- Стой, - заорал Пётр. - Стой, Милка!
Ответом ему послужил грохот двери, который стряхнул нависающий над нею снежный наст.
Пётр бросился за ней, потрясая оружием, потом, будто что-то вспомнив, обернулся. Очки его съехали на бок, кончик носа посинел и выглядел отмороженным. Как будто занесённый снегом проход к "Белому Лебедю" он раскапывал собственным шнобелем. По верхней губе текли сопли. Ленка и Игорь переглянулись и взялись за руки. Как тогда, когда они пришли к Ленкиному отцу. Она - сдаваться, он - свататься. У дяди Володи, заядлого охотника, тоже, помнится, было дома оружие. Отнюдь не маленький пластиковый пугач.
- Я... мне нужно догнать Милу, - словно извиняясь, сказал он. И исчез внизу, кажется, даже не заметив трупы. Впрочем, скорее всего их укрыл собой, как одеялом, обвалившийся снежный наст.
Глава 6. Исход.
Касаясь кончиками пальцев стены, Пётр продвигался вперёд. Луч фонарика метался по стенам и потолку, изморозь ловила его и заключала в своё хрустальное тело, в надежде хоть немного приукрасить. Свет замирал на мгновение в длинных сосульках, металлических трубах, в слепых лампочках и оставленном кем-то на синем пластиковом столе, заваленном упакованными в полиэтилен китайскими игрушками с символикой "Сочи 2014", стакане. Где-то далеко впереди слышались голоса: казалось, Милка зовёт сына разом с нескольких направлений. Будто она каким-то образом смогла разделиться, разослав части своего тела в разные стороны. Эта безумная картина сверлила Петру мозг.
Он не очень-то понимал, что в данный момент делает. Он с удовольствием вернулся бы к своему кожаному дипломату и бумагам, к отдыху за стаканчиком виски в мало-мальски приличном баре в центре этого паршивого города. Даже к поездкам по городу в нетрезвом виде, от которых уже неоднократно зарекался. Пусть его снова остановит полицейский и отберёт права, которые уже, к слову говоря, отобрали пару месяцев назад - пусть даже так, только бы это всё вернулось. Вернулись каждодневные истерики, которые закатывала жена, толстеющая день ото дня и красящая свои короткие волосы в невероятные цвета, эти уютные, тёплые выбросы энергии. Он так их любил...
Пётр мечтал сейчас о невероятной для себя вещи: он готов был пожертвовать толикой личного благополучия, лишь бы всё в мире вернулось на свои места. Да черти с ним - забирайте машину, квартиру, деньги из банковской ячейки, лучше быть бомжем и знать правила, по которым играешь. Правила всегда важны - это Пётр выбил долотом на внутренних стенках своего черепа. Он сидел бы в ночлежке на пропахших клопами нарах, поглядывая на всех с хитрецой и немым вопросом: а знаете, отчего всё такое, каким оно является? Отчего мир кажется нормальным? Благодаря кому всё это?..
Но, увы, как бы ни вопили, как ни бились эти мысли, повернуть время вспять они не могли. Оставалось только шажок за шажком продвигаться вперёд. Мир дрожал в перекрестье прицела и иногда расплывался, когда на глаза Петра набегала непрошенная злая влага.
Про оставшихся снаружи он не вспоминал: их дорожки разошлись раз и навсегда. Он даже, наверное, не стал бы убивать того ребёнка с видео, что утащил их малыша, если бы тот выглядел, как и полагается ребёнку: заплаканным, замёрзшим и зовущим родителей.
Но он пристрелит каждого чёртового маленького зомби, который соизволит к нему выползти со своим невозмутимым видом и фосфорицирующими глазами.
- Милка, ты где? - позвал он. - Я не могу тебя найти. Стой на месте!
Если свод правил расползается на лоскуты у тебя на глазах, наверное, стоит создать свой. Эта чёрная хромированная малышка долго ждала своего часа. С тех пор, как Пётр приобрёл её у одного полковника в отставке два года назад. Это травматический пистолет Ярыгина, переделанный под боевой патрон, и Пётр доставал его раз в неделю и чистил, чувствуя в руке прекрасную гладкую тяжесть. Предавался безудержным мечтаниям, начинающимся обыкновенно со слов: "Вот однажды...", и заканчивающихся триумфальным, как салют, выстрелом. Когда Мила кричала ему: "Убери ты уже свой пугач и пойдём жрать", он кричал что-то вроде: "Однажды ты скажешь мне за него спасибо!"
За первой залой последовал узкий коридор, полный ненавязчивого таинственного шуршания, как будто где-то наверху вращались огромные вентиляторы. Потом проход раздваивался, слева тянуло болотом. Милка больше не орала дурным голосом, она как-то удивлённо, по детски, звала мужа: "Пе-етя! Петя!" Эхо разносило голос по казематам головы Петра.
