Я мысленно окинула взглядом последние месяцы и заодно осмотрела округу.
Полгода. Все это время я чувствовала, как внутри начинает клокотать злоба, готовая выплеснуться на все вокруг. Я как дура сидела здесь столько времени, днем и ночью, почти как Хатико, а она так и не пришла. Тысячу раз прокручивая в голове последний разговор, я так и не поняла, чем же могла заслужить подобное пренебрежение. Может, я и была не сахар, но не ожидала, что она не придет попрощаться со мной из-за пустяковой ссоры.
Полгода – и я сдалась.
Спорщики, забывшие о моем существовании, дернулись как ошпаренные, когда я резко поднялась на ноги.
– Если кто-то придет к моей могиле, скажете потом, ладно?
– Э-э-э… Да. Хорошо.
И я отправилась домой.
***
Где находятся мои усопшие родственники, я не знала, и меня они особо не интересовали. Я не была близка с дедушками и бабушками и не уверена, что захотела бы быть близка сейчас. Это было не ради общения, мне просто очень хотелось сменить обстановку. И не меньше – увидеть родных.
Благодаря наставлениям Дениса я смогла проехаться на автобусе и была этому безумно рада: я сделала бы все, что угодно, лишь бы поменьше касаться пепельно-белого тумана, застилавшего землю где сплошным ковром, где лёгкой дымкой. Он уже не так ужасал, но и трогать его без лишней необходимости я не хотела.
Добралась я довольно быстро. Была суббота, и вся семья оказалась в сборе.
Они выглядели намного лучше. Все в целом казалось почти нормальным. Моя комната стояла нетронутой, только отсутствие пыли говорило о том, что сюда регулярно приходят ради уборки.
Брат был у себя, и я решила, что сегодня хочу посмотреть, как он играет в компьютерные игры. Подходящее кресло стояло напротив монитора.
Я всегда любила это кресло, оно было удобным. Оказавшись снова в родных стенах, я не удержалась и села на привычное место. На мгновение почудилось, что я почувствовала мягкие подушки и сидение скрипнуло. Еще минут пятнадцать я наслаждалась иллюзией, что все в порядке.
– Милый, что ты делаешь? – спросила мама, бесшумно входя в комнату. Мы подскочили синхронно.
– Мам, не пугай так, до приступа доведешь же…
– Ладно-ладно, прости. Я хотела спросить… – начала мама, садясь на занятое мной кресло.
Меня как будто окатило ледяной водой, и все внутри моего бестелесного существа сжалось до размера горошины. Холод сначала заставил меня содрогнуться, а затем обжег так, что показалось, будто моя кожа просто горит. Я резко вскочила и отшатнулась от мамы, которая едва ли ощутила хоть что-то.
Я спешно ушла в свою старую комнату.
Месяц после этого я сидела там. Смотрела в окно, ходила кругами, прислушивалась. В центре был небольшой пятачок, застеленный ковром. Если бы у меня еще был бы хоть какой-то вес, по краю появилась бы тропинка из протертого до основания ворса.
Я покидала комнату, только когда брат уходил из дома. Любое прикосновение к родным могло меня обжечь, и я стала затворницей. Зато я случайно совершила открытие. Это случилось, когда я решила утром выйти прогуляться.
Я знала, что несколько лет назад тихий и спокойный сосед по лестничной клетке так же тихо и спокойно скончался. Знала, что его родственники продали квартиру и в нее въехали новые жильцы. И с некоторых пор слышала пение в ванной комнате, которое, казалось, слышала раньше.
Поэтому я никак не ожидала, что встречу соседа лицом к лицу возле лифта. Он безуспешно тыкал пальцем в кнопку вызова, но она никак не желала загораться.
– Послушайте, зачем вы…
Он меня даже не заметил.
– Но вы же умерли! Как…
Он развернулся и, ругая коммунальные службы, начал спускаться по лестнице. На половине пролета он насквозь прошел через парня, жившего двумя этажами выше, и тоже ничего не заметил.
Я ощутила знакомый холодок ужаса. Точно, это он раньше пел в ванной фальшивым голосом. Он действительно умер, просто так этого и не понял. Похоже, прикосновение к людям не вызывало у него этого мерзкого ощущения холода. Я невольно попятилась и остановилась у самой двери квартиры. Это было пугающе. В голове всплыли перерождения бесконечного колеса Сансары, только без самого перерождения: его существование рисковало стать вечным, оно было так же серо и буднично, но не имело конца.
А что будет, когда по какой-нибудь очередной программе реновации снесут этот дом? А если когда-то и сам город исчезнет, оставив лишь руины? Он так и будет бесчисленное количество раз вставать, спускаться по лестнице, ехать на работу, на которой его и при жизни-то, наверное, никто не видел?
И я однажды тоже свихнусь и закончу так же, решив, что имитацию жизни можно к ней приравнять?..
Я не помню, как вернулась в квартиру и зашла в свою комнату.
Может, и была доля правды в том, что я после себя ничего не оставила и спустя год, два или двадцать лет они обо мне даже не вспомнят, потому что вспоминать будет нечего. По сути, чем моя жизнь отличалась от жизни моего умершего соседа, которого я только что видела? Да ничем. Осознание было неизбежным, оставило в душе неприятный осадок и требовало хоть каких-то действий. И я, решившись на отчаянный шаг, направилась по коридору.
Кухня была освещена верхним светом, мама, уходившая на работу позже остальных, мыла чашки после завтрака.
– Мам, ты меня слышишь?
Она вздрогнула, выронила чашку и обернулась прямо ко мне. В пустой квартире звук удара раздался оглушающе громко, чашка сделала пол-оборота и застыла невредимой. Теперь тишину нарушало только тиканье настенных часов.
Мама смотрела на меня – и не видела.
– Мам?..
Еще с полминуты она вглядывалась в место перед собой, а затем, сделав глубокий вдох и выдох, еле сдерживая слезы, прошла в прихожую прямо через меня. Меня передернуло, но я с удивлением поняла: ощущение стало слабее, чем в первый раз – холод все еще обжигал, но его уже вполне можно было терпеть.
Я уселась на кухонный диванчик. Даже самой себе я не смогла бы объяснить, что бы я хотела ей рассказать, но что-нибудь важное. Что у меня была мечта, например, или что я думала что-то изменить в своей жизни, или просто что я была счастлива, хотя последние месяцы были тяжелыми. Если бы я смогла, я бы рассказала ей что угодно, даже самую невероятную ложь, лишь бы только не остаться белым пятном на карте жизни.
В попытках поговорить с домашними прошла зима. Пару раз они слышали меня, но не могли разобрать, что я говорю. А постепенно стали прислушиваться все реже и реже. Приходящим гостям на щекотливые вопросы о моей кончине рассказывали, что я была славная, тихая девочка, так же, как на похоронах. На этом моменте все горестно вздыхали, и беседа катилась дальше.
***
Перезимовала я без особых событий, хороших или плохих. К концу холодов родители несколько успокоились: когда в разговорах заходила речь обо мне, они выглядели печальными, а не убитыми горем. А в марте в нашем семействе наметилось прибавление: мой брат нашел себе девушку.
Я никогда ее не видела. Раньше все его подруги были из института или дворовых компаний, и я хотя бы примерно представляла, кто они. Эта возникла как из воздуха.
Она приходила почти каждый день, ужинала с моими родителями, помогала убирать со стола и мыла посуду. Их отношения развивались не то чтобы очень быстро, но было понятно: между братом и новой девушкой все серьезно. Сегодня она тоже пришла.
Быстро и ловко собрала посуду в стопку рядом с раковиной и уже потянулась за губкой, как мама сказала:
– Да ладно, я сама помою, иди. Я вас к чаю позову.
– Хорошо, – она кивнула, улыбнулась и отправилась в комнату к брату. Я пошла следом.
Тот сидел с выключенным светом и бездумно бряцал на гитаре. Его черный силуэт выделялся на фоне темнеющего апрельского неба.
– Твоя мама сегодня какая-то очень отрешенная, – заметила девушка, присаживаясь на кровать.
– Ну… Ничего удивительного. Скоро годовщина смерти сестры.
Это прозвучало неожиданно. Да, я помнила, что умерла весной, но не думала, что теперь каждую весну придется об этом вспоминать. Раньше это время года мне очень нравилось…
– Мне жаль. Наверное, вам тяжело пришлось… Ты мне ничего о ней толком не рассказывал. Какая она была?
– Обычная, – брат пожал плечами. – Мы не были особенно близки. Она была неплохая. Но и не хорошая. Она всегда знала, как надо, всегда старалась делать все правильно. Я никогда этого не понимал.
– В смысле?
– Ну… Она считала, что главное в жизни – быть хорошим человеком. Не доставлять другим проблем, учиться хорошо, работать. И в итоге… От нее ничего не осталось, понимаешь? Как будто ее никогда и не было.
Я почти задохнулась от изумления и нарастающего гнева. А брат продолжал:
– Да, осталась комната, в которую никто толком не заходит, вещи, файлы на компьютере. Но это все какие-то мелочи, мишура. Я могу вспомнить считанные разы, когда она злилась или реально говорила то, что думает, и все. Больше ничего, – он ненадолго задумался и продолжил: – Поэтому единственное, что я могу сделать для нее, для себя, для родителей – это не быть как она. Мне мало быть просто хорошим человеком. Я хочу быть кем-то большим. Хотя бы плохим музыкантом. Так что… После универа я не пойду работать, я буду заниматься музыкой. Ну или буду работать и заниматься музыкой.
– Вот как, – не выдержала я. Это была бессмысленная, неконтролируемая реакция. – Значит, меня как будто никогда не было, да?! Значит, плохо быть просто хорошим человеком?! А ты, засранец, ты меня даже не знал, как ты можешь так обо мне говорить! Я же мертвая, обо мне либо хорошо, либо… – Я захлебнулась слезами на последнем слове и уселась на корточки, пряча лицо в ладонях. – Ничего…
Брат продолжал что-то рассказывать, но я слушала уже в пол-уха. Постепенно они заговорили о его планах, как и что он будет делать. Потом в дверь деликатно постучала мама и позвала пить чай, и я снова осталась одна.
Поборовшись с собой пару минут, я вошла в кухню и еще раз посмотрела на свою семью. Они выглядели счастливыми. Мое тело было закопано в землю, а они радовались чаю с печеньем. Мама улыбнулась, и я поняла, что не смогу на них злиться. Они не могли бы горевать обо мне вечно, они должны были это как-то пережить. Вопрос в том, как теперь мне пережить собственную смерть?
– Мам, я пошла, – сказала я, поворачиваясь лицом к коридору. Впервые за все это время мама меня не услышала, и я поняла, что она больше не услышит меня никогда.
Моя комната встретила меня привычной темнотой. Книги стояли по местам, кровать была застелена. Весенний ветер трепал за окном кроны деревьев. Я понадеялась, что мои родные будут счастливы.
И вышла прямо через окно.
***
У меня не было какого-то плана. Я все еще злилась на брата и на себя. На него – потому что был безжалостно прав, на себя – потому что он оказался прав по моей оплошности.
Надо же было променять все возможности жизни на правильность, которая меня даже не спасла…
Но винить кого-либо было уже бесполезно.
Было рано, но поезда уже ходили, и я, сосредоточившись, зашла в вагон.
Поезд тронулся. Я в прострации наблюдала, как состав набирает скорость и смазанный вид платформы сменяется темнотой.
Призрачный желудок сжался. Чувство голода, будто отзываясь на мою обиду, усилилось, и стало почти больно. Желание есть преследовало меня как персональное проклятие, хотя должно было уже пойти на убыль.
Кулаки непроизвольно сжались, и я медленно выдохнула. Надо успокоиться. Ничего страшнее, чем то, что уже случилось, не произошло, я все уже знаю. Я им больше не нужна, и они мне тоже больше не помогут, надо найти что-то свое.
В музее было людно. Не сразу разобравшись, что к чему, я шарахнулась от приближавшейся пары.
– Добрый день, – мужчина вежливо придержал шляпу, женщина, улыбнувшись, кивнула, и я поняла, что оказалась среди призраков.
– Добрый.
Я затравленно оглянулась. Искусство не слишком меня интересовало, и сейчас я приехала в музей спонтанно.
Призраки бродили среди старинных слепков, копий и оригиналов, и рассуждали об истории, искусстве и культуре.
Кто-то даже читал лекцию, указывая на представленные произведения. Каждый зал был полон посетителей.
Проходя мимо копий, я заметила парочку, которая самозабвенно корчила рожи безмолвствующим статуям.
Не раздумывая, я начала наворачивать круги по музею, надеясь, что меня в конце концов озарит какое-нибудь светлое чувство, достаточно сильное, чтобы перестать хотеть есть. Через пару часов наугад остановилась перед картиной и краем глаза заметила движение. Повернув голову, я увидела, как мужик предпенсионного возраста, устав играть в гляделки с живописным полотном, вдруг с безнадежным выражением лица махнул рукой и ушел.
Я внимательно посмотрела на холст. На нем был изображен Святой Георгий, побеждающий змея (это подсказала табличка сбоку, хотя я бы, наверное, и сама догадалась). Георгий до жути напоминал круглолицую девушку, а дракон протестовал против такого жестокого обращения с животными, высунув язык. Мне сразу вспомнился печально известный памятник, где дракону отпилили голову копьем. У обоих гадов вид был довольно несуразный. Сколько я ни старалась, с обеими работами ассоциировались только протесты зоозащитников в сети – ни восхищения мастерством автора, ни глубины смысла я не ощутила.
Наверное, это не мое – не моя эпоха и не мой сюжет. В результате я сдалась и показала змею язык в ответ.
– Какое невежество, – прошипели у меня за спиной, и две почтенные старушки надменно проплыли мимо. Я сконфузилась и поспешила убраться.
***
Вторая поездка за день стала большим развлечением, чем первая. Я поняла, что в зоопарк уже не поеду.
Призраки катались на общественном транспорте так же часто, как и живые. Некоторые следовали за друзьями или родственниками, сопровождая их на учебу или работу, другие убивали время.
Двери вагона открылись, и вошедший грузный мужчина уселся на свободное место, разворачивая газету.
– Смотри, какой жирдяй! – загоготал парнишка лет пятнадцати, безуспешно толкая под ребра своего приятеля. – Эй, жиртрест! – протянул он противным голосом, для вида пиная пассажира по колену. – Эй-эй, жиртре-ест! – растянул руками рот и высунул язык.
Приятель захохотал. Первый мальчишка с гордостью приподнял бровь, а потом, не удовлетворившись результатом, скорчил лицо еще страшнее и просунул его прямо через газету, оказавшись нос к носу с мужчиной. Тот безразлично перевернул страницу.
– Да скучный он че-то. Вот лучше, смотри! Бомба!
– Две! – подхватил товарищ.
Я могла только посочувствовать девушке, на которую переключились мертвые подростки, и надеяться, что доеду быстро.
***
Пришлось признать, что с высоким искусством у меня не задалось. В музей еще раз приходить было стыдно, поэтому я, припомнив рассказы Дениса, отправилась в оперу.
И вот теперь я сидела в ложе и на удивление быстро осознавала, что могу ощущать не только желание есть, но и желание спать.
Опера оказалась целым миром. Целым миром невнятных вокальных партий, пафосной музыки и трагичных смертей. Даже если пели по-русски, разобрать слова было невозможно, а весь сюжет без труда умещался на развороте либретто.
Да, пели они волшебно, только вот о чем, я так и не поняла.
Здесь я сдалась еще быстрее, чем в музее, и, не дожидаясь конца, ушла с представления.
***
В итоге после всех приключений я оказалась в баре. Было шумно, людно, и никому ни до кого не было дела. Идеально.
– Эй, бармен, налей! – заорал мужик у стойки. Бармен продолжал вытирать пролитое пиво. Призрак, выйдя из себя, попытался вырвать у него из рук тряпку, но не тут-то было.
– Василич, не бузи, – раздалось из коридора, ведущего к хозяйственным помещениям за спиной. Бородатый мужчина тяжелой поступью вышел из темноты и по-свойски прошел за стойку. – Сушняк опять?