Среди людей востока только бандиты ходили за Межевой кряж и самые отчаянные из законников, и тех и других объединяли глупость, бедность и еще одно правило, — восток всегда тяготеет к востоку. Это значит, что каждый, кто осмелится на свой страх и риск зайти за Межевой кряж, мечтает о том, как вернется к границе и пересечет ее в обратную сторону.
Никто не идет на запад от хорошей жизни. Они вернулись с запада, но вместо того, чтобы двинуться на восток, где трава, дичь и доступная вода, все богатства Прерикона собраны, Мираж вел их на север вдоль Межевого кряжа, а после совершил то, что заставило людей, идущих за ним, впервые за все время усомнится в его здравомыслии: Мираж свернул на запад, из которого они так спешили. Он увел их в неприметную щель, узкая тропа которой вела вглубь гряды скал. Таких щелей здесь было множество. Подобно политикам, зазывающим в Прерикон поселенцев, все они сулили несметные сокровища, и как все тех же зазывал обещания, каждая заканчивалась тупиком. Они надеялись, и с этой будет тоже, или что лидер их образумиться, но тропа все тянулась и тянулась, а Мираж все двигался вперед.
Очень скоро они затосковали по западной пустоши, их поджимали стены по правое и левое плечо, иногда эти стены были шире, иногда уже. Иногда Мираж командовал привал, но они давно не радовались привалам, лишь спускались с лошадей, высунувших языки от жажды и давали им немного выпить из собственных фляг. Они садились, оперевшись спинами на стены и смотрели в небо, чтобы не видеть осточертевших лиц друг друга. Руками сжимали винтовки, и изредка, когда над щелью вверху проносилась птица, они резко вскидывали их и целились в нее, и иногда стреляли, и промахивались, пока Мираж не запретил им это делать. Слишком много шума поднимали такие выстрелы и не приносили ничего, кроме раздражения неудачей и гнева.
Пусть и не вполне осознавая это, они чувствовали себя парализованными. Кряж стал им телом, стены — веками, а прорезь синего глаза вверху, зазор между этими стенами, — той единственной связью с миром, которая у них оставалась. Чем дальше вглубь кряжа они забирались, тем больше отчаивались. В какой-то момент они даже уверовали в то, что никуда им отсюда не выбраться, и никогда этот путь не кончится. Что они давно уже померли, а то место, в котором они очутились, есть ни что иное, как чистилище нововерцев! В нем они заперты на веки вечные между раем и адом за грехи, совершенные ими при жизни.
Утесы были стенками гроба, когда наступала ночь, гроб закрывался крышкой. Даже Старина Билл, проскитавшийся всю вторую половину своей жизни, — и тот затосковал. Он, как и прежде, забирался на ночь под телегу, но лежа под ней, представлял, что за пределами телеги прерия. Вглядываясь в ночное небо, видное через щели между досками телеги, Билл видел родной Прикли-Пир, вспоминал детство и плакал, в этих приступах меланхолии уподобляясь всем старикам.
Дадли Вешатель нередко поглядывал теперь на своих. Безумие этого психопата прогрессировало здесь, взаперти, без возможности выпустить томящееся внутри пекло наружу. Ему препятствовал сидящий прямо напротив него цербер, неусыпный сторожевой пес, сам — то и еще чудовище. Теперь, когда Энни почти все время проводила рядом с Миражом, который учил ее чему-то, Кавалерия не спускал глаз с Дадли. Каторжник освободился от необходимости следить за безопасностью девушки и сам выбрал себе цель по нраву. Он единственный, казалось, ничуть не тяготился положением, в котором они все очутились. По сравнению с пережитой каторгой заключение в скалах представлялось ему свободой. Его никогда не держали в горных крепостях, где с преступниками обращались, как с крысами, и потому сейчас, взаперти этих двух стен, у Кавалерии не возникало тяготящих его воспоминаний о прошлом.
Они научились любить те мгновения, когда стены на миг расступались. Тогда у них получалось убедить себя в том, что путь их, наконец, завершился. Увы, они лишь выходили на новый его этап: расширившись, стены вновь сужались, образуя веретенообразную падь, небольшую площадку, где было места чуть больше, чем в коридоре. Иногда на таких площадках под ногами была земля, а не скалы и камни. Они частенько находили тогда кактусы и радовались им, как манне небесной. Бросались к растениям, падали перед ними на колени, и впивались в их плоть зубами, порыжевшими от крови, сочащейся из десен. Жевали ее, позабыв даже об иголках, царапающих, прокалывающих и разрывающих кожу их пересохших, растрескавшихся губ.
Случалось, помимо кактусов, они находили также источники питьевой воды — миниатюрные копии озера из чаши Змеиного каньона. Всего две лошади могли пить из такой лужицы за раз, они с жадностью набрасывались на источник, окуная в него свои длинные морды и вороша камни на дне его. Находись на дне песок, вода бы тут же стала мутной и непригодной для питья, но, к счастью, песка на дне им не встречалось. Куда чаще эти выходы на поверхность подземных вод формой напоминали розу разбитой бутылки, только лепестки этой розы затупил и отшлифовал дождь, приведя их в больше или меньшее равенство с поверхностью каменной комнаты. О края розы теперь невозможно было порезаться, но иногда горлышко было слишком узким и лошади ненароком забивали его камнями, которые людям затем приходилось доставать, чтобы возобновить подачу воды. Эти заботы были им в радость, замочить руку по локоть в прохладной воде, словно прикоснуться к жизни, напомнить себе, что и ты еще не мертв вполне, но только погибаешь верой.
Что-то странное творилось с той поры, как они вошли в Межевой кряж, это невозможно было объяснить обычной усталостью или голодом, с них будто высасывали все соки. Сколько бы не спали, они, проснувшись, чувствовали себя так, словно и не ложились. Даже когда они ели, их животы сводило от голода. Их волосы седели и сыпались без объяснимой причины. Глаза все чаще видели странные вещи, никто не решался обсуждать свои видения с другими, но все догадывались, что они в своей беде не одиноки. По ночам по лагерю кто-то бродил, были слышны тяжелые шаги и шарканье, неразборчивая ругань и громкий, болезненный кашель. Каждый, кому не посчастливилось не спать, лежал на своем месте, закрыв глаза, и успокаивал себя мыслями о том, что это, верно, один из его бедолаг-товарищей не может уснуть и бродит в потемках, спотыкаясь об неровности каменного пола. Кому-то хуже, чем ему — не повод ли для радости? Все лежали на своих местах и успокаивали себя так.
Странное бормотание касалось их ушей и днем и ночью, но ночью много сильнее, чем днем. Иногда это были голоса их компаньонов, обсуждающие их в негативном ключе, перемалывающие им все косточки. В том числе говорили и те люди, которые давно умерли, но также и еще живые их товарищи, уехавшие с Кнутом и Питом. Хуже всего, когда они слышали того, кто был сейчас рядом, ехал позади них. В какой-то момент они не выдерживали, оборачивались и натыкались на мрачные взгляды, губы не двигались, никто не говорил. Но каждый слышал и не распространялся: обсуждать это было так же плохо, как и переживать.
Даже Беда умолкла, угодив в капкан двух стен. Она больше не ржала и не пыталась сбежать, неугомонная кобыла вела себя так тихо и смирно, что восточные лошади вскоре с ней снюхались и уже не пугались ее так сильно, как раньше. От одной из них она отличалась теперь только размерами, грацией и совершенством пропорций сложения своего мускулистого тела. С таким примерным поведением любой из боссов Дамптауна отвалит за нее половину своего состояния, совершенно не торгуясь при этом.
Всего два дня прошло в ущелье, а им казалось, что минула вечность. Происходящее безумие не могло не подтолкнуть людей к решительным поступкам. Капля за каплей недовольства накопилось море, и вот его беспокойная поверхность вздыбилась волнами. Как-то раз они собрались вместе на одной из стоянок и потревожили Миража и Энни, мирно сидящих вдалеке ото всех и говоривших о чем-то своем.
Казалось, девушку совсем не затронуло то, что происходило со всеми. Нарцисс лишь дичал, но никак не увядал. Она ела, как птичка, и всегда была сытой. У нее находились силы говорить и даже смеяться, пускай и тихо, над шутками Джона, словно в насмешку над бедой остальных членов группы, которые с трудом выжимали из себя шаги. Насколько Энни любили в первые дни знакомства с ней, настолько же и ненавидели теперь. Когда над ней и Джоном нависли тени, Энни вздрогнула и подняла свои большие, испуганные глаза. Ее волосы, редко теперь расчесываемые, но еще более пышные, чем раньше, разметались тяжелыми космами. Спешно Энни спрятала свои точеные ножки под подол платья, из которого они в моменты близости Джона немножко как бы случайно выглядывали своей прелестной мраморной кожей.
Вперед выступил Франко, позади него стояли Дадли Вешатель, которому обычно было плевать на политику, не менее безразличный в обычное время старый Билл, его ячмень был уже с добрый кулак размером, а сам старик выглядел лет на двести вместо привычных ста, и Даффи — слишком трусливый, чтобы начать, но всегда достаточно злой и недовольный, чтобы подхватить. Терри Рыбак, замерший у дальней стены с ружьем наготове, пока не присоединился ни к одной из означенных сторон. Однако все знали, что если начнется пальба, рассудительный Терри встанет на сторону победителя. Рыбак очень не хотел, чтобы дошло до крови, он действительно полюбил молодую девушку, но на всякий случай зарядил оба ствола. Вскоре к скоплению народа подоспел Джек Решето, он встал позади Миража, спрятав Энни за своим огромным телом. Джек был бледен и изредка покашливал, больше с ним ничего не случилось.
— Я весь внимание, господа. Сдается мне, у вас есть что-то на уме? Иначе зачем вы здесь, когда должны отдыхать? — спросил Мираж своим обычным, покровительственным тоном.
Только один Мираж и выглядел как всегда, в его понимании, кажется, ничего сверхъестественного не происходило. Все остальные были измождены, глаза людей горели особенно ярко на фоне черных кругов болезненного загара, окружавших их. Даже у Франко, который славился огромной силой и выносливостью, кожа имела желтый с зеленоватым отливом цвет вместо характерного ему здорового, золотого налива. Очевидные проблемы со здоровьем и стали катализатором их гнева, ускорившим процесс в ином случае занявший бы недели, а то и целые месяцы с учетом дьявольской харизмы Миража.
— Для начала, может, объяснишь нам, что, черт побери, происходит?! — закричал Франко, срывая с головы берет. Матроса разъярило наплевательское отношение капитана к их бунту, его верный старпом между тем был тут как тут: грубая ладонь легла на мускулистое плечо Франко, он дернул им, чтобы сбросить ее, но она вцепилась клещом. Даффи попятился, спрятав глазки хорька, Дадли Вешатель, наоборот, сделал шаг вперед, стальная струна блеснула в его руках. Несостоявшийся кузнец, тысячу раз пожалевший за последние дни о том, что бросил родную артель и мирное ремесло, прорычал подоспевшему Кавалерии:
— Это не твое дело, пес! Валил бы в свою конуру! То ты, понимаешь, в стороне от всего, то занимаешь чью-то позицию. Определишься ли ты уже, наконец, кто ты и под кем ходишь?.. Хотя знаешь что?! Я вот сейчас подумал, может, ты уже определился, а? Тебя ведь тоже, кажется, нисколько не задело его колдовство! Те же усы, тот же взгляд мертвый, шляпа скрывает, но уверен и седины в волосах не прибавилось… А может, ты уже мертвец у колдуна в услужении? Мне рассказывали, что тебя спасли из петли. Может быть, веревка тебя таки додавила тогда, правосудие свершилось? А когда Дадли сцепился с тобой на утесе, Мираж не для того выстрелил, чтобы спасти, а для того, чтоб следы замести свой черной волшбы?!
Вместо ответа Кавалерия снял руку с плеча Франко, достал из ножен охотничий кинжал и располосовал кожу своей ладони. На камни внизу упали капли горячей крови. Не такой крови боялся Терри, он вздохнул спокойно, опустив было поднявшееся ружье. Не такого ответа ждал Франко, он был вынужден сбавить обороты.
Ну хорошо, ты меня убедил, может быть, ты и не мертвец, но с ним вот! — он показал на Миража, — с ним вот явно что-то нечисто! И с теми он знается, понимаешь, и с теми якшается. Я еще никогда не встречал таких, чтобы со всеми сразу! Так попросту не бывает! Да много ли вы сами знаете цивилизованных людей, чтоб с голозадыми братались? То, что происходит с нами, я о таком слышал, товарищи! Говорю вам, выродок только прикидывался добрячком, на деле же он сатана, выпивающий жизнь из нас грешников… — на последних словах Франко запнулся и закашлялся, эта тирада стоила ему многих сил.
Ближе к концу короткой речи голос Франко ослабел, капли пота скатывались по широкому лбу так же быстро и часто, как колеса карет катятся по Брэйввильским мостовым. Под снятым беретом, которым Франко теперь указывал своим людям на тех, кто, по его мнению, виновны во всех их бедах, скрывалась заметная плешь в окружении седых волос. Еще недавно разглядывая собственное отражение в ведре перед ночевкой у Скалы в форме скакуна, когда плешь эта была только в наметках, он ожидал, что она на макушке прорежется годам этак к сорока. К тому моменту Франко прибавил бы еще одну жизнь в довесок к уже им прожитой. Разбойник и не рассчитывал дотянуть до седин. В шутку, как и все бандиты, он обещал умереть молодым, чтобы никогда не столкнуться со старостью, неминуемой болезнью всех долгожителей. Теперь глядя на Старину Билла, он не жалел его, как прежде, — он ему сочувствовал и в то же время ненавидел: Билл стал ему зеркалом, которое честно, без прикрас показывало, как будет выглядеть Франко очень скоро, если не выберется из западни. Он встретил старость, будучи в самом расцвете сил, почти на двадцать лет раньше намеченного срока, и был уверен в том, что, умертвив колдуна, лишившего его десятилетий жизни, он вернет отнятое у него время.
— Ну, хоть с тем, что ты грешник, ты согласен… — скучающим голосом ответил Мираж, нисколько не впечатленный громкими словами Франко. — Право, давно меня никто не ровнял с нечистым! А что, позвольте спросить, не так?
— Он еще спрашивает! Что, понимаешь, не так? — было откашлявшийся Франко едва не зашелся кашлем снова. — Что не так?! Да все не так! Все не так с момента, как мы пошли за тобой. Повелись, дураки, на твою удачу! А она, оказывается, проклята, и разум твой тоже проклят. Ты, как выяснилось, колдун безбожный и вампир пожирающий нас!
— Дожился, однако! Чтобы головорез мне в укор ставил отсутствие веры, — ответил Мираж, закатив глаза. — Ты-то, я погляжу, уверовал быстро. Тебе много не нужно, а, дружок? Два дня не пожрал, как обычно, и готов на колени упасть? К счастью для вас, отчаявшихся, у меня отличная новость: если пойдем всю ночь без остановок, то к завтрашнему утру вы попадете в рай на земле, даю вам свое слово, а оно, как известно, железное! — Побудьте под моим руководством до завтра и убедитесь сами в этом, если же я вас обманываю, значит, и правда враг вам, делайте тогда со мной что хотите! — с этими словами Мираж плюнул себе на ладонь и протянул ее Франко.
— Тогда, может быть, уже поздно будет! — вскричал Франко, но оглянувшись, увидел, что он в меньшинстве: поняв, что дело не идет к смертоубийству, Дадли убрался восвояси; Старина Билл боялся смотреть в глаза Миражу, он о чем-то шептался с Даффи. Из доносившихся к нему обрывков их шушуканья Франко понял, что старик хочет уйти, но никак не может решиться сделать это первым, опасаясь, как бы Франко ему потом не отомстил, и потому подбивает Даффи отступить. У последнего же кишка тонка действовать первым, замять все он хочет не меньше Билла. Чертыхнувшись так громко, что Билл замолк, а Даффи вздрогнул, Франко нацепил берет на голову с такой силой, что его плешь едва не прорвала верх головного убора, как головка слишком длинного гвоздя. Не глядя Миражу в глаза, он плюнул на ладонь, быстро пожал протянутую руку Миража, сграбастав ее своей мозолистой клешней, и пошел к своей лошади, засунув руки в карманы брюк и склонив голову вниз. Первый подвернувшийся ему под ногу камень он пнул так сильно, что тот, отскочив от стены, угодил Биллу прямо в уцелевший глаз.
Когда на мгновение, уже собираясь взобраться на лошадь, Франко оглянулся, то увидел, что Мираж стоит на том же месте, где он его оставил, и смотрит ему вслед, не моргая. Присмотревшись, хмурый Франко увидел, что тот широко улыбается. Вдруг что-то невозможное случилось: лицо Миража исказилось, потекло, будто расплавленный воск. Спустя биение сердца этот воск застыл, приняв ужасающую форму: нос Миража удлинился и заострился, глаза увеличились в размерах, налились кровью, их зрачки стали желтыми и светили, как фонари. Прорезь рта расширилась, губы окостенели, кожа щек натянулась на скулах черепа сухим пергаментом. На нем тут же проступили кровавые иероглифы и черные линии мертвых сосудов, переплетенные в паутину. Тоже произошло со лбом и подбородком. Сам череп, увеличившись в размерах, стал массивным и неподвижным, напоминая маску дикарей или один из их резных тотемов. Только он принадлежал живому существу, а не рукотворному изображению духа или демона. Казалось, что не на ее он держится, а висит в воздухе.