- Вы даже не подозреваете, насколько точно вы сейчас выразились, дона Элена, - голос Хоакима был мягок, и резкие слова девицы не отскочили от него, как в перебранке, а с глухим стуком упали у ног собеседника. Не в силах продолжать диалог, она прижала платок к лицу.
- Вы не увидите дороги. А в паланкине никто не увидит вашего горя.
- Да пусть видят, мне что за дело!
- Послушайте, - голос Хоакима переменился. - Я понимаю, с вами дурно обошлись, но в этом нет моей вины.
- Это вы посоветовали мне познакомиться с герцогиней Альба.
- И что же она?
- Отпустила шутку насчёт... неважно.
- У неё нет чувства юмора и никогда не было...
- Я уж вижу.
- А вы не догадались посмеяться вместе с ней - для вида.
- Я не собираюсь ни перед кем заискиваться!
- Ваша гордыня, сеньора, превосходит спесь всего испанского двора. Видимо, ваши имперские корни поглубже и попрочнее местных королевских.
Елене захотелось улыбнуться, но она по-прежнему закрывалась платком.
- И вы достойная пара собственному племяннику, осмелюсь заметить.
Елена убрала платок.
- И завязывать знакомства нужно начинать не с герцогини Альба, а с кого-нибудь поплоше.
- Я начала, - Елена скосила озорной взгляд в его сторону. - С вас.
- Туше, - качнул головой граф.
- Знаете, если честно, я не так уж жалею об этой темнице. Но что я скажу матушке?
- Лучше скажите как есть. Тогда её гнев обратится на испанцев. А если солжёте - то на вас.
- Вы как будто никогда не лгали родителям.
- Они всегда различали, когда я вру.
Всадник и всадница как будто забыли досадную поездку и заговорили друг о друге.
- Когда мы вернёмся в Валенсию, обещайте погостить у меня.
- А это прилично?
- Рыцарю всегда прилично оказать даме радушный приём.
- Тогда чудесно. Я обязательно вас навещу. Как только герр Вермеер соберётся...
- Нет, отдельно от герра Вермеера.
- Вы отказали ему от дома?
- Я не могу отказать себе в удовольствии побеседовать с вами наедине.
- Судьба уже в который раз к вам благосклонна, - с видом знатока Елена накручивала золотой локон на палец.
- Вы позволяете мне воспользоваться обстоятельствами?
- Угу, - протянула Елена с глубоким кивком.
- Скажите откровенно, - они ехали совсем близко, стремя в стремя, - вы хотели бы только беседовать?
- Скажу откровенно, - повернулась к мориску Елена, продемонстрировав лебединый изгиб шеи, - я сгораю от страсти.
Они свернули на постоялый двор.
<p>
III</p>
В письме домой Елена рассказала, что близко подобраться к Хуане ей не удалось. О том, что причиной этому - внушительное расстояние между двумя городами, девушка умолчала.
Она отправила это письмо, как и прежнее, ночью, с совой, и наутро на туалетном столике перед постелью уже лежал ответ. Ульрика убеждала дочь не отчаиваться и советовала вспомнить, что существуют способы остаться незамеченной, как то: изменить облик, например с человеческого на звериный или птичий, или вовсе сделаться невидимой. И благодарила за виды испанской столицы, нарисованные серебряным карандашом.
Матушка всегда была такой уверенной в себе, исполненной спокойствия и достоинства, что Елена завидовала белой завистью, тихонько сидя у подножья этой недоступной вершины. Ульрике было пятьдесят три года, и она до сих пор являла собой образец красоты. Она умывалась то молоком, то росой и знала сотню разных трав, чтобы поправить цвет лица после бессонной ночи, а пудру и румяна не жаловала. Она в них, собственно, и не нуждалась. Елена иногда пыталась представить, как будет выглядеть в её возрасте, но видела лишь старуху с крючковатым носом. Матушка утешала её, что расцвет будет поздним, но цветение - долгим. Елена не показывала, что верит, хотя втайне ей это льстило.
Сейчас Елена сидела перед зеркалом и тщательно укладывала косы. Волосами она гордилась и всегда уделяла им много внимания, чтобы привлечь внимание чужое. В детстве она любила распускать волосы, но герцогиня посоветовала дочери поучиться у итальянок, сплетавших свои медные кудри в сложнейшие силки для рыцарских сердец. Разница в том, хитро улыбалась Ульрика, что итальянки часами сидят на солнце, облившись ослиной мочой, чтоб мало-мальски высветлить шевелюру, а у Елены от природы чудесный цвет.
И вот младшая герцогиня по очереди берёт со стола гребни, заколки и вплетает в пряди жемчужины. Две горничные лишь подают ей то, до чего она не дотягивается.
Третья горничная читает вслух одну из книг, что сиротливо приютились на углу стола, теснимые многочисленными орудиями красоты. Елена скупила все последние поэтические сборники, чтобы блеснуть познаниями в испанской изящной словесности. Как вы уже знаете из предыдущей главы, сеньоры, Елена была грамотна. Просто её глаза были заняты зеркалом.
Она также поупражнялась в игре на лютне, послушала глашатая на площади, чтобы знать новости, и долго выбирала между зелёным и красным нарядом, и наконец сочетала зелёное платье и красные рукава.
Хоаким явился за ней, разряженный в пух и прах. К боннету гранатовой брошью были приколоты пышные перья - Елена таких не видала прежде. Камзол был оторочен бархатом, короткий жакет распахнут, чтобы похвастать узорной подкладкой и новым поясом, на ногах красовались вязаные чулки - зелёный и красный.
Поулыбавшись совпадению цветов, Елена, в сопровождении двух фрейлин, и Хоаким отправились пешком на улочку, где слышно море, к вилле с раскрашенной лепниной и внутренним двором.
