой-то миг показалось, что между стальными златиными и изумрудными глазами дружинника молнии заискрили, ещё чуть-чуть и гром грянул бы, но Сорока отвернулся, хмыкнул недовольно и ушёл к другому костру — одно дело с бабой совладать, и совсем другое с Радогором не поладить. Этот долго думать не станет, а рука у него тяжёлая, зубы по траве потом собирать никому не захочется.
========== На живца и заяц бежит ==========
Ночь прошла спокойно, и только под утро ясно стало, что двое из дозора не вернулись. Тревога закралась в сердца — неужто так близко враг? В самом сердце княжества разгуливает, ничего не страшась. Тел так и не нашли, только пятна крови пролитой на земле остались.
— Может зверь какой? — предложил кто-то.
— Да какой же зверь мог двоих здоровых мужиков уложить, да ещё и так тихо тела унести, что никто не заметил? Как пить дать лазутчики. По пятам идут, днём прячутся, а по ночам вот выползать стали.
— Надо бы лес прочесать, их не может быть много.
— Нет, — отрезал Борич. — Мы на войне, и она только началась — некогда павших считать. Всем держать ухо востро! Выдвигаемся!
Кто-то хотел возразить, да ему быстро рот закрыли — сотник прав, нужно до города добраться и выступать против главных сил врага. Лагерь собирался своим чередом, но каждый время от времени беспокойно поглядывал в сторону деревьев, то ли опасаясь вражью стрелу поймать, то ли пытаясь разглядеть кого в чаще леса. Так и ехали дальше в напряжённом молчании, настороженно наблюдая, чтобы не пропал ещё кто-то.
Заночевать пришлось на просторной поляне в самой гуще леса — плохое место, с любой стороны можно атаковать, спрятавшись под сенью вековых дубов да вязов. Пока солнце ещё не село, умелые охотники разбрелись по окрестностям небольшими группками, чтобы свежего мяса добыть. К Златояре в отряд, как на зло, Сорока увязался. Она скривила недовольную мину, но промолчала. А тому только того и надо, чтоб она разозлилась да опростоволосилась, чтобы потом новую байку сложить и каждому рассказывать, что бабе оружие давать нельзя, разве что нож кухонный.
Злате это не нравилось, ни сам Сорока, ни его трескотня постоянная. Она привыкла в тишине охотиться, а тут…
— Вдовушка та, уж какая добрая… за пазухой доброты столько, что никаких рук не хватит!
— Может, подскажешь, где она живёт, а-ну как и со мною добротой поделится? — посмеивался молодчик рядом с ним.
— Да куда тебе, зелёному, с нею совладать. Ей мужик нужен, а ты…
Злата уже в который раз на них шикнула, а им как с гуся вода, всё хохочут. Тогда уж она и не выдержала:
— Сорока! — прорычала, — ты пожрать сегодня хочешь?
— Знамо дело, хочу, — усмехнулся, будто не видел, что она злится.
— Тогда рот свой закрой и дай мне хоть несколько зайцев поймать. Всю дичь распугал уже!
Тут уж и дружинник вспылил. Лицо его злобой исказилось, схватил Злату за грудки, зашипел сквозь зубы, не отводя от неё взгляда:
— Радогор, научи свою бабу старших уважать и язык за зубами держать, иначе я сам научу.
Тот лишь молча перехватил руку дружинника за запястье, заставляя отпустить Злату и перестать собачиться на пустом месте. В тот недолгий миг, пока Сорока раздумывал, Злата вывернулась из его рук и метнулась в чащу, на ходу лук натягивая. Никто не мог понять, что её вдруг дёрнуло. Почти сразу оттуда же донёсся истошный рёв раненного кабана. Мужики переглянулись удивлённо и помчались на звук, даже Сорока забеспокоился, девка-то мелкая, матёрый боров ведь порвёт и не заметит. Он-то ей зла не желал, только поддеть хотел, позлить да подшутить.
С полсотни саженей пришлось пробежать им, прежде чем нашли они Злату, с окровавленным ножом над тушей издыхающего зверя.
— Ишь, прыткая… — выдохнул кто-то оторопело.
