Для Рамут, родившейся и выросшей в мире, где ведущую роль играли женщины, было всегда дико слышать подобное. Чтобы мужчина поднял руку на свою супругу, да ещё и носящую в утробе его же собственных детей — этого она не понимала и понять никогда бы не смогла. Она не понимала и не принимала даже просто непочтительного и неуважительного отношения к женщине. Там, в покинутой Нави, перед глазами Рамут были яркие примеры женщин — «вожаков стаи»: матушка Северга, тётушка Бенеда. Для Рамут это был образец для подражания, и она даже не мыслила себя в сколько-нибудь подчинённом положении. Между ней и супругой Радимирой царило взаимное уважение, равноправие и любовь; женщина-кошка сразу приняла как данность то, что её любимая навья никогда не будет ведомой и зависимой, слабой и нуждающейся в покровительстве. Они были на равных. Но положение женщины за пределами Белых гор Рамут не удовлетворяло, а порой и возмущало. Заносчивость и раздутое самомнение отдельных представителей мужского пола в Яви временами бесили Рамут. Похоже, они мнили себя высшими существами, хотя далеко не все из них имели действительные основания для столь завышенной самооценки. Впрочем, нельзя сказать, что все местные мужчины были таковы; встречала Рамут и добрых, благородных, любящих и неспособных обидеть свою любимую женщину. Как раз из таких был Добродан, по которому всё ещё порой болела её душа. В нём была мягкая, добрая сила и солнечный свет. Солнце Яви сияло в его летних голубых глазах... Именно эта тёплая, ласковая сила и притягивала Рамут, казалась ей необычной. Она чувствовала Добродана, такого непохожего на мужчин Нави, как равного себе. У Радимиры было много общего с ним: такую же тёплую силу Рамут чувствовала и в ней.
И совсем иным оказался тёмный близнец Добродана, Вук. В нём тоже скрывалась сила, отличавшая его от навиев, но он, попав в Навь, принял местные правила, склонял голову перед Дамрад и перед самой Рамут, называя её почтительно «моя госпожа», но это было лишь внешнее, условное. Игра. А на самом деле он жаждал власти, мечтал стать если не равным Дамрад, то вторым после Владычицы. Этаким теневым властителем. И это ему во многом удавалось. Он умело подпитывал болезненную мнительность повелительницы Длани, которой всюду мерещились заговоры против неё; он эти заговоры и раскрывал — как действительные, так и мнимые. На самом деле Дамрад жила в постоянном внутреннем страхе быть свергнутой, и Вук, уцепившись за это слабое место государыни, постоянно подкреплял её опасения, поддерживал в ней убеждённость в том, что опасность всегда есть и окружает её со всех сторон. Во время правления Дамрад аппарат тайной сыскной службы разросся до небывалых масштабов, и руководил этой службой Вук, хотя и считался заместителем начальницы. Дамрад зависела от своей службы безопасности, на ней держалась её власть. Именно её «незримые рыцари» сражали врагов государства, реальных и несуществующих. Таким образом хитроумный, жестокий и властолюбивый Вук исподволь внушал своей госпоже, что без него она — никто. Ей не могло нравиться то, что она попала в зависимость от него, но она вынуждена была признавать, что никто не справится со своими обязанностями лучше, чем Вук. Он был лучшим из лучших, единственным в своём роде. Она подспудно чувствовала затягивающуюся удавку на своей шее и даже в последние годы пыталась отдалить Вука от себя, но полностью обойтись без него не могла. Но даже если она что-то и подозревала, то всё равно боялась окончательно поверить в то, что самый главный враг притаился у неё под боком. Враг, от которого зависела её собственная безопасность, благополучие и жизнь.
Но чем сильнее Добродан хотел убить Дамрад, чтобы предотвратить грядущую войну с Явью, тем больше, тем неотвратимее он проигрывал Вуку. Убив чудовище, сам уподобляешься ему. И занимаешь его место.
