Варрик, сейчас стоящий подле меня и отстреливающий пробирающихся к нам скелетов, перекрикивает этот рев:
— Ну что, отбегались, братец?!
— Не дождется! – знаю, что сейчас мой голос рассыплется теневым многоголосьем, но Варрик все равно уже знает, а остальные… остальные не смогут увидеть. — Держись, брат.
Руки окутывает огонь — и жар солнца превращается в самую лучшую поддержку. Стихию проще творить из стихии. Все поле, от края до края, словно озеро лавы от касания ледяного воздуха, превращается в огромную пламенную ловушку, в алом кипении которой островками изумруда сияют нетронутые участки — тот, где стоим мы, и те, где укрыты моей силой трое наших товарищей… больше, чем товарищей — для меня.
— А вот теперь потанцуем на равных, Думат-Праэма!
- оОо –
Свет? Нет не свет…
Странный отблеск немого огня.
Он снова здесь,
Снова жаждет решать за меня.
Нет, не смотреть!
В зеркалах угасает заря…
Кто в них застыл?
Кто живет в них - Он или Я?
Стынет свет, слепит тьма, разрушаю, творя,
Так дай мне силы…
С тобой смогу коснуться самой древней тайны,
Но нам с тобой одно лишь имя суждено - Иной…
…Мне с тобою не жить и не жить без тебя
Так дай мне силы…
Мы два крыла подобной Солнцу сильной птицы
Но нам с тобой проклятьем имя суждено - Иной
С каждым днем на Тропах ты все бледнее и растеряннее. Толща камня, песня лириума, зов Скверны — все это угнетает тебя. Прости меня, любовь моя, я не хотел, чтобы все получилось так. Очередной привал мы устраиваем в заброшенной гробнице — отчего-то сюда не суются ни Порождения, ни пауки, ни глубинные охотники. Хотя я, вообще-то догадываюсь, отчего.
Храм Думата — полуразрушенный, просевший в странно-вязкую, будто болотистую, почву — все еще несет в себе отголосок благословения Богов. Ни одна тварь, что не познала этой благости, не коснется святого.
Пальцы сами касаются найденных реликвий. Чаша отзывается низким плачем, Венец — гулким стоном, жертвенный Кинжал — тягучим перезвоном, приглушенным его ножнами, а Свиток с Семью Гимнами — неуловимым шелестом. Они были утрачены так давно, что я считал их упоминания лишь метафорой. Ан нет, не метафора это была, как выясняется…
Моя стража — первая, и я, едва дождавшись пока все уснут, почти беззвучно выскальзываю из гробницы, собственной кровью начертив Руну Защиты на косяке — никто с дурными намерениями по отношению к спящим здесь не минует невидимой линии.
Ноги сами несут меня прочь, к заляпанным скверной и слизью стенам Храма. Почему я делаю это? Сам не знаю, но всем, что составляет мою сущность, я тянусь туда, к Алтарю с сияющей на нем серебряной руной Всесильного.
Между ненавистью и желанием уничтожить все напоминания об Империи — и благоговением и обожанием. Между светом и абсолютом темноты. Между жизнью и смертью. Существование на грани, на кромке мира, на границе Завесы. Моя доля, моя судьба и мое вечное проклятие.
Шаг за шагом, раздираемый противоречивыми желаниями, я иду — вперед, к покосившейся за века постройке. Часто останавливаясь, в сомнениях и оглядываясь назад. Спотыкаясь о почти неприметные ямки и крохотные камни. Сейчас даже воспоминания о завещании отца, о том, что идем мы к захоронению — или узилищу, что, думаю, гораздо точнее — самого Архонта Ио, которого не знающие истории Стражи и иже с ними нарекли Корифеем, даже почти не погрешив против его сути, о том, что ты медленно сходишь с ума, не могут отвлечь меня от собственного безумия.
Ты и я. Забавно, только сейчас я осознаю, насколько мы оба похожи в своем проклятии.
Разорванные силы. Разорванные души — где большую часть раны занимает нечто большее, чем мы сами.
Быть может, так будет правильнее.
Десяток широких шагов — преодолевая себя, забег по короткой, выщербленной безжалостным временем лестнице. Алтарь на мое присутствие отзывается сиянием магии — и руны на стенах и самой плите вспыхивают всеми семью цветами, от благородного серебра Думата до кипенной белизны Разикаля.