— Видишь, Сорока, как полезно иногда замолчать и прислушаться, — усмехнулась гордо, выдёргивая свою стрелу из правого бока борова. — Чего смотрите, охотнички? Палку найдите, надо его в лагерь отнести.
Мужики и чего молвить не знали. Все, кроме Радогора, думали, что это трёп пустой, будто Злата в промысле мастерица, а тут вон как обернулось — когда никто и ухом не повёл, она не только услышала борова, ещё и уложила его сама. Теперь про Златояру с уважением заговорили, одобрительный шепоток за спиной прямо душу грел — наконец-то она там, где её умения оценят, а не осуждать станут.
А утренний туман нерадостную весть принёс — снова дозорных не досчитались, и опять только пятна кровавые на траве. Следов же не разобрать, столько людей по тому месту прошло.
На следующую ночёвку Борич уже дозоры по три-четыре человека расставил, причём так, чтобы в каждом хоть один опытный воин был. Да и остальные спать не спешили, до Новгорода всего день пути оставался, там уж и отоспаться можно будет. Златояре предстояло после полуночи в дозор заступать, поэтому она устроилась у корней раскидистого дуба, чтоб хоть немного вздремнуть. Уже чувствуя, что сон понемногу подступает, она наблюдала за Радогором. Весь день он беспокойным был, неразговорчивым, всё оглядывался, прислушивался к каждому шороху за деревьями. Даже теперь сидел у костра, вроде говорил с кем-то, а сам всё в темноту вглядывался с тревогой.
Только Злата глаза прикрыла, как её кто-то за руку схватил и рывком на ноги поставил.
— Радогор? Что ты делаешь?
— Идём, — бросил коротко и повёл её туда, где деревья ближе всего друг к другу теснились. Огонь от костров едва-едва темноту ночную там рассеивал.
— Куда ты меня тащишь? — пыталась возмущаться Злата, только ведь уснуть удалось.
— Зайцев на живца ловить…
— Чего? Ночью, зайцев? Они ж на живца не…
— Ещё как ловятся, сейчас покажу.
Радогор прижал её спиной к жёсткой коре дерева, так резко и грубо, что даже больно стало. Впился в губы сладко, по телу дрожь разошлась — вот же вздумалось ему.
— Погоди, нас же… услышать могут, — выдохнула между поцелуями.
— А ты веди себя тихо, и никто не заметит, — он уже опустился губами к её шее, ворот рубахи покорно под его пальцами распустился. — Я люблю тебя, слышишь? Слышишь?
В отблеске костра Злата поймала его взгляд, да не увидела в нём ни страсти, ни игривости, только холодное спокойствие. Тогда и поняла, что совсем для другого он её сюда привёл — «зайцы»… Прислушалась. Изо всех сил постаралась забыть про его руки, что скользили так соблазнительно по телу, не чувствовать его горячего дыхания на коже. Вдруг заметила, что он нарочно наклонился так, чтоб она через его плечо смотреть могла и дыхание его почти бесшумно, лишь для того, чтоб она услышала — шорох шагах в десяти, смешок сдавленный, шаг осторожный. Всмотрелась в темноту из-под опущенных ресниц — точно, заглотили наживку.
— Я хочу подарить тебе сыновей, — почти простонала, — двоих, нет, троих. Воинами станут. Ты ведь подаришь им мечи?
— Для начала ножей хватит… — Радогор положил её руку на рукоять своего ножа, ножку златину поднял повыше, чтоб до её ножа, в сапоге спрятанного, дотянуться.
«Зайцы» же варяжские уже совсем близко к ним подобрались. Злата до боли вдавила четыре ноготка в правое плечо мужа, показывая, где враг и в скольких шагах прячется, сама же нацелилась в того, что за его левым плечом остановился. Кивнула едва заметно, и два ножа со свистом сорвались с рук. Один угодил в шею, другой около сердца вонзился. Варяг с густой бородой рухнул замертво, другой хрипя хватался за рану на шее, откуда тугой струёй била кровь. Чуть в отдалении зашуршали испуганно торопливые шаги. Третий нож полетел наугад, только звуком ведомый. Кто-то вскрикнул от боли, на землю упал. От лагеря туда уже спешил Борич с огнём и парой дружинников.