Впрочем, уязвимое положение касалось только местных жительниц. Женщин-оборотней из Нави даже сильные мужчины Яви побаивались — и князья, и их дружинники. От волчиц-чужестранок веяло нечеловеческой внутренней силой и непоколебимым чувством собственного достоинства. Осознавая, впрочем, себя частью народа-агрессора, проигравшего войну, навии, оставшиеся для возмещения нанесённого жителям Яви ущерба, держались подчёркнуто учтиво и сдержанно. Но это не означало, что они давали себя в обиду. Они остались работать и работали превосходно, зачастую на износ, не жалея себя, чем со временем заслужили уважение бывшего противника. Но даже спустя десятилетия после войны слышались порой злые голоса, встречалось настороженно-враждебное отношение к навиям.
Войны не проходят бесследно и оставляют горький отпечаток в душах людей на поколения и поколения вперёд. Особенно такие грандиозные и страшные, как эта война.
Позже в тот же день, выпив новую чашку отвара тэи у камина взамен оставленной и остывшей, а также позволив себе уже полную чарку неразбавленной настойки, Рамут размышляла о том, что, быть может, ей и не следовало бить этого парня. Медленно и задумчиво вкушая остатки выходного, она думала: возможно, она не имела права применять силу. Да, прошло много лет после войны, и оставшиеся в Яви навии усердным трудом доказали свои добрые и мирные намерения, но призрак былой вражды накладывал рамки, за которые не следовало выходить. Нет, навии не обязаны были терпеть оскорбления в свой адрес и быть постоянно униженными; ещё покойная княгиня Лесияра, а сейчас и действующая белогорская владычица Огнеслава всегда подчёркивали это. Но сегодня Рамут не себя защищала от нападок, а лезла со своими понятиями в чужую жизнь. Так уж у людей было заведено, так они жили веками, и то, что навье казалось диким и неприемлемым, у них считалось привычным обычаем. Но гнев и возмущение взяли верх, и Рамут вышла за рамки. Не удержалась. Просто не смогла иначе.
Вечером, когда вернулась со службы Радимира, Рамут рассказала ей об этом случае: не могла не поделиться тем, что её грызло изнутри. Супруга выслушала её с ласковым, серьёзным вниманием и с движением живой, неравнодушной мысли во взоре.
— Не знаю, быть может, я и позволила себе лишнее, — поигрывая остатками рубиновой настойки в хрустальной чарке, проговорила навья. — Но я просто... — Рамут стиснула клыки, по-волчьи дрогнув верхней губой. — Просто от мысли, что какая-то тварь поднимает руку на хрупкую, маленькую, юную беременную девочку, во мне просыпается зверь, готовый убивать. Задушила бы своими руками гадёныша. И плевать мне, что тут такие обычаи...
Женщина-кошка тоже выпила чарку настойки, крякнула от её огненной крепости, утёрла губы и некоторое время смотрела на огонь в камине. Его рыжие отсветы плясали в её глазах, зажигая ободки вокруг радужки жаром солнечного золота.
— Нет, любушка моя, ты не совсем права. Тут как раз не в обычаях дело, — проговорила она наконец. — Это вопиющая жестокость, такого действительно не должно быть — никогда и ни с кем! Я бы на твоём месте тоже не стерпела, размазала этого мерзавца по стенке. Но гораздо хуже то, что бедняжка вряд ли станет жаловаться. Она уже сейчас склонна его оправдывать. По-видимому, она просто так воспитана. Может, и в её семье отец так «воспитывал» мать, а та терпела.
— Сказать по правде, меня это сильно беспокоит, — призналась Рамут. — Я не могу перестать думать об этой бедной малютке. И о том, что может случиться с ней и с детками, если она там останется... Забрала бы её из этой отвратительной семьи вместе с малышами! Но это чужая жизнь. Имею ли я право вмешиваться без её желания?
Радимира вздохнула, прильнула губами к виску Рамут.
— Посмотрим, ладушка. Во всяком случае, это хорошо, что ты предложила ей помощь. Так она хотя бы будет знать, что не одна, что ей есть к кому бежать. Одобряю и поддерживаю это целиком и полностью.
2
Прочитав с утра две полуторачасовые лекции во врачебной школе, проведя одну показательную операцию по иссечению запущенной язвы желудка и подробно обсудив с учениками увиденное ими вмешательство, Рамут отправилась на дневной перерыв. К её возвращению дом уже приготовил обед. Радимира обычно обедала на службе; Драгона, Минушь и Бенеда тоже не всегда приходили на дневную трапезу домой, перекусывая на работе. Трудились дочери, как и она, самозабвенно, в них Рамут узнавала себя в юности. В ту пору она весьма часто пренебрегала завтраками.