- Я иду, дорогая. Скажи... здесь развилка, где на стене маска клоуна. Куда ты повернула?
Резиновая облезлая маска, чем-то напоминающая противогаз, который - Пётр вдруг очень ясно это вспомнил - они когда-то давно, ещё в школе, надевали и снимали на уроках ОБЖ, а потом умыкнули и пугали в женском туалете девчонок. Глазницы без стёкол, вместо фильтра - вульгарный алый нос. Дрянь.
Он повернул направо. Слева проход уходил вниз. Наверное, он как-то связан с канализацией.
Следующий зал был наполнен гулом непрестанно двигающегося песка. У стены были сложены велосипеды с жёлтыми табличками "ПРОКАТ", которые, стоило отвернуться, начинали дружно шуршать шинами, наматывая виртуальные километры. На другой стене - нарисованные прямо по ржавчине картины. Выглядело это так, будто у художника был самый утончённый вкус на земле, но в его распоряжении имелось только два вида малярной краски и большая кисть, вроде той, которой красят заборы. Пётр не больно-то вникал, что там изображено. Он пошёл дальше, в очередную дверь, пока не уткнулся в неё носом, поняв, что она тоже нарисована. Тогда он поискал дверь среди картин (изблизи они превращались в набор уродливых мазков) и сам не заметил, как попал в следующий зал, пахнущий, будто заброшенная оранжерея. Кажется, у стен здесь стояли какие-то растения, но Пётр не стал разбираться. Он побежал, слыша зов жены впереди, однозначно впереди, перепрыгнул через внезапно возникший на пути журнальный столик со старым кинескопным монитором. В следующую дверь... луч фонарика метался по стенам, выхватывал фрагменты изморози на потолке, трубы вдоль одной из стен, иногда закрытые решёткой, иногда нет. Потом трубы переместились под ноги, и стало казаться, будто ковыляешь по стене, как таракан.
Откуда-то спереди на него надвинулась обвешанная водорослями невысокая рогатая фигура. На мгновение Петра захлестнула волна облегчения: ему показалось, будто мальчишка просто заигрался. Он был перемазан ваксой и выглядел как ботинок из белой замши, который кто-то по ошибке попытался почистить чёрным обувным кремом. На голове наподобие рогов был укреплён изогнутый руль от шоссейного велосипеда. Неработающая гирлянда лапшой спускалась с его плеч почти до пяток, а ходил он босиком, смешно чавкая при каждом шаге. "Наверное, здесь нечто вроде теплотрассы и можно ходить раздетым", - решал Пётр. Ему было жарко, под курткой струились водопады пота.
В сумраке казалось, что мальчишка смущённо улыбается, сокращая шаг за шагом расстояние до заглянувшего в гости взрослого, но когда Пётр осветил фонариком его подбородок - чтобы не дай Бог не ослепить и не напугать малыша - он увидел немигающие глаза в прорезях маски. Маска была дешёвая, пластиковая, изображала не то панду, не то хорька. Улыбка тоже была похожа на прорезь, прорезь, в которую, словно через щель в лифте, заглядывает какая-то иная вселенная.
Совсем рядом Милка захлёбывалась счастьем.
- Петечка, я нашла его! Мне его принесли. Они такие добрые... я попросила и мне его принесли. Теперь мы будем все вместе. Я чувствую себя как в сказке. Как будто Алиса, попавшая в зазеркалье. Только, кажется, я немного порезалась осколком стекла. Я не вижу где конкретно, но немного чувствую кровь.
Тогда он направил фонарь на жену. Она держала на руках малыша... Пётр не больно разбирался в малышах, но материнскому инстинкту Милки можно доверять. Да, он был похож на их сына. Пётр краем уха слышал что-то о таких модных на западе штуковинах, как 3D-принтеры. Якобы на них можно напечатать всё, что угодно. Даже маленькую точную копию самого себя из пластика. Так вот, малыш выглядел ровно так, как будто его напечатали на чуде техники... или слепили из воска и раскрасили, нарисовав вместо всегдашнего плаксивого выражения какую-то чудовищную полуулыбку. Как будто лицо его - окно в белые питерские ночи, где кое-как, шиворот-навыворот, карабкается на своё обычное место месяц.
Но не это вывело мужчину из себя и заставило уронить пистолет. В конце концов, он уже видел своего ребёнка таким. А вот низ живота Милки, ставший огромным кровавым пятном, в мгновение ока превратил его горло в пустыню, лишив возможности говорить и издавать какие-либо звуки.
Вдруг зажёгся свет. Игорь не видел, кто щёлкнул выключателем, да и был ли этот выключатель вообще или рогатый мальчишка, этакий мусорный шаман, просто захотел, чтобы лампочка загорелась. Он всё ещё не мог оторвать взгляда от жены. "Кто с тобой такое сотворил" или даже: "С тобой всё в порядке?" - вопрос всех вопросов, квинтэссенция человеческой растерянности - горло его не пропускало даже такой малости.
