Здесь можно было не красться.
Под чёрной лестницей они передохнули и обулись. Сверху, чуть ли не с самого чердака, голос художника нагло настаивал:
- Выходи за меня, Леонелла!
- Мне-то лапшу не вешай на уши, - нараспев отвечал голос куртизанки. - Я знаю, ты женат. На какой-то беглой монашке.
- Она вернулась обратно в монастырь. А если один из супругов ушёл в монастырь, значит второй считается свободным, - запальчиво продолжал фра Филиппо.
- Так она от тебя сбежала? Может, и я не продержусь?
- Ты же совсем другая. Мы подходим друг другу, я вижу. Может быть, это судьба?
- Мы будем впроголодь жить.
- Я небогат и не скрываю этого. Но мы будем жить в любви, я обещаю.
- В любви? Мне этого добра навалом, да его ведь на хлеб не намажешь.
- Я что-нибудь придумаю.
- О да. Ты у нас тот ещё затейник.
- Я серьёзно, Леонелла! Будь моей. Женой.
Что-то глухо стукнуло: видимо, влюблённый рухнул на колени перед предметом своих мечтаний.
- Кого-то ждут вселенские страдания, - сквозь зубы протянула Лукреция.
Сёстры как можно тише прыснули в кулак - и как можно скорее бросились на свободу, от которой их отделяли каких-то несколько шагов - да порог чёрного хода.
Держась за руки, девушки взбежали по склону холма. Сытая после дождей трава лоснилась как шерсть у откормленного животного, и им казалось, они топчут чей-то мягкий бок. На хребте, то есть на вершине, собрались уже парни и девушки. Несколько флейт насвистывали что-то немудрящее, колёсную лиру заело. Потрёпанный музыкант тихо бранил её и торопливо чинил.
Стайка из самых нарядных девушек с обидой оценивала красную гамурру Марии, синюю - Бьянки и зелёную - Лукреции, а ещё больше завидовала шитым шёлком и золотом полупрозрачным сорочкам, пышной пеной струившимся по плечам и из разрезов на локте. Парни как один заулыбались во весь рот, подбоченились, расправили плечи, заняв вдвое больше места, чем прежде, и начали потихоньку толкаться.
Не успело солнечное колесо перевалить через холм Кареджи, как Бьянка, накручивая обесцвеченные локоны на палец, объясняла какому-то кавалеру, что пришла танцевать, а не заниматься всякими глупостями, Лукреция одолжила флейту поиграть, а Мария... Мария почувствовала, что ступает на траву босой ступнёй.
Босиком она никогда не ходила, и уж тем более не танцевала. А шлёпать оторванной подошвой у всех на виду - это уж верх неприличия. Сперва она, конечно, ничего не замечала, всецело отдавшись музыке, под которую, казалось, самый холм начал нетерпеливо шевелиться. Среди таких же, как она, неистово танцующих, ей некогда было глянуть вниз. Но флейты устало выдохнули, и Мария в изнеможении припала к последнему кавалеру (всего она их сменила шесть или семь) - и поняла, что с правой туфлёй что-то не так.
Парни и девушки наперебой принялись объяснять, где живёт сапожник. Из этого многоголосья понятно было только, что нужно спуститься обратно и, лицом к Кареджи, повернуть направо.
Мария растерянно улыбнулась и захлопала ресницами, и все семеро пейзан, которых она осчастливила танцем, вызвались быть провожатыми. Но Бьянка и Лукреция отважились блюсти честь средней сестры и кинулись парням наперерез, заявив, что всё прекрасно поняли и сами её проводят.
Мария взяла сестёр под руки и двинулась в путь. Вопреки здравому смыслу, дорога под гору далась гораздо тяжелее, чем в гору, потому что вставая босыми пальцами на землю (чулок она тоже сняла, чтоб не пачкать), Мария каждый раз ойкала и замирала.
- Ты ногу не подвернула? - насторожилась Лукреция.
- Трава слишком колючая.
С горем пополам синьорины добрались до дома сапожника. Потеряв много времени, сестры решили оставить Марию под вывеской с башмаком, рассудив, что она и без их помощи своего добьётся, а обутая примчится обратно на луг в два счёта, ещё и новую пару стопчет.
Обескураженная Мария дёрнула дверь, удивилась её податливости и поковыляла внутрь с чулком и негодной туфлёй под мышкой.
Окна хорошо освещали дом, но он всё равно показался ей мрачным, как будто ночным. И старый сапожник, склонившийся над колодкой, словно пришёл сюда из сказки. Страшной сказки. Мокнущий в чане с водой светлый лоскут вызывал навязчивые мысли - а запах дублёных кож и вовсе сбивал с ног.
- Эй! - Мария побоялась как-то обратиться к старику. - У меня оторвалась подошва.
- Показывай, красавица, - сапожник тоже не стал размениваться на приветствия.
Мария протянула туфлю и, не дожидаясь приглашений, села на скамеечку.
- Пришьём. Несложно, - покрасневшие глаза из-под клочковатых седых бровей внимательно исследовали туфельку с прорезными узорами и фигурной пряжкой. - Завтра можешь забрать, будет как новенькая.
- Как - завтра? - оторопела Мария. - Мне нужно сегодня.
- Где я тебе возьму сегодня новую подошву? - сапожник отложил туфлю в сторону. - Кожу вымачивать надо, а старая вдребезги.
- А-а... нельзя как-нибудь побыстрее? - заказчица решила не сдаваться.