Впрочем, с годами навья стала больше ценить твёрдый распорядок дня и регулярные приёмы пищи. Есть ей по утрам по-прежнему не слишком хотелось, но она взяла за правило отправлять в желудок перед долгим рабочим днём хоть немного пищи — обыкновенно яйцо всмятку, чашку отвара тэи со сливками и ломтик поджаренного хлеба с маслом. Иногда вместо последнего — сырная лепёшечка, какие Рамут привыкла есть в Нави, а вместо яйца — немного молочной каши. Дочери то и дело норовили ускакать на работу без завтрака, совсем как Рамут в юные годы, но навья заставляла их садиться за стол утром. Много еды совсем не обязательно в себя пихать, считала она. Но выпить чашку отвара с жирными сливками и съесть одну маленькую лепёшечку — вполне можно.
После лёгкого раннего завтрака, уже давно растаявшего в желудке бесследно, Рамут предвкушала сытный и плотный обед: сырно-луковый крем-суп с гренками (блюдо из Нави), небольшая мисочка творога со сметаной и мёдом, а также традиционная чашка отвара тэи с молоком. К отвару — суховатое и твёрдое, солоноватое печенье, которое Рамут с удовольствием грызла, а дочери этой любви не разделяли. Много рецептов блюд из своего мира Рамут внесла в память одушевлённого дома: они напоминали ей о покинутой навсегда родине.
Дом был великолепен, даже лучше построенного Воромью особняка, в котором жила когда-то матушка Северга. Но он очень походил на тот старый дом: Рамут нарочно попросила Леглит построить именно такой, немного улучшив его. Навья-зодчий обладала невероятной памятью, и заказ был исполнен в точности: когда-то Леглит переносила тот дом из провинциального городка Дьярден в столицу, Ингильтвену. Конечно, пришлось основательно раскошелиться, но Рамут с Радимирой не бедствовали и могли себе позволить такие расходы.
Рамут была так довольна новым жилищем, что после новоселья пригласила Леглит на обед. Та приняла приглашение, невзирая на своё плотное рабочее расписание. Рамут знала о том, что когда-то навья-зодчий была влюблена в Темань, супругу матушки Северги, и между ними даже что-то было, но так ничем хорошим и не кончилось. Судя по всему, Леглит для того и сбежала в Явь, чтобы вдалеке от Темани забыть свою несчастную любовь. Но судьба приготовила ей подарочек в виде очаровательной местной жительницы, белогорской девы по имени Зареока. Леглит неожиданно для себя так крепко влюбилась, что уже не мыслила жизни без своей сладкой ягодки-черешенки, и они сочетались узами брака. Это была редкость среди зодчих, которые обычно целиком отдавали себя творчеству и находили место своего упокоения в стене последнего творения. Леглит выглядела довольной своей нынешней жизнью, она явно процветала и имела отличный доход, а её глаза сияли. Нежно обожаемая супруга Зоренька была по-прежнему с ней.
«Я очень рада, что в твоей жизни всё так счастливо сложилось, уважаемая Леглит, — сказала Рамут. И шутливо поинтересовалась: — А столь разительная смена причёски тоже с этим связана?»
Навья-зодчий с усмешкой пробежала пальцами по голове, покрытой едва заметной щетиной.
«Нет, причина самая банальная: в Яви жарковато по сравнению с нашим миром. Кроме того, это сберегает уйму времени, не нужно возиться с укладкой и причёсыванием. Поэтому я выбрала такую стрижку. Всего лишь из соображений удобства».
