– Теперь я спокоен, барон.
– К ваши услугам, монсеньор, – церемонно наклонил голову Самди.
– Самеди Ленми Леман, барон Суббота, Конгрегацию доктрины веры беспокоит ваша деятельность в Магдебурге.
– Но помилуйте, преподобный Эспозито, – возразил Самди, – У меня нет никакой деятельности. Я просто здесь живу. Прелестное местечко.
– И тем не менее, – неожиданно серьезно произнес Эспозито и поднял глаза-вишни.
– А то, что у вас тут настоящий ангел это нормально?
– Ангел не беспокоит Конгрегацию, – невозмутимо отвечал легат.
– А то, что он собирается жениться? – вздернул бровь Самди.
– В добрый путь, благослови его господь, – лучезарно улыбнулся преподобный.
– Но почему вы? – с отчаянием спросил Самди, – Почему сразу инквизиция?
– Конгрегация, – поправил Эспозито.
– Но почему не патер Юрген?
– Мы должны беречь патера Юргена, – покачал головой тот.
Он заполнил бланк и оторвал по линии перфорации. Пододвинул к Самди.
– Ознакомьтесь со всем написанным, и вот здесь мелким шрифтом. Здесь подпись. Нет, пожалуйста, не пальцем, моей ручкой. Здесь пишите от руки: с моих слов записано верно, мною прочитано, дополнений не имею, дата, подпись, имя полностью, как в паспорте. Благодарю вас. Эта половинка вам, а эту я заберу с собой. Явитесь на слушание в этот день и час, с собой паспорт, регалии, символ веры.
Самди шумно выдохнул. За что? Почему? С какой стати?!
– А теперь, – преподобный Эспозито с лучезарной улыбкой откинулся на спинку кресла, – Позвольте перейти к неофициальной части моего визита.
– А есть и неофициальная? – Самди передернул плечами.
– Мне не приходилось еще бывать в дома лоа[7], – объяснил Эспозито, – Вы не откажете мне посмотреть, как вы живете?
Отказать было невозможно. Самди поднялся.
– Прошу вас, ваше преподобие. Как видите, я живу скромно.
– Более чем, – пробормотал преподобный, оглядывая потертые стены и потрескавшийся потолок, – Но с вашими возможностями..?
– Мне это не нужно, – отрезал Самди.
Они прошли мимо облупленной белой двери, на которой висела плеть.
– Вы снимаете ее, когда заходите в эту комнату? – учтиво спросил инквизитор.
– Нет, напротив, прежде чем войти, я ее сюда вешаю, – любезно ответил он, – А здесь у меня пыточная.
С неудивительной сноровкой Эспозито ловко проверил зажимы и приспособления.
– Да у вас все работает! – с удивлением заключил он, – А где же алтарная часть?
– Я этим не пользуюсь, – отмахнулся Самди, – И у меня нет алтарной части.
– Нет алтарной? – недоуменно переспросил Эспозито, – А регалии?
– В спальне. Сюда, прошу вас. Еще по рюмочке?
Не дожидаясь ответа, он плюхнулся в кресло и сам себе налил из бутылки, на дне которой все еще болтался глаз. Ему нужно было подкрепление. Баронские регалии Самди содержал в прискорбном беспорядке, но проверять барона было некому, а сам он всегда мог найти любой предмет даже вслепую. Зрячие руки это очень полезная в быту вещь. Эспозито с любопытством оглядывался, не выказывая ни малейшего беспокойства. Понимает ли он, что ему очень повезет выйти отсюда, размышлял Самди. Залезть в самую глотку, в спальню барона Субботы, и всерьез рассчитывать выйти невредимым. И против воли забеспокоился сам, потому что не хуже Эспозито осознавал, что если каноник не покинет пределов его дома невредимый, то очень скоро инквизиция явится по его душу с зажженными факелами, и мало ему не покажется.
Он импульсивно поджал ногу под себя, шорты задрались, открывая ремень, пересекающий бедро. Эспозито присел на соседнее кресло, взглянул с интересом.
– Это орден Законченный Мерзавец пурпурной подвязки?
– Нет, это Редкая Тварь первой степени, лиловая подвязка.
– Редкая Тварь по номиналу ниже, чем Законченный Мерзавец..?