- Ты что, моя сладкая, думаешь, башмаки готовыми на деревьях растут? - старик хлопнул себя по коленям и разразился скрипучим смехом, довольный собственной шуткой.
- А нет ли готовых, пока эта... в починке? Не могу же я идти босая! - Мария чувствовала себя попрошайкой.
- Может и есть, - прищурился сапожник, - да дорого встанут.
- Заплачу сколько скажешь, - скороговоркой ответила девушка.
- Ишь ты, какая синьора, даже не торгуется, - он закряхтел, поднимаясь, и двинулся к ней. Мария подавила дрожь, но он просто обошёл её и направился к полке у ней за спиной. - Вот, есть две пары. Одна побольше, другая поменьше. Померяй.
На Марию смотрели блестящими пряжками девичьи туфельки - чёрные, с плетёным ремешком, и красные, с носами поострее и с тиснением.
- Медные? - наклонилась она к чёрной паре.
- А тебе какие надо - золотые? - проворчал мастер, усаживаясь напротив неё. - Ты откуда такая взялась, привереда?
- Из Кареджи, - Мария, собственно, не солгала.
- У нас в деревне таких нету, - возразил старик. - С господской виллы, что ли?
Мария промолчала. Ей так неуютно было под взглядом сапожника, что она даже сама разулась.
- То-то я смотрю, больно ты нежная, - довольно протянул сапожник - и протянул к ней руки. - Больно уж хороша, говорю, для крестьянки. Ну раз ты у нас синьора, - он поймал её ногу, - так обслужу по первому разряду. Дай-ка сюда чулок.
Заскорузлые руки, сами точно дублёные и пересохшие на огне, грозили порвать тонкое сукно, но девушка уступила. Сапожник на удивление ловко натянул ей на ногу - и любовно надел туфлю, а затем завладел другой ногой.
- Болят ноги-то после танцев?
- Нет, - взвизгнула Мария. Она наконец вырвалась - встала и прошлась. Обновка была великовата.
- Ну, эти - точно на тебя, - сапожник расстегнул ремешки на красных.
- Откуда ты знаешь про танцы? - спросила разуваемая Мария.
- А кто про них не знает? Они у нас каждое воскресенье... Только Богу помолятся - сразу бежать плясать, нет бы подольше помолиться - ан сами торопятся, ноги сбивают, обувь рвут... - красная туфелька села на правую ногу как влитая. - Вот смотри, будешь потом ногами маяться, как твой папаша. Тоже, небось, по юности до упаду плясал... - Ремешок аккуратно затянулся. Марии казалось, это петля затягивается у неё на шее. Она хотела встать, но старик дёрнул её за лодыжки - и так же неторопливо занялся левой туфелькой. - Ну смотри - как на тебя...
- Сколько? - Мария не дала ему погордиться своей работой.
- Сколько не жалко, - задребезжал ехидный смех.
Мария протянула две монеты, по одной за каждую туфлю, сапожник попробовал их на зуб - и похлопал её по щиколоткам.
- Ну иди. Пляши дальше. Хоть до самой могилы пляши.
Мария вскочила и бросилась к двери.
- Хоть всю жизнь пляши! - напутствовал старый мастер. - Вовек не сносишь, так и будешь танцевать! - и засмеялся.
Мария не хотела его слушать, но последние слова звучали эхом. Подпрыгивая им в такт, девушка мчалась - сама не думая куда.
Она напрочь забыла дорогу, которой пришла в Кареджи, и побежала в другую сторону, огибая деревню широкой дугой.
Она бы рада задержаться у какого-нибудь дома - только ноги сами несли её мимо. Туфли на жали, не заставляли спотыкаться, даже не тёрли, как полагается обновке - она вообще их не чувствовала на себе, проклятые красные туфли за два золотых.
Вовек не сносишь, так и будешь танцевать!
Как назло, собирается дождь. Тучи окружили шпиль Сан-Стефано, но не могли заглушить колокольный звон.
Священник всегда в церкви.
Она заставила себя свернуть и полетела прямо к дубовой двери.
- Святой отец! - едва успела позвать, едва успела стукнуть дверным молотком - и понеслась дальше.
Дверь скрипнула за спиной.
Нет, слишком поздно.
Она пустилась в пляс по кладбищу.
Хоть до самой могилы пляши...
Ничего, вот закружится голова, и она споткнётся о какое-то надгробие, и снимет эти башками, и босая пойдёт домой... Нет, сперва в церковь, помолиться... Почему она не осталась босиком?
Всё проклятое тщеславие. Изнеженность. Богатство.
Рыдая, Мария кружилась между могильными плитами, теряя ленты и цепляясь юбкой за колючки. Красное платье. Красные башмачки.
Пляши дальше, пляши, пока не истлеешь, пока не иссохнешь в изнеможении, пока не истреплется красота и не иссякнет молодость - да ты и не заметишь, когда.
Рассыплешься прахом - и будешь плясать на ветру, как позёмка. Как пепел над красным пламенем.
Алая полоса возвещала закат.
Мария задыхалась. Её несло в поле.
Она чуть не налетела на пугало и сама распугала ворон - мокрая, растрёпанная и в изорванном платье. Только туфельки - целые и невредимые.
Стемнело. Ей было всё равно. За дорогой она уж давно не следила.
Стороной промелькнули красные огоньки. Справа. И слева...
Огонь. Факелы.
- Синьора Мария!.. Мария!..