- "Вас"? "Вас"?! То есть себя ты уже к нам не причисляешь? - тут же вцепилась в одно неудачно сказанное слово Мария.
Феликсу оставалось лишь сокрушенно вздохнуть и молча терпеть нападки, - любое право голоса в глазах жены было им с момента той оговорки безвозвратно утеряно. Так продолжалось какое-то время. Ссора взрослых то распалялась, то затухала и уже несколько раз извозчик стучался в дверь, поторапливая Феликса. Багаж давно был погружен и только Феликса экипаж и ждал. В последний такой раз он также сообщил, что если в ближайшие пять минут они не выедут, придется ждать следующего поезда. Феликс пообещал ему, что уже выходит, но как обычно не сдержал обещания, а Мария все никак не хотела его отпускать. Наконец Себастьян не выдержал и, подбежав к двери, ведущий в коридор, отворил ее. На скрип двери родители с испугом обернулись; выглядели они при этом так, словно мальчик застукал их за чем-то нехорошим, чем-то постыдным. Они, верно, думали, что Себастьян в гостиной при сестре, а за ее игрой не расслышали шагов мальчика, и тот застал их врасплох. Лицо Марии раскраснелось, ее тяжелая грудь часто вздымалась. Худая фигура Феликса рядом с полной фигурой жены совершенно терялась. Казалось, не только на словах, не одной только силой характера и темпераментом Мария превосходила Феликса, но при желании могла смять мужа физически, чего, впрочем, никогда не случалось. Как ни странно первым нашелся именно Феликс.
- А-а.. А вот и ты, приятель! Там и стоял? Давно, небось? - спросил он так, будто впервые за весь этот день увидел сына (что для Феликса в общем-то так и было). Он как-то вяло, натянуто улыбнулся; при этом уголки глаз мужчины сложились в гусиные лапки и все лицо разом так напряглось, что сомневаться в искренности отца не приходилось, - и так было ясно, что данная встреча с сыном для него стала неожиданностью далеко не из приятных. Нельзя сказать, что Феликс был безразличным отцом: он любил своих детей... по-своему. Но еще больше, чем детей, Феликс любил себя.
- Сынок, - сказала Мария. Все черты ее на миг смягчились, а маска бесстрастности лишь на мгновение, но упала. Из-под маски на Себастьяна взглянула безгранично уставшая женщина, совсем не такая, какую из себя строила - не железная леди, но мягкая и ранимая натура. Мария вдруг заплакала, плечи ее обмякли и женщина, приподняв платье, прошла мимо сына и исчезла в помещениях дома. Рука Феликса нерешительно дернулась, чтобы удержать Марию в момент, когда та уходила. Он, однако, так и не закончил движение. Так они с Марией в тот день и не попрощались, - