Агент Донахью провёл ладонью перед лицом Бретта:
- Нарисуй на листе бумаги обычный двухмерный лабиринт. Воображаемому двухмерному существу потребуется какое-то время, чтобы пройти его, а ведь оно может и не пройти, может заблудиться. То ли оно попадёт из точки А в точку Б, то ли нет, неизвестно. А вот тебе из твоего третьего измерения хватит секунды, чтобы ткнуть карандашом и в точку А и в точку Б. Куда девается твой карандаш, когда ты отрываешь его от листа бумаги, двухмерное существо не поймёт и не увидит. Да и сам карандаш будет восприниматься им лишь в сечении - как пятно на плоскости.
- И мы поэтому не видим имаго целиком, - догадался Бретт.
- Теперь ты сам видишь, друг мой, что отдел "Каппа", занимающийся параллельными вселенными, никакой нам не помощник. Как я и говорил, имаго не из другого мира, они живут в нашей же вселенной, только в дополнительной пространственной мерности. И это действительно очень-очень сложно...
Помолчав какое-то время, Руфус Донахью начал оглядываться по сторонам.
- В этой больнице вообще кормят?
Бретт сбегал в больничный буфет и вернулся с салатом и чашкой зелёного чая, справедливо рассудив, что кофе и холестериновые сэндвичи человеку, толь-ко что перенесшему инфаркт, лучше не давать.
Агент Донахью сморщился при виде такой "еды" и принялся вяло жевать с мученическим видом.
- Ты когда-нибудь сравнивал уродливых гусениц и прекрасных бабочек? - неожиданно спросил он у Бретта. - И те и те по сути являются одним существом, но в двух разных, если так можно выразиться, ипостасях, соответствующих двум разным средам обитания. При этом одна ипостась беспрестанно жрёт и тем самым губит растительность, а другая питается исключительно нектаром и способствует опылению этих самых растений. Т.е. обе ипостаси выполняют диаметрально противоположные функции.
Гусеница - это личиночная форма, уродливое создание, ползающее по земле и не приносящее никакой пользы. Бабочка - прекрасна, она порхает в воздухе и приносит несомненную пользу, как растениям, так и энтомологам. Если очень сильно утрировать, то можно назвать гусеницу двухмерным существом, ползающим по земле вдоль и поперёк, а бабочку можно назвать более совершенным созданием, которому для передвижения доступны уже три измерения. Она может взлететь в воздух, куда бескрылой гусенице путь заказан.
Ничего за пределами своего плоского мирка гусеница не воспринимает. Земля и покрывающая её растительность - это всё, что ей доступно. Бабочке же доступно куда больше, и земля - это лишь одна из локаций, где она может бывать. Жизнь гусеницы - ползание. Жизнь бабочки - полёт. Пространства, доступные для передвижения обоим этим ипостасям одного существа, различаются весьма кардинально.
Опять-таки, если утрировать, можно назвать бабочку существом высшего порядка, а гусеницу существом низшего. Будучи высшим существом, бабочка способна опускаться в среду гусеницы, а низшая гусеница неспособна взмыть в среду бабочки. Для них обе эти среды всё равно что две параллельных вселенных, вот только бабочка может преодолевать разделяющий их барьер, а гусеница нет...
То, что Руфус Донахью вдруг заговорил об уродливых гусеницах и прекрасных бабочках как о двух ипостасях одного существа, не понравилось Бретту. Он почувствовал, что это лирическое отступление закончится чем-то очень-очень нехорошим. Обычно так и бывает - самую неприятную новость всегда начинают издалека.
- Уродливая и бесполезная гусеница, привязанная к земле, окукливается и становится прекрасной бабочкой, взмывающей в небо, - продолжал Руфус Донахью. - Вопрос: если бы гусеницы и бабочки были разумными, осознавала бы гусеница, что окукливание - это ещё не конец? Понимала бы она, что это всего лишь шаг к новой форме с гораздо большими возможностями?
Говоря о гусеницах и бабочках, агент Донахью избегал смотреть на Бретта. То глазел на еду, то в окно - куда угодно, только не в глаза напарнику. И это тоже показалось Бретту подозрительным.
И предчувствие не обмануло его, когда Руфус Донахью сказал:
- А теперь, друг мой, попробуй провести в воображении параллель между двумя ипостасями насекомого и человеком. Только качественную оценку поменяй на обратную.
