— Для меня не меньшая честь оказать тебе такую честь! — сказал я в тон.
— Можно мне! — кивнув на сражавшихся, вмешался в наш разговор Мишель де Велькур.
Там еще рубились, но теперь уже французы теснят англичан.
— Оставь десять человек — и вперед! — разрешил я.
Надо было видеть, как обрадовался оруженосец. С отрядом в сорок человек он поскакал навстречу Хайнрицу Дермонду и нескольким арбалетчикам, которые вели в нашу сторону пленных.
— Еще один отряд! — крикнул стоявший неподалеку от меня арбалетчик и показал в ту сторону, откуда приехали англичане.
Оттуда на нас неслись десятка три всадников. Впереди скакал рыцарь без шлема и бригандины, в одной только кольчуге, но с длинным копьем, на котором развевался красный треугольный пеннон. Сопровождали его конные лучники. Эти ребята в конном бою слабоваты, а спешиться мы им не дадим.
— Охраняй рыцаря! — приказал я арбалетчику, который первым их заметил. — Остальные — за мной!
Врагов приближалось в три раза больше, но я был уверен, что нам вскоре подоспеет помощь. Я скакал на рыцаря, командира отряда. Вспомнилась китайская стратегема «Бей в голову, а остальное само рассыплется». В данном случае ее надо было применить в прямом смысле слова. С короткой пикой против длинного копья не попрешь, поэтому, когда до английского рыцаря оставалось всего-ничего, я повернул влево и оказался от него справа. Копье на эту сторону не перенесешь быстро и коня не развернешь, если не ждал подобного маневра. Рыцарь-то думал, что все будет, как во время турнира. Я обманул его ожидания. Впрочем, огорчался он не долго. Я ударил пикой в лицо. Наше сближение произошло быстрее, чем я предполагал, поэтому попал в шею. Выдернуть не успел, сбросил петлю ремешка пики с руки и выхватил саблю. На лучниках доспехи были слабеньки, в основном кожаные. Такие лучше рубить. Первому всаднику отсек руку с фальшионом. Второму, ударившись коленом о бок его коня, рассек туловище наискось от правого плеча до позвоночника. Лезвие саблю все покрылось кровью. То ли ее вид, то ли потеря командира, то ли спешившая к нам помощь, то ли всё вместе охладили пыл английских лучников. Оставшиеся в живых начали разворачивать коней. Следующему я рассек шею, догнав и ударив сзади сбоку. Голова в шлеме без назатыльника склонилась вперед, а из раны толчками забила густая бурая кровь. Восемь англичан сумели удрать. За ними не стали гнаться.
Мы взяли в плен пятнадцать рыцарей и четырнадцать оруженосцев. Два рыцаря и шесть оруженосцев достались моему отряду. Наверное, им было удобнее сдаваться нам. Слуг порубили. Здешние рыцари были не так беспощадны к врагам, как сражавшиеся в Бретани, просто не считали слуг за людей. На поле боя не задерживались. Быстро обобрав трупы, поскакали в сторону небольшого городка Суси. Пленных сдали королевским интендантам. Таков был приказ короля. За каждого нам заплатили по установленному тарифу: баннерет — тысяча ливров, башелье — пятьсот, оруженосец — двести пятьдесят. На известных командиров, виконтов, графов и герцогов были особые расценки, но нам таковые на этот раз не достались.
12
Уже третий месяц мы сопровождаем английскую армию. Она теперь движется плотно, не растекаясь в стороны. Мне кажется, герцог Ланкастерский уже забыл, что пришел сюда сразиться с французами, нанести им непоправимый урон. Сражаться с ним, несмотря на многочисленные приглашения, никто не хочет. Такова воля короля Карла Пятого. Теперь цель Джона Гонта, герцога Ланкастерского — всего лишь повторить поход своего старшего брата, Черного Принца, добраться до Бордо.
Из Бретани пришли новости, не очень приятные. Как только коннетабль Франции отправил часть армии в Пикардию, а остальных распустил, в Брест прибыл флот графа Солсбери. Англичане прислали к Бертрану дю Геклену герольда с требованием или сразиться с ними под стенами Бреста, или отпустить заложников. Видимо, закрепились на выгодной позиции, имея за спиной крепкую крепость, куда можно удрать, если ситуация будет развиваться вопреки справедливости и божьей воли. Старый бретонский лис сразу всё понял и потребовал, чтобы, как искони заведено, сражение произошло в том месте, где о нем договорились, то есть, неподалеку от Нанта.
Через четыре дня герольд вернулся и сообщил:
— Монсеньор, я повторил моим сеньорам те слова, что ты в меня вложил. Мои сеньоры сказали, что так как они были назначены нести морскую службу, то не привезли с собой лошадей, и они не привыкли ходить пешими. По какой причине они сообщают, что если ты пришлешь им своих коней, то они безотлагательно придут в любое место, которое тебе будет угодно им назначить, чтобы сразиться.
— Мой добрый друг, — произнес Бертран дю Геклен с той любезной улыбкой, с какой он любил говорить гадости, — слава богу, мы еще не настолько расположены к нашим врагам, чтобы должны были посылать им наших лошадей. К тому же, это должно будет рассматриваться рыцарями, как оскорбление.
— Воистину, мои сеньоры не вложили в меня больше ничего, чтобы я мог к этому добавить. Всего лишь то, что если ты не примешь их предложение, то, как они сказали, у тебя нет никакой причины удерживать заложников, и что, вернув их, ты поступишь справедливо, — добавил герольд в свое оправдание.
Герольдов, вообще-то, не принято убивать или калечить, но в этом правиле уже было столько исключений.
— Передай своим сеньорам, что я не хуже их знаю, что такое клятва и ее соблюдение. Я жду их на том месте, где они должны быть, согласно уговору. Там и будем сражаться, — отрезал коннетабль Франции, теперь уже без улыбки.
Ведь герольд передаст не только слово в слово, что ему говорили, но и как вел себя говоривший, где принимал, во что был одет. Люди этой эпохи, не утонувшие в потоке информации, запоминают и оценивают все мелочи. По крайней мере, до нас переговоры дошли из третьих, если не четвертых уст, но были переданы так, будто рассказчик присутствовал при них. Еще одна характерная черта — никаких импровизаций, домысливаний. Я слышал этот рассказ потом еще несколько раз, и они совпадали слово в слово. Разными бывали только выражения рассказчиков по поводу такого наглого нарушения порядка, заведенного в стародавние времена. Действовать по древнему обычаю — основа жизни людей Средневековья.
Подождав до условленного дня, англичане, нарушив договор, вошли в Брест. Мало того, образец рыцарства Роберт Ноллис приехал в свой замок Дерваль, усилил его гарнизон и передал коннетаблю Франции и герцогу Анжуйскому, что договор был заключен без его ведома, поэтому не имеет силы, и даже потребовал, чтобы вернули заложников. Это было настолько наглым нарушением древнего обычая, что Бертран дю Геклен и Людовик Анжуйский лично привели армию к замку в тот день, когда должна была бы совершиться сдача его. Роберт Ноллис, который в это время находился в замке, подтвердил через герольда, что соблюдать условия договора не собирается. Герцог приказал привести заложников, двух рыцарей и оруженосца. Их поставили перед воротами замка на колени, как простолюдинов (рыцарь может встать только на одно колено, произнося клятву), и отрубили головы. После чего Роберт Ноллис приказал привести на надвратную башню трех пленных французских рыцарей и одного оруженосца, привезенных из Бреста, специально, наверное, для такого случая. Всем четверым отрубили головы. Мало того, тела их бросили в ров, причем головы в одну сторону, а туловища в другую. Так можно поступать с клятвопреступниками. Роберт Ноллис переложил свою вину на ни чем неповинных пленных. Клятвы и раньше нарушали, но никто не осмеливался поступать так с благородными пленными. Сомневаюсь, что хоть кто-то теперь поверит в клятвы англичан и захочет быть от них заложником. Поняв, с кем имеют дело, коннетабль Франции и герцог Анжуйский сняли осаду Дерваля и пошли в Шампань, где в то время находилась армия под командованием Джона Гонта.
Мне кажется, именно этот день можно считать окончанием эпохи рыцарства. Что забавно, именно с этого периода из рыцаря начнут создавать идеал мужчины. Романтики утверждают, что из говна можно сделать конфету. При этом сами отказываются кушать такие конфеты.