Обед подошёл к концу, Леглит стала прощаться. Надев плащ и шляпу-треуголку, она вышла на крыльцо, а Рамут проводила её, чтобы ещё раз выразить свою благодарность за столь замечательно выполненный заказ. Они уже обменялись было заключительными любезностями, но тут, помедлив мгновение, гостья добавила:
«Знаешь, уважаемая Рамут, я хочу признаться тебе в одном открытии, которое я сделала... Обычно я не обсуждаю такие личные вещи ни с кем, но с тобой отчего-то захотелось поделиться сокровенным. Так вот, я сильно ошибалась в своих представлениях о совместимости стези зодчего и любви. Мы, зодчие, по давнему обычаю часто выбираем одиночество, потому что все привязанности отнимают время и силы у работы... Вернее, так считается, и многие мои коллеги в это верят. Более того, у них зачастую так и получается в жизни: попытки завязать отношения или создать семью не приводят ни к чему особенно хорошему, в итоге или страдает семья, или начинает хромать творчество. Или то и другое сразу идёт наперекосяк. У нас с супругой всё совсем не так. Клянусь всеми священными печёнками и селезёнками великой Махруд: я никогда так не ошибалась в своей жизни! И это самая благословенная, счастливая и сладостная ошибка на свете. Я думала, что любовь будет отнимать силы у моего творчества, но на деле происходит наоборот. Моя драгоценная Зареока в каждом своём прикосновении, в каждой улыбке, в каждом вздохе и взгляде даёт мне столько сил, что я порой и не знаю, куда их девать! Шучу, конечно... Силы находят своё применение, и результат меня необыкновенно радует. До знакомства с моей милой женой я никогда так вдохновенно не работала — клянусь левой пяткой Верховной жрицы. Иногда мне даже становится совестно оттого, что она так много мне даёт... А я беру и беру, черпаю из этого неиссякаемого сладкого источника. Меня долгое время тревожила мысль о том, что она, отдавая так много, может почувствовать опустошённость, тоску и одиночество... И, не приведи Лалада, захворать и зачахнуть от этого... С ней это уже случалось, увы, и по моей вине. Моя бедная девочка! Я была так жестока с ней... Я заблуждалась, полагая, что поступаю так ради её блага. Я знаю одно: если бы с нею что-нибудь случилось ещё раз, я этого совершенно точно не перенесла бы. Ведь нельзя же всё время отдавать, так мало получая взамен! Иногда я пропадаю на работе очень долго, а она меня ждёт дома. И когда я возвращаюсь, я вижу в её глазах такой свет, что просто не могу не броситься в её объятия! — Леглит прикрыла глаза, спрятав за сжатыми, сложенными в лёгкую, одухотворённую улыбку губами очень многое — то сокровенное, что должно принадлежать только двум любящим. И, разомкнув веки, продолжила: — Она сказала мне, что ей только в радость питать меня силами. А её саму питает сила Лалады, в том-то и состоит это светлое, божественное чудо. Моя милая пьёт из поистине бездонного источника. Но что же я могла сделать, чем отплатить ей за такое счастье, за такой великий дар? Я сделала то, что умею лучше всего: построила для неё самый прекрасный и уютный дом, пропитанный моей любовью к ней. Дом, каждая ступенька в котором, каждая стена, каждое окно и каждая черепица на крыше окутывает её этой любовью. Когда я работаю и меня нет рядом, дом обнимает её, окутывает теплом моей вложенной в него души, и каждое мгновение моя дорогая малютка чувствует, что любима и боготоворима мною бесконечно. Говорят, что зодчество — это застывшая музыка... Продолжая это сравнение, я скажу: наш с нею дом — это песня моей любви. Да, я чувствую в себе ещё достаточно сил, мой жизненный путь далеко не закончен, я возведу ещё немало построек, но свой самый главный шедевр я уже создала — дом, который поёт о любви, дышит любовью, защищает, окутывает объятиями и согревает прекрасную женщину, живущую в нём. Конечно же, он отвечает ей моим голосом и называет её самыми нежными словами, окружает её самой ласковой и предупредительной заботой. Это не просто мой голос, в доме заключена частица моей души — души, которая любит безгранично. Это дом, в котором моя любимая никогда не будет чувствовать себя одинокой, даже если меня временно нет рядом. И когда мой творческий путь подойдёт к своему завершению, я хочу найти вечное упокоение в стенах именно этого дома, потому что он — главное творение моей жизни. Впрочем, к счастью, этот день ещё не близок... А пока я посвящаю каждую свою работу моей бесценной Зореньке, и в каждой постройке, созданной моими руками, живёт капелька моей любви к ней. Я увековечиваю её милый образ, её ласковое тепло, свет её чудесных солнечных глаз во всём, что я строю».