Одна за другой реликвии ложатся на плиту, в широкие чаши, которые даже смещение полов Храма и наклон самого Алтаря не заставили сдвинуться ни на полпальца, и вспыхивают знакомым огнем — разве что цвет его не лилово-алый, а пронзительно-серебряный.
Ломаными движениями сдираю доспех и выпутываюсь из туники, оставаясь обнаженным по пояс — так должно.
Что проще — упасть на колени, протягивая ладони прямо в пламя. Голос с отвычки срывается на первой же строфе Семиголосья. Душу снова затапливает сомнение — что же я творю, о Создатель? Что меня опять потянуло в эту темноту?
Прав был Хозяин — однажды коснувшийся Тьмы уже никогда не сможет вернуться к солнечному свету, как бы ни старался…
Гимны перетекают один в другой, меняя ритм и мелодику — но с каждым словом они все легче ложатся на связки и язык, все легче принимают мою силу, сплетая из нее сложную вязь, основанную на почитании Семи. И с каждой новой строфой все резче подкатывает к горлу горький, душащий комок, перехватывая дыхание, обрывая высокие ноты, словно отсекая крылья.
За что, Боги? За что мне суждено было пройти через то, через что я прошел? За что через все это проходят Тени? Намверлис, я… Волчонок — пусть он и не был ни Воплощающим, ни Джар-Гредом — и еще десятки и сотни тех, чьи судьбы были изувечены Империей. За что вы создали такой уклад?
Все больше надрыва я слышу в своем голосе, все больше боли — и хочется прервать Семиголосье, заходясь хриплым криком, чтобы разорвать тысячелетнюю тишину Троп.
Пламя Алтаря оплетает ладони, меняя цвет, устремляясь искрами и языками все выше, к разрушенному своду, высвечивая изваяние Думата — непривычное, человекообразное, слишком уродливое для одного из Семи. Не таким оно должно быть…
Огонь стекает с рук, устремляясь к статуе — и камень течет, будто воск, стеклянными и пурпурно-алыми, словно кровь, слезами орошая плиты полов. Не так.
Магия сплетается месивом нитей, узорчатой сияющей куделью, заставляя капли растаявшего в лаву базальта устремляться вверх, в ритме звучащего Гимна Уртемиэлю, Оде Красоты, собираясь в новую форму. Под моим взглядом вытягивается гибкая шея, удлиняется хищно голова, прорастает венец сияющих белым — пока белым — рогов, каскадом шипов стекает вниз позвоночник, формируя каменные ребра и словно нарастая раскаленной плотью, тянутся-текут когтистые лапы-руки, извивом плазменного потока по камню скользит гибкий хвост, из-за гребня костяных пластин напоминающий Неваррскую Звезду, распахиваются огромные слюдяные крылья…
Более сотни лет я видел его статую в огромной чаше потухшего вулкана Белого Шпиля, всего несколько дней назад я любовался на его Воплощение, и повторить его облик в камне — это честь для меня. Мои мысли и руки, саму мою магию сейчас ведет нечто большее, чем память или умение.
В темноте тает последнее слово Гимнов — и с треском остывает новое изваяние.
На ладонях вспухают волдыри ожогов, облезая до сочащегося сукровицей мяса — мелочь. Силы оставляют меня — и я могу лишь устало сгорбиться, пряча лицо в ладони, отстраненно ощущая, как обжигают открытые раны кажущиеся холодными… или наоборот кипящими?… капли непрошенных слез.
Кто я? Что я? Я так и не нашел ответа…
— Красиво. Ты прямо мастер, Хоук, — мелодичный, чуть с хрипотцой, голос вырывает из моря сожалений и сомнений.
— Что ты видела?
— Все, — она подходит ко мне и опускается на камень рядом, скрещивая ноги. — Знаешь, это многое объясняет в твоем поведении. Маг? Имперец? Бывший раб?
Киваю трижды. Белль хмыкает и непонятно откуда выуживает бутылку:
— Предлагаю напиться в хлам. Кстати, как тебя зовут?
— А тебя?
Фыркает и делает большой глоток, утирая губы тыльной стороной ладони:
— Ты ублюдок, ты знаешь, да?
— Мать с отцом… не получали благословения андрастианской церкви, он ведь был отступник. Да, я ублюдок.
Смеется, тихо, едко — не надо мной. Над собой, похоже.