Мой отряд движется то впереди, то рядом, то позади англичан. Становится все холоднее, особенно в горах, где мы сейчас находимся. Климат во второй половине четырнадцатого века намного холоднее, чем будет в этих местах в начале двадцать первого. Конец ноября, а здесь уже выпал снег и не растаял. На ночь мы обычно останавливаемся в каком-нибудь городе или замке, где нас встречают очень хорошо. Большинству англичан приходится ночевать в поле. Мало того, что они мерзнут, так еще и голодают. Соответственно, и дисциплина катастрофически ухудшается. Солдаты отказываются слушать командиров, небольшими группами уходят из колонн, чтобы раздобыть съестное. И натыкаются на небольшие отряды французской армии, которые в плен берут только рыцарей.
Последние два дня мы двигались впереди англичан. Добравшись до очередного пересечения дорог, я подумал, что пора бы как-то разнообразить наш поход. Убивать голодных солдат стало скучно. Да и взять с них по большому счету нечего. Я решил оторваться от вражеской армии на день пути и подготовить для нее сюрприз. В двух узких местах по обе стороны от очередного перекрестка подрубили деревья и приготовили камни, а возле него устроили засаду. План мой был прост. Обоз англичан следовал в начале арьергарда, который обычно отставал на пару километров от второй колонны. Весь обоз нам не по зубам, но часть его отхватить можно и нужно.
Я расположился на склоне горы над дорогой. Переминаюсь с ноги на ногу под высоким дубом, чтобы согреться. Температура около ноля, но дует холодный, пронизывающий ветер. Конь привязан рядом. Он скубет сухую бледно-желтую траву, которая торчит из снега. На дороге снег смешали с грязью, превратили в светло-коричневую кашу, а здесь, между деревьями, он лежит слоем толщиной сантиметров пять. Ниже меня полтора десятка бойцов прячутся за подрубленными деревьями. Еще столько же арбалетчиков на противоположном склоне ждут мой приказ. По дороге медленно ползут груженые арбы, запряженные волами. На каждой по два англичанина. Сидят, закутавшись в плащи и тесно прижавшись друг к другу. Они не похожи на бойцов победоносной армии.
Вот из-за поворота долго не появляется следующая арба, в колонне образуется брешь. Я машу рукой — и на дорогу падет длинная сосна, перегораживает проезжую часть. Ездовые арбы, последней проехавшей мимо этого места, даже не оборачиваются, чтобы посмотреть, что случилось. Их волы продолжают месить светло-коричневую грязь, двигаясь к перекрестку. Отставшая от них метров на пятьдесят арба останавливается перед упавшей сосной. Волы принюхиваются к хвое, решая, наверное, не пожевать ли? Оба ездовые тупо смотрят на упавшее дерево, но слезать с арбы не желают. Следовавшие за ними тоже останавливаются и чего-то ждут. И я жду, когда передняя часть обоза окажется на перекрестке и остановится, потому что впереди дорога тоже завалена. Оттуда доносится звук горна — три продолжительных сигнала.
— Валим! — командую я.
На дорогу падают остальные подрубленные деревья, перегораживая ее основательно. По возничим остановившихся рядом с нами арб летят болты. Уцелевшие англичане спрыгивают на землю и, прячась за арбами, бегут назад.
— Уходим! — командую я, отвязываю коня и сажусь на него.
Мы спускаемся на дорогу и направляемся в сторону перекрестка. Впереди еду я на коне, за мной вышагивают арбалетчики. Движемся, не спеша. Погоня за нами будет не скоро. Зато навстречу бегут четверо англичан. Нас принимают за своих.
— Засада! Засада! — кричит бегущий первым, мужчина лет тридцати, который придерживает левой рукой полу длинного шерстяного плаща.
Он замечет арбалетчиков, идущих за мной, останавливается. Его соратники замирают рядом с ним. Поняв, что мы не англичане, мужчина озирается по сторонам, а потом произносит:
— Я сдаюсь! — и отпускает полу плаща, которая нижним краем касается складки грязи на дороге.
Я молча проезжаю мимо него и остальных англичан. Слышу, как сзади меня арбалетчики рубят всех четверых фальшионами. Крики боли, ругань на английском — и всё.