У стены стояло какое-то несуразное кресло, непонятно каким образом оказавшееся в этом подземелье. Милка с трудом подошла к этому креслу, опустилась в него и сказала:
- Кажется, со мной не всё в порядке.
Её лицо было так бледно, что казалось удивительным, как оно ещё не зачерпнуло, как пустой холст от разлитой краски, чернильной синевы. Капли звонко барабанили по дощатому полу, а он жадно впитывал в себя влагу. Пётр подумал, что, кажется, видит в кровавом месиве кишки. Он никогда доселе не видел человеческие кишки. Блестящие и скользкие, как будто змейки, что выползли погреться на африканский песок перед закатом солнца...
Что-то двинулось, закружилось, завертелось. Пётр решил, что это, наверное, помутилось у него в глазах: так бывает, иногда в такие моменты думаешь, будто можешь повернуть голову на триста шестьдесят градусов. Но потом понял, что это двигается окружение: как бы стены, но не стены, а множество детей. Водят они как бы хороводы в детском саду, но не держась за руки, просто идут друг за другом по кругу, и каждый сустав движется идеально, как машина в недрах немецких машиностроительных заводов. Будто поворачиваешь перед глазами смешной калейдоскоп с всякими там стёклышками и зеркалами.
Дети замкнули кольцо у него за спиной, вкрадчивое шуршание голых их ступней по полу напоминало шевеление воды в пруду: примерно такое, которое слышишь, когда остаёшься один на один с удочкой. Пётр перевёл глаза на мальчишку в первобытной бахроме проводов. Маска была смешная, добрая, с алой пуговицей носа. На белых щеках были красные крапинки. В руке мальчик держал длинный кухонный нож, по самую рукоятку испачканный в крови. Просто держал, без всяких намёков и угроз, будто совсем о нём позабыл.
Дети ходили кругами и молчали. Под ногами каталась пустая пластиковая бутылка, которую поршни из мяса и костей без толку гоняли между собой. Нижняя губа Милки подрагивала, как всегда, когда она хотела у него, Игоря, что-то попросить, марля на плечах ребёнка (он был завёрнут в какую-то невразумительную тряпицу с рисунком в цветочек) быстро тяжелела от крови.
Мила попыталась встать. Даже если бы у неё получилось, кровь бы выплеснулась вперёд, как подкрашенная вода из треснувшего возле днища стакана. Но ничего не вышло, и женщина рывками, прижимая к груди ребёнка, принялась пододвигаться к мужу, как будто пыталась тронуться на машине, слишком рано отпуская сцепление. Кресло было на колёсиках, они жужжали и скрипели, как ось старого паровоза.
- Петенька, они хотят нам что-то сказать. Это их способ говорить.
Впрочем, Пётр её не слушал. Он слышал внутри себя собственный голос, который спрашивал у кого-то: "Значит, такой кэш вы решили с меня взять? Вот, значит, как действует ваш кредит?" Он и помыслить не мог, что чтобы вернуть всё на круги своя, должен умереть самый близкий человек... и, похоже, должен умереть ты сам. Чтобы другие жили и не задумывались, для чего они живут, и откуда взялась эта докучливая, но такая знакомая повседневность. "Я... не согласен?"
Ведь кто-то, наверное, похожим образом заплатил за все те вечера, которые Пётр проводил в стриптиз-барах, за сытые перелёты в бизнес-классах с одного континента на другой.
Он вспомнил вдруг самого-обычного-человека, которого встретил однажды в подъезде, и о котором, вопреки обычности, потом очень много думал. Это был бездомный старичок, который, видимо, убирался во дворах за мелкую деньгу, а в остальное время был занят тем, что раскладывал по батареям в каком-нибудь подъезде свои хитрые кочевые пожитки. Или сидел на линялом тюфяке и выбирал из бороды мусор. Метла на длинной ручке, до глади отполированной ладонями, всегда была с ним: словно копьё древнеримского легионера. Когда он устраивался на ночлег, то клал метлу себе под голову, словно самое дорогое на свете сокровище.
В тот день Пётр, проходя мимо старика, плюнул ему под ноги. В ответ бездомный поправил шапку-ушанку (из-за уха у него торчала мятая сигарета), отдал честь Петру и сказал:
- Проходите, товарищ Иноземцев. Спите покойно. Я обо всём позабочусь.
Пётр тогда жутко перепугался. Убежал на свой этаж, заперся на все замки и несколько дней поднимался не по лестнице, а на лифте. Наверное, именно в этот день в голове зародилась мысль о покупке пистолета. Старичка больше не было видно, и отчего-то, спустя некоторое время, Пётр решил, что он погиб, замёрз прямо в своём жёстком нелицеприятном панцире. Стояли жуткие морозы, и даже в квартирах батареи не справлялись с холодом. Что уж говорить о подъездах.