Считается, что когда мы умираем, наши тела истлевают и от них остаётся один лишь скелет. Мы воспринимаем это как конец человеческого бытия. Был человек и умер.
А если представить, что мы тоже всего лишь личиночные формы? Причём низшие формы, привязанные к примитивной трёхмерной реальности. На пустом ли месте возникли религиозные представления о том, что после смерти мы уходим в некий высший мир? Что, если наша смерть и истлевание в могиле - это всего лишь человеческий аналог окукливания и перехода в иную форму?
При вскрытии могил мы видим одни только голые скелеты, с которых исчезла вся плоть, но ведь и другие гусеницы видят лишь пустые оболочки, оставшиеся от куколок соплеменниц, когда из тех вылупились бабочки. Будь гусеницы разумными, они бы тоже могли решить, что их соплеменницы окуклились, умерли и истлели. Что, если разложение трупов в могиле - это наш аналог окукливания?
- Мы отличаемся от гусениц тем, что у нас есть наука, есть приборы, - возразил Бретт. - Мы способны отличить мёртвую плоть от живой: в живой сохраняются жизненные функции, в мёртвой нет.
- Любая физиологическая функция есть процесс, - тут же парировал Руфус Донахью. - В мёртвом теле нет таких же процессов, как в живом теле, а не процессов вообще. Трупы же не инертны. Да и кто сказал, что процессы в телах обеих ипостасей должны полностью совпадать? В теле бабочки, например, происходят процессы, обеспечивающие кинетику крыльев или усвоение цветочного нектара, а у гусеницы таковых нет.
При наличии разума и научных приборов, гусеницы начали бы исследовать куколки и тоже не зафиксировали бы наличия жизненных процессов, потому что внутри куколки гусеница полностью растворяется в густую жижу и уже затем из этой жижи по-новому формируется взрослое насекомое - с другим телом, с другой головой, с другим ротовым аппаратом, с другим набором конечностей, с другим метаболизмом и т.д. и т.п.
Всеми своими приборами разумные гусеницы зафиксировали бы абсолютную и безусловную смерть своих окуклившихся соплеменниц. Но ведь именно это происходит сейчас с людьми! Мы закапываем умерших в могилу и считаем, что их жизненный путь окончен.
- Брось, ты ведь это не серьёзно? - У Бретта на мгновение мелькнула спасительная мыслишка о том, что у напарника от такой работы не выдержали нервы и он слегка тронулся умом, вот и несёт весь этот бред.
- К сожалению, друг мой, я серьёзен как никогда, - заверил его Руфус Донахью. - Мы всегда испытываем определённые трудности, когда пытаемся втолковать новичкам сущность имаго. Ты думаешь, если бы всё было легко и просто, я не рассказал бы тебе этого раньше?
Смогли бы гусеницы уразуметь сущность стадии бабочки - это ещё неизвестно. У человека происходит аналогичная смена стадий, чего люди пока что не в состоянии уразуметь. Но согласись, если одна ипостась существа не может воспринимать что-то в рамках своей стадии, это ведь не значит, что этого "чего-то" не существует. Глухие не слышат звуков, а слепые не видят цветов и это не означает, будто звуков и цветов объективно не существует. Это лишь означает, что у конкретных индивидуумов ограничено восприятие.
Мы - всего лишь личиночная форма, друг мой, а вот имаго - взрослая!
Бретт в сомнении покачал головой. Услышанное звучало слишком невероятно - даже с учётом того, что тема имаго была невероятна сама по себе.
- Нет, не верю. Откуда вы всё это взяли, если мы, "личинки", такие невосприимчивые?
Он начал понимать, почему напарнику всегда была неприятна тема разумности имаго - она напоминала ему о том, кем именно являются имаго для людей, о той их роли, какую он пока вынужден был скрывать от стажёра. Бретт видел, что Руфус Донахью верит в то, что говорит, но сам не мог избавиться от недоверия. Одно дело воспринимать ночных монстров как каких-то далёких и непостижимо чуждых существ, которые вдруг свалились нам на голову, и совсем другое принять их неразрывную потомственную связь с нами, знать, что они - это те же самые мы, только в следующей форме многостадийного бытия.
- Не забывай, говоря о гусеницах и бабочках, я нарочно утрировал, для лучшей наглядности - напомнил Руфус Донахью. - Разумеется, доказательства у нас есть. Думаешь, я бы стал пудрить тебе мозги, если б это было не так? Мы всё-таки не гусеницы и у нас есть надёжный способ видеть имаго. Хотя бы частично. Но прежде я бы хотел закончить сравнение с бабочками и гусеницами, чтобы уж поставить окончательную точку в этом непростом и нелёгком разговоре.