Украшенная лакированной решёткой дверь приветливо скрипнула и впустила Елену на поле битвы меж Западом и Востоком. Впрочем, армии давно уже побратались, и турецкая софа мирно соседствовала с дубовым комодом, а итальянские шпалеры с кружевными мавританскими ниши.
Хоаким усадил гостью с фрейлинами на софу и, пока они пребывали в восторге, спросил слугу о сестре. Едва услыхав, что она у себя, граф крикнул на весь дом: "Менита! Иди познакомься с моей невестой!" - и, пока гостьи пребывали в изумлении, сам отправился за сестрой.
Менита, то есть Химена - как Елена запомнила, предстала перед ней, скрытая под чёрными кружевами, и скромно заняла уголок второй софы, едва облокотившись на подушку.
"Вдруг у ней траур, и я невовремя? - подумала наша героиня. - Но Хоаким же не в трауре".
Когда брат оставил девушек под предлогом распорядиться на кухне, Химена разрешила все сомнения. Она извинилась и объяснила, что всегда так ходит, потому что её смуглая от природы кожа изуродована белыми пятнами. В доказательство она обнажила кисти рук (она носила ещё и перчатки - Елена, к своему стыду, только сейчас заметила). На правой руке все пальцы, кроме большого, были белыми, на левой - обесцвечены мизинец и ребро ладони.
- На лице, конечно, не так сильно, но я всё равно очень стыжусь, - разоткровенничалась Химена.
- Вообще-то, и я не красавица, - возразила Елена, заподозрив, что хозяйка склонна преувеличивать. - Вы меня очень обяжете, если откроете лицо: сложно беседовать с человеком, не видя его настроения.
Химена не возмутилась, но лишь немного помедлила. Она откинула край вуали на затылок, и Елена увидела хорошенькую берберку, такую же смуглую, как её брат, только на виске из-под волос предательски выглядывал белый полукруг.
- Есть ещё на груди и спине, и на правой ноге, - Химена смутилась под пристальным взглядом, - но здесь я не волнуюсь: одежда всё скрывает.
- А это пятнышко легко скроют волосы, - вынесла вердикт Елена. - Вы могли бы зачесать их на уши или свернуть "барашками" косы...
Когда Хоаким вернулся, Елена вовсю колдовала над его сестрой, бегая вокруг софы и требуя у фрейлин то гребень, то шпильку, то ленту и рассуждая, что ей-то живётся гораздо труднее, ведь такой нос ни под чем не спрячешь:
- Разве что я заведу такую же вуаль, как у тебя. Давно хочу купить, но не знаю, как выбрать хорошую. Эти кружева такие хрупкие... Кстати, я слышала, Федериго Урбинский, лишившись глаза, перепилил переносицу, чтоб не мешала видеть... Вот я задумалась...
- Это же просто жутко, - откликнулась Химена, подавая шпильку. - Я бы не выдержала. А мантилью мне плели на заказ, я спрошу Хоакима, где та мастерская.
- Я смотрю, вы легко нашли общий язык, - Хоаким устроился среди подушек. Слуги подали мармелад и другие лёгкие угощения, которые очень уместны в жару, но истинный голод не утоляют.
Фрейлины занялись трапезой, Химена послушно взяла кусочек мармелада, Хоаким тоже не отказал себе в сладостях. Елена была занята.
Химена задала обещанный вопрос. Хоаким обрадовался возможности сделать Елене подарок. Елена тоже обрадовалась, потому что труд парикмахера был завершён, и результат того стоил.
Дон Альварес похвалил талант гостьи, дона Альварес хватилась зеркала, на зов пришла кормилица, вручила Химене желанный предмет и придирчиво осмотрела новую причёску:
- А ежели ленты убрать, то вроде и ничего...
- С лентами лучше, - возразила воспитанница и встала, чтобы обнять новую подругу. - Эленочка, ты чудо! И переносицу пилить не вздумай! Лучше носи в волосах фероньерку, как невестка Федериго.
- А какая у ней фероньерка? - Елена принялась за мармелад.
- Скорпиончик. Она ведь воплощение жертвенности! Монахиня при живом муже, и все обязанности на ней, и... я перед ней преклоняюсь!
- Она у меня ярая сторонница герцогов Урбинских и ждёт не дождётся, когда ненавистные Борджиа потерпят поражение.
- Понятно, - кивнула Елена. Утверждение касалось лишь политической обстановки в Италии. Связь между скорпионами и жертвенностью она постичь не сумела. - Несчастная Италия, её прямо-таки штормит. Сплошные войны.
- Сплошное разорение, - согласился Хоаким. - И торговля из рук вон плоха.
- И всё-таки у них пышный двор, - не согласилась Химена. - Самые лучшие художники собрались, например... - она на мгновенье задумалась, - Рафаэль Санти. Да, Рафаэль. Я видела его картины.
- Да, он расписывал у нас одну часовню, весь город ходил любоваться, - подтвердил брат. - Вы ещё не были в Санта-Мария дель Роса? Обязательно побывайте, я с удовольствием составлю вам компанию. Его Мадонны - это нечто, это сама нежность...
Елена верила.
- И после этого его перехватили Монтефельтра, - завешила Химена. - Они как раз проезжали наш город. У герцогини хороший вкус. Бедняжка, как ей тяжело приходится...
У Елены накопилось много возражений на счёт того, чем может заняться жена при больном муже, ведь далеко не все эти занятия можно укрыть под эгидой жертвенности - да и незачем. Вот обе её невестки - Берта и Гертруда - ни в чём себе не отказывают и даже не строят из себя воплощённую добродетель. А мужья совершенно не возражают.