Вскоре мы догоняем хвост передней части обоза. На передке уже сидит арбалетчик, погоняет волов. На обочинах дороги валяются трупы. С них сняли всё, даже рубахи. Я подъезжаю к арбе, смотрю, что она везет. Сверху лежала лодка с остовом, сплетенным из ивы и обтянутым кожей, типа каноэ, только шире. Англичане используют их не для переправ, а для постановки рыбацких сетей. Ловят рыбу в прудах, озерах, реках, которые попадаются по пути. Сеть лежала рядом. Она была влажная, хотя в последние два дня водоемов для рыбалки не было. Рядом с сетью находился большой медный котел, закопченный снаружи. От него шел запах дыма и подгоревшей овсяной каши. Впрочем, на счет овсяной я могу ошибиться. Рядом с котлом располагались ручная мельница и духовка для выпечки хлеба, под которыми лежали перевязанные пучки стрел, в каждом с сотню. На перекрестке арба повернула направо, вслед за остальными.
— Сколько всего? — спрашиваю я Хайнрица Дермонда, который командует движением транспорта на перекрестке.
— Сорок шестая, — отвечает саксонский рыцарь.
Мы едем вслед за захваченным обозом километра полтора, после чего останавливаемся на месте следующей засады. Эта на случай погони. Я, правда, сильно сомневаюсь, что таковая будет. Первые две колонны, когда узнают, что случилось, будут уже далеко, вряд ли захотят возвращаться, а третьей, после того, как расчистит завалы, надо будет догонять их и отбиваться от наседающих со всех сторон французов. Арбы под командованием Мишеля де Велькура движутся дальше, а две сотни арбалетчиков занимают позиции на склоне горы, поросшей лесом. Я с рыцарями и оруженосцем Анри де Халле останавливаемся в ложбине рядом с дорогой. Для нас разводят костер, на котором мой слуга Тома начинает разогревать копченый свиной окорок. Нарезав большими ломтями окорок и хлеб, нанизывает их по очереди на палочки, которые втыкает одним концом в землю и наклоняет к огню. Жир будет вытекать из сала и пропитывать хлеб. Очень романтичное блюдо.
— Я думаю, тысячи на полторы ливров взяли, — говорит Хайнриц Дермонд.
После женитьбы деньги стали значить для него больше, чем даже оружие. Я давно уже не видел, чтобы он развлекался с двуручным мечом.
— Не меньше, чем на две, — не соглашается Ламбер де Грэ.
После чего оба замолкают. Наверное, подсчитывают, сколько им перепадет.
Анри де Халле тоже молчит. Ему, как оруженосцу, не положено встревать в разговор рыцарей, только отвечать на вопросы, если зададут. Пожалуй, пора его и второго оруженосца посвящать в рыцари. Чтобы разговоры у костра были продолжительнее и содержательнее.
13
В середине декабря мы довели потрепанную и вымотанную английскую армию до города Бержерака, который пока принадлежал им. Там и попрощались. Коннетабль Франции и герцог Анжуйский разместились на зиму в графстве Перигор. У них были на это особые причины. В последнее время между нашей армией и английской засновали переговорщики, которых возглавлял архиепископ Руанский. Прислал легатов Папа Римский Григорий Одиннадцатый, чтобы добились заключения мира между двумя христианскими королями. Поскольку Григорий был ставленником французской короны, не удивлюсь, что подсказали ему эту мысль из Парижа. Французы не только отвоевали все, что потеряли по позорному мирному договору после поражение под Пуатье, но и отхватили изрядный шмат английских территорий на материке. Пора было остановиться, пережевать проглоченное. Тем более, что обе стороны устали от многолетней войны. Переговоры шли трудно. Англичанам не хотелось юридически закреплять такие потери, а у французов не было веских причин отказываться от завоеванного.
С моим отрядом расплатились по контракту и разрешили отдыхать до лета, то есть, до Пасхи. Две сотни бойцов считались на службе в гарнизонах Ла-Рошели и пригородах, поэтому вместе со мной последовали туда, а остальные разъехались по другим городам. Им было, на что провести зиму. Этот год был не самым удачным на трофеи, но каждый рассудительный арбалетчик обеспечил себя не на одну зиму. Мы скакали весь световой день, чтобы успеть домой до Рождества. Даже самые отъявленные богохульники два раза в году — на Рождество и Пасху — обязательно ходили в церковь исповедаться и причаститься. Эти два праздника как бы очерчивали границу мирной, домашней жизни. На Рождество благодарили за то, что не погибли и обогатились летом, а на Пасху просили заступничества и хорошей добычи в предстоящей летней кампании.