Допустим, гусеница сидит на земле и жуёт травинку. Ей ведь невдомёк, что где-то высоко порхает бабочка и опыляет цветы - её взрослая форма, которой доступна параллельная воздушная вселенная. Так и людям невдомёк, что где-то в недоступном нам четвёртом измерении обитают имаго и что-то там делают.
- Они делают не "что-то", - хмыкнул Бретт. - Они людей едят.
- До этого мы ещё дойдём, друг мой, не волнуйся. Прежде я хочу сказать, что гусеница в ряде случаев может соприкоснуться с этим недоступным для неё миром по воле независящих от неё обстоятельств. Допустим, она повисает на шёлковой нити, чтобы окуклиться и "умереть", но вместо "смерти" её подхватывает сильный порыв ветра и несёт по воздуху, по этой параллельной вселенной.
Для нас таковым обстоятельством, независящим от нашей воли, является смертельное ранение затылочных долей. А когда врачи нас спасают, мы вместо смерти обретаем "травму прозрения" и можем видеть имаго, когда те приходят потрапезничать.
В реальности, даже если гусеница видит, как перед её глазами бабочка садится на цветок и опускает в него свой хоботок, она не понимает сути явления. Она не пьёт нектар и у неё нет хоботка. Но мы-то не гусеницы, у нас есть разум и мы, хоть и не едим сами людей, способны при виде имаго понять, зачем они здесь и какова их роль.
Гусеница, как я уже говорил, это вредное и примитивное существо, а бабочка - наоборот. С людьми же всё не так. Мы имеем все основания считать себя прекрасными существами, несмотря на все наши войны, криминальные разборки, коррупцию, убогие теле-шоу, религиозный фанатизм и прочую дрянь. Всё-таки помимо этого мы создали множество прекрасных и полезных вещей. Мы пишем умные книги, снимаем интересные фильмы, сочиняем красивую музыку, летаем в космос, развиваем искусства и науку, совершенствуем медицину, создаём продвинутые технологии... А имаго, как ты правильно заметил, просто едят людей.
Может быть - может быть! - в своей вселенной они тоже создают что-то величественное и прекрасное. Может быть - может быть! - у них друг с другом прекрасные взаимоотношения и им тоже известны дружба, любовь и преданность. Но! Этого всего мы не видим. А что мы видим?
- Что они всего лишь едят людей, - ответил Бретт.
- Верно, друг мой. То есть получается, что мы - это насекомые наоборот. У нас личиночные формы лучше, красивее, полезнее и достойнее взрослых. Поэтому я и говорил, что качественную оценку в отношении нас с имаго следует поменять на обратную.
Ещё насекомым повезло в том смысле, что взрослые особи не питаются собственными же личинками. Они могут есть личинок, но только какого-нибудь другого вида. К примеру, на тех же бабочкиных гусениц с удовольствием охотится оса-наездник. На бабочкиных, но не на своих же!
Старший агент отодвинул тарелку и с облегчением откинулся на подушку. Бретту не хотелось верить во всю эту чушь, но он понимал, что напарник скорее всего и впрямь не стал бы пудрить ему мозги - разве что ненарочно. Не удивительно, что такую информацию держат в секрете даже от начинающих сотрудников отдела, не говоря уже про широкую общественность. Паника и ужас охватили бы человечество, просто узнай оно о существовании имаго, но настоящее безумие началось бы после того, как людям сообщили бы, что имаго - это их собственная взрослая форма.
- Воздух, среда обитания бабочек, - снова заговорил агент Донахью, блаженно закрыв глаза, - населена не ими одними. Там ещё летают птицы и насекомые-хищники, которые не прочь полакомиться мясистой гусеницей. Как воспринимала бы гипотетическая разумная гусеница их нападение на себя? Из той вселенной, куда ей нет доступа, вдруг материализуется птичий клюв - нечто острое и коническое, за чем маячит некая неясная крупная масса, во много раз превосходящая гусеницу. Или жало осы: что-то острое вдруг вонзается в тебя и ты замираешь навеки.
Если не воспринимать какую-то стихию, какую-то среду, или дополнительное пространственное измерение, тогда появление чего-либо или кого-либо оттуда будет восприниматься как возникновение чего-то (или кого-то) словно из ниоткуда.