— С Серыми воевал? Сколько потопил?
— Не помню. Я был личным… впрочем, не важно. Много. Два фрегата точно, с десяток дредноутов… штук пять галер.
Салютует мне бутылкой. Так дело не пойдет, я тоже хочу напиться. Отбираю глиняную емкость, надолго присасываясь к горлышку. А хороший виски… резко выдохнув в сгиб локтя, возвращаю Изабелле выпивку.
— Хочешь забыть, да не выходит… — она задумчиво смотрит на каменного Дракона. — И не выйдет. Смирись.
Передергиваю плечами, в упор глядя на пиратку. Та хмыкает:
— Что, я слишком много о тебе узнала, и теперь ты должен меня убить?
— Примерно так. Впрочем, есть другой вариант.
— А что же ты его Варрику не предложил? Он ведь тоже знает, не так ли, друг мой? — щурится. Сейчас в рассеянном свете пламени Алтаря, еще на пол ладони мерцающем над плитой, я как никогда отчетливо вижу, что она отнюдь не так молода, как хочет показать остальным. Пляшущие тени рубят лицо морщинами, которых не видно… и еще несколько лет и не будет видно… в дневном освещении, отчего ее улыбка-ухмылка выглядит куда более горькой… и уместной.
— Знает.
— Мужики. Доверяете только тем, у кого, как и у вас самих, есть временами полезная штучка между ног.
— Не поэтому, Белль, — мои губы тоже кривит усмешка, только вот мет времени на моем лице, вероятно, не будет никогда… Когда-нибудь, если судьба будет жестока ко мне и не даст сдохнуть раньше, я увижу, как она состарится. Как состаришься ты, если раньше не услышишь Зов, и Варрик, и даже Волчонок. — Он мой кровный брат.
— Побратим?
— Нет, именно брат. Он не сможет предать меня, даже если захочет. Магия не позволит.
Молчание длится долго. По очереди прикладываемся к бутылке — весьма объемной, надо сказать — думая о своем. Наконец она прерывает молчание:
— Ладно, согласна я на твой способ. Но учти, только потому, что ты обещал мне корабль. И вот посмей только, тевинтерский ты ублюдок, мне его не добыть!
Со смехом протягиваю к ней руку, обхватывая за затылок — и пальцы путаются в тугих чернильных локонах, просоленных морскими ветрами до состояния проволоки. Она усмехается:
— Жаль, что я не запомню вот этого момента, его было бы забавно припоминать Блонди. Ты такая сволочь, Хоук…
Отвечаю ей кривой улыбкой и накрываю ее губы своими, прикусывая шаловливый язычок и ощущая медную соль. Магия снова вскипает в венах, подчиняясь моей воле — и та, что спит в ее крови, та, которую я заметил еще при первой встрече, латентная, невостребованная, откликается, покорно ложась в форму заклятия Контроля Разума.
Прости меня за это, Ривейни…
- оОо –
Волглый жаркий воздух у самого подножия башни колом встает в горле, или даже прилипает к легким, не давая толком отдышаться — и от этого почти непереносимо кружится голова. И без того туманное зеленоватое марево орихальковых озер из-за нарушенного недостатком кислорода зрения словно растекается еще шире, размывая очертания окружающей действительности, делая ее до удивления похожей на Тень.
В висках стучит рваным пульсом лишь одна мысль — уйти отсюда. Быстрее. Становится слишком опасно — и я снова прибавляю шаг, зная, что спутники не отстанут. Мы все слишком хотим выбраться из этого ядовитого сияния, а потому движемся без привалов и даже на необходимый сон оставляем тот единственный минимум, который сможет поддерживать наши тела в достаточно бодром состоянии.
Но значительно больше беспокойства мне доставляет твое состояние. Я знаю, что ты ненавидишь Тропы… но никогда бы не подумал, что для тебя поход на них превращается… вот в это. С каждой милей утонувших в тяжелых парах тоннелей ты все бледнее — и это отнюдь не отравление. То и дело ты срываешься на сбивчивый шепот, словно споришь с самим собой. Со второй половиной себя. Зов ввергает вас обоих в темноту, из которой нет возврата — не для Стража, и я могу лишь молиться Семи — чтобы утишили свои голоса, не тянулись к тебе… не сейчас, слишком рано, слишком сильно.
Мое тело действует быстрее разума — я успеваю подхватить тебя, когда ты спотыкаешься о неприметную трещину в камне. Поймать взгляд — непередаваемо сложно, и мне кажется, что в этом неестественном свете янтарь твоих глаз выгорел… едва ли не добела. В посветлевших от сдерживаемой боли глазах — смесь растерянности непонимания… и неприязни. Чья она? Твоя или Справедливости? Я могу понять оба варианта… но один из них в разы тяжелее другого.
В этот раз привал — неурочный, но необходимый, и я могу лишь баюкать тебя в руках под тремя понимающими взглядами, один из которых пропитан горечью и… завистью? ревностью? жаждой? Не понять. Сейчас мне не до него — да и вообще не до окружающего. Плавно укачиваю тебя, с трудом удерживая почти на весу, касаясь губами влажного от испарины виска и шепчу, шепчу, шепчу…
Я сам не разбираю, что произносят мои губы, кроме одного, неизменного, постоянно повторяющегося: «Прости, светлый мой, прости, mea culpa…» — и ты лишь безмолвно и бесслезно плачешь, вздрагивая все телом.
К концу недели — и сотней миль глубже в зеленое марево — такие приступы становятся все чаще и жестче. Это злит Волчонка неимоверно, и он постоянно язвит о «неженках-мороженках» и о том, что Стражи должны радоваться, что ты ушел из их рядов… У меня нет ни желания ни сил одергивать его. Быть может, прибегни я к своему Проклятию, я смог бы вытянуть тебя из такого состояния… но я не могу. Пока не могу — ситуация не настолько плачевна, я все еще надеюсь, что ты справишься с собой. И с НИМ.
Потому что я не могу не знать, что именно происходит. Потому что я знаю, как выматывает смертное тело слияние с чуждой этому миру Сущностью — кем бы и чем бы она ни была.
Потому что я знаю, что сейчас ты на грани своей воли и магии сражаешься за право главенствовать в вашем тандеме — и я не могу вмешаться в эту борьбу.
Пока что ты выходишь победителем… но долго ли это будет продолжаться? Ты слабеешь с каждым часом на Тропах. А он… он становится сильнее. Почему — мне не дано понять, но что-то здесь подхлестывает его, словно норовистого коня, заставляет рвать узду ваших с ним взаимных обещаний и закусывать удила твоего сознания.
И с каждым разом все дольше горят в твоих глазах лазурные искры — пока ты не приходишь в себя. И снова и снова ты поднимаешься, отрывисто и хрипло бросая:
— Все хорошо, солнце… нам пора идти.
Скоро я возненавижу эту фразу. Вновь и вновь, воровато оглядываясь на товарищей и дожидаясь мига, когда все отвернутся от нас и займутся костром, я спаиваю тебе зелье Ясности и зелье Воли — то немногое, что поможет тебе держаться, как помогало держаться мне в похожих случаях…
И раз за разом ты упрямо подхватываешь свою переноску, почти зло отбрасывая мою руку, и первым выходишь со стоянки, слепо глядя в пространство — то ли проверяя на наличие Порождений, то ли снова погружаясь в свой непрерывный поединок со второй половиной себя.
А я могу лишь ждать — того самого, смертельно-опасного мига, когда ты все же не справишься.
Я уже ощущаю в своих венах эхо набата последней Печати, когда ты с криком падаешь на колени, а потом и на землю, бессвязно что-то бормоча и сжимая ладонями виски, подтягиваешь колени к груди, сжимаясь в дрожащий комок оголенных нервов.
Вот оно.
— Андерс!
— Голоса! Голоса! Пусть они замолчат, Грег, пусть они заткнутся, пожалуйста, пожалуйста, пусть они… — не завершаешь фразы, снова заходясь криком и сжимая виски так, будто хочешь проломить собственный череп и выдрать оттуда все чужеродное ногтями.
Твой крик рвет мне душу — но теперь я точно ничем тебе не помогу. Сейчас для вас есть только вы двое — и клинч двух сознаний, словно сцепка борцов на Арене.
— Стражи… Посвящение… Скверна… зовет… кричит… шепчет… пусть он замолчит! Замолчи! ЗАМОЛЧИ!
Сбивчивая фраза, хрипом рвущаяся сквозь крик, на оборванном выдохе, на последнем глотке воздуха, заставляет меня стиснуть зубы и кулаки. Прости меня. Прости, я не могу. Сейчас — не могу.