– Да, но Законченный Мерзавец мне натирает, – ответил Самди на незаданный вопрос и неосознанным движением коснулся рукой бедра, где ремень причинял неудобство.
– А во всем блеске славы своей?
– Оставьте, легат, – Самди махнул рукой, – Нам с вами не до регалий. Мы же не будем перебирать побрякушки, как малые дети?
– А я бы для вас надел, – просто сказал Эспозито, – Если бы они у меня были.
Самеди Ленми Леман минуту молча смотрел на легата инквизиции, свободно откинувшегося в кресле, а потом медленно начал вставать. Не отрывая взгляда от лица Эспозито, он начал надевать на запястья ремни, зубами затянул пряжки, накатил на руки многорядные браслеты из черепов и самоцветов, держа руки перед лицом, надел перстни. Вставил в левое ухо восемь заклепок и лунное кольцо в правое. Затянул на груди косой ремень портупеи. Наклонился на прямых ногах, чтобы застегнуть шумные браслеты на щиколотках, прерывая зрительный контакт с каноником. И распрямившись прикрыл глаза, сосредотачиваясь. Водить руками во всем блеске славы своей было неприемлемо. Наощупь расстегнул шорты, перешагнул через них на цыпочках, откинул в сторону ногой, ни один браслет не подал голос.
Он постоял с закрытыми глазами, во весь рост и во всем блеске славы своей, в почти полной баронской амуниции, давая канонику полюбоваться и устрашиться.
Открыл глаза, плеснул огнем и сам замер. Инквизитор Эспозито смотрел на барона Субботу во всем блеске славы своей без тени страха и даже уважения. И вишневые глаза инквизитора были ничуть не менее жгучими, чем его собственный зеленый пламень. Без всякого опасения Эспозито протянул руку к ремню на бедре.
– Лиловый, – прошептал он, проводя кончиком пальца по краю подвязки, – Как епископская сутана.
Самди закинул голову назад, по телу прошла дрожь, он ожидал почувствовать прикосновение на коже, но палец аккуратно прошел по обрезу, не касаясь тела. В следующую секунду Самди с силой впечатался спиной в стену. Тремя пальцами инквизитор сжимал его руки над головой, железный крест крепко прижался к голой груди, а вишневые глаза сыпали искрами в опасной близости от его лица. Самди медленно улыбнулся, в зубе у него был бриллиант, и блик от него упал на гладко выбритую щеку легата.
Не успел он опомниться, как преподобный Эспозито уже проверял собственным языком жесткость крепления бриллианта. Самди показалось, что весь его зубной ряд сейчас провалится в глотку, он уперся пятками и запястьями в стену и ударил легата корпусом. На пол они упали обнявшись, баронские регалии, инквизиторские цепи, белые шорты и черная сутана полетели в стороны, во весь дух заголосили шумные браслеты, взвыл клинок в ножнах, посыпались самоцветы и черепа с порванной струны.
Под двумя тяжелыми телами заскрипели половицы, и Самди с силой дернул легата на себя, одним броском закидывая обоих на низкую постель, покрытую мехом. Кожа у преподобного была смуглая, не знавшая солнца, и шрамы на корпусе говорили о длительной службе, ученики с такими ударами не сталкиваются. Крепкие колени сжали его тело чуть пониже ремня.
– Самди, – от волнения у легата прорезался заметный акцент, – Самди, скажи – да?
Ринальдо нависал над ним на руках и напряженно вглядывался своими вишнями в лицо Самди. Интересно, что будет, если я скажу нет, подумал он, но рот уже сам выговаривал «попробуй» и складывался в ухмылку, обнажая бриллиант.
– Ты… Ты никогда..? – рука Ринальдо замерла и Самди звонко от души захохотал, прогнулся всем телом и обхватив обеими ладонями бритый затылок, притянул инквизитора к себе.
Потом был вскрик, короткий удар кулаком в грудь, вывернутые пальцы, длинная царапина от Редкой Твари на смуглом бедре, крепкая ладонь на впалом животе под поясным ремнем ордена, закатывающиеся глаза и долгий стон сквозь зубы.
– Радость моя, – шепчет преподобный Эспозито, падая на худое сливочное тело барона, и повисает тишина.
– И что теперь со мной будет? – спросил Самди, потягиваясь.
– Под мою ответственность, – пробормотал Ринальдо, зарываясь лицом в подушку, – Разбудишь через час?
– Конечно, милый, – Самди приподнялся на локте и натянул лохматое покрывало на смуглые плечи легата, на секунду замешкался в высшей точке и коснулся губами гладкого затылка.
Эспозито блаженно застонал и затих. Самди протянул руку и взял большой будильник, завел его на час и поставил к изголовью.
Колыбельная Томаса
– Томас! Том!
Эскива перегнулась через балюстраду второго этажа, волнистые пряди упали на лицо, выбравшись из заколки. Где же Том?
– Да-а?
Томас всегда произносил слова растянуто, не как она. Он появился из входной двери, словно ждал на крыльце, в руках были ключи от машины. На секунду она залюбовалась его подтянутым силуэтом, Томасом нельзя было не любоваться. И конечно парадный костюм делал его неотразимым. Вы видели второго такого мужчину, которому так идет фрак? Томаса фраки, визитки и смокинги не делали глупым и неуклюжим, как большую часть мужчин, напротив, он держался в этих сковывающих движение латах этикета с уверенностью рыцаря в доспехах.
– Ты берешь машину? – она совсем не это хотела сказать, конечно.
– Конечно, – невозмутимо ответил Том.
– Ты уверен? – господи, зачем она спрашивает.
– Конечно.
– Но я думала ты сможешь позволить себе бокал вина..?
– Ну разумеется, – хоть какое-то разнообразие, она уже приготовилась к третьему «конечно».
Томас поднимался по лестнице, а она молча смотрела на него и не чувствовала никакого желания сопротивляться широкой глупой улыбке, расползающейся по лицу. Она до сих пор была в него влюблена.
– Зачем ты меня звала? – эти слова оказались произнесены непосредственно в ее растрепавшиеся волосы, Томас предпочитал беседовать с собственной женой на минимальной дистанции.
– Ох Том…
– Правда? – он был неподражаем.
– Я еще не оделась!
– Разве? – Томас окинул ее взглядом.
Ох уж эти мужчины, он думают, что если на тебе платье, то ты уже и одета!
– Не совсем…
– Так может и не стоит? – он прижал ее к балюстраде.
– Ты-то уже одет!
– Это легко исправить…
– Том..!
– Без нас ничего не начнется, – уверенно успокоил ее он.
– Мы же не будем всех задерживать, – задыхаясь от смеха произнесла она, пока Том шарил губами по ее шее.
– Если не мы, то кто же? – он сплюнул в ладонь сережку, которую только что достал ртом из ее уха, и опустил в декольте ее платья.
Способность Томаса проделывать ртом самые непредсказуемые вещи была общеизвестна.
– Томас! Ты невыносим!
– Да и двери узкими не назовешь, – промурлыкал он, но отстранился.
– Ой, она провалилась! – Эскива смеясь изогнулась, пытаясь нащупать сережку в недрах своего наряда.
– Давай я достану.
Он опустился на колени и бесцеремонно задрал длинный подол, пошарил ладонью по ее животу и упруго вскочил.
– Voilà, – и вдел сережку ей в ухо.
– Ох Томми…
Он не был Томми, он был всегда только Томас. Томми он был только в спальне, или в местах ее заменяющих, и Томас однозначно среагировал на сигнал.
– Четверть часа, Шкив…
Что за наказание для женщины иметь имя, сокращаемое до элемента механики! Она уже готова была ответить да, но вдруг подумала, что лучше им обоим явиться на презентацию его пластинки не встрепанными и запыхавшимися, а в полной боеготовности. Когда она изложила Томасу свои соображения, он с тяжелым вздохом отстранился от нее.
– И как я должен идти? – он положил ее ладонь туда, где брюки топорщились.
– Так же, как и я, – хихикнула она, – Уложишь ребенка?
– Отличное лекарство, – снова вздохнул он, но отправился в детскую.
Эскива побежала в спальню, ей предстояло сделать прическу, и это было не то чтобы легко. Она подняла волосы наверх гребнями, которые Томас подарил ей в самом начале из знакомства, выпустила на виске волнистую прядь, которая всегда рано или поздно выпадет сама, провела пальцем по нижней губе. Что ни говори, а вопроса что Томас Мур нашел в этой девушке, не возникало никогда и ни у кого.
Она взяла в руки туфли и вышла из спальни.
У дверей детской Эскива остановилась и прислушалась. Томас пел, но она никогда не слышала прежде такой песни. И он пел не своим голосом. Это не был тот насмешливый надтреснутый тембр, которым он исполнял свои партии с эстрады и за который его так любили. Это был его настоящий голос – глубокий, мягкий, очень камерный. Надо думать, поскольку он пел колыбельную.
Вот только слова у этой песни были странными.
– В далеком краю, где царствует брат мой, фрегаты летают и люди крылаты, – медленно и очень четко выводил Томас на тягучий старинный мотив,
Она прислонилась к косяку дверей снаружи. Песня с завораживающими зловещими словами исполнялась так мягко, с такими нежными вкрадчивыми интонациями, и вместе с тем Томас так ясно проговаривал каждое слово, словно оно отдавалось эхом под сводами пыточной. Это околдовывало. Сочетание безжалостного текста и ласкового исполнения с самыми сладкими интонациями, на какие Томас был способен, а способен Томас был на многое, делало канцону мистически жуткой, и будь девочка постарше, она никогда не уснула бы под эту жестокую песню.
Эскива вспомнила слова своего брата: если он так артикулирует, можно представить, как он делает минет. От артикуляции Томаса у нее самой дрожь проходила по коже и тело предательски тяжелело. Она подумала, что если бы мотив был быстрее, он мог бы не успевать проговаривать каждый звук так отчетливо, а вслед за этой мыслью она вдруг неожиданно услышала жесткий внутренний ритм в казалось бы бескаркасной льющейся мелодии. Эта не была канцона.
Это был строевой марш. И Томас успел бы выговорить все звуки, даже если бы пел вдвое и втрое быстрее. От такого понимания у нее по спине прошел мороз. Она представила это и возблагодарила бога, что малышка не понимает слов, а слышит только мелодию. В интонации ошибиться было невозможно, Томас пел о любви. Но слова этой песни были жуткими.
– Ты покинул меня однажды и назад никогда не жди, этот выбор делает каждый, ты навеки теперь один…
Когда Томас перешел к бесконечному рефрену «ты теперь один», повторяя его на все мелодические лады во всех тональностях, которыми располагал в камерном диапазоне, Эскива осмелилась прервать гипнотическое воздействие музыки и тихо приоткрыла дверь. Том повернул голову и одними глазами улыбнулся, потому что рот был занят бесконечным «ты теперь один».
– Она спит? – одним ртом спросила Эскива.
Томас кивнул, встал, одернул фрак и наклонился к кроватке, уверяясь, что колыбельная подействовала. Светловолосая, как русалка, девочка обещала стать точной копией отца. Эскиве это очень нравилось.
– Одно лицо, слава богу, – привычно улыбнулась она.
– Ничего, мальчик будет похож на тебя, – Томас уткнулся ей в шею.
– Но Том, я не хочу мальчика! – засмеялась она.
– Шкив, мальчика хочу я, – Том шутливо погрозил ей пальцем.
– Что тебе мешало постараться с первого раза?
– Я постарался, Шкив, ты хотела девочку!
Возразить было нечего.
У дверей Эскива надела туфли и сразу стала почти одного роста с Томасом. Ей нравилась эта разница положений, когда она могла глядеть ему почти прямо в глаза на людях и заглядывать ему в лицо снизу дома и в спальне.
Хлопнула пробка от шампанского. Во дворе стоял красный хорьх, Готфрид разливал вино в бокалы, расставленные на капоте.
– Маленькое домашнее предисловие!
Рейнхарду не так шел смокинг, как Томасу, но по крайней мере, он выглядел очень хорошо для человека, который лучше всего себя чувствует в вещах, которым по мнению Эскивы, самое место было на помойке, и уже лет десять назад.
Пока Томас пожимал руку Готфриду и брал у него шампанское, Эскива тихо спросила:
– Почему вы не вошли, мы могли были выпить в холле, – она подозревала ответ.
– А мы вошли, – так же неслышно ответил Рейнхард, – Услышали то, что услышали, и вышли.
– Спасибо, что заехали, – Томас взмахнул бокалом, – Мое появление будет безупречно.
Это было правдой, старый довоенный хорьх подходил для презентации намного лучше, чем машина Томаса.
– Не хватало еще самому садиться за руль в такой день, – подмигнул Рейнхард, усаживаясь на переднее сиденье рядом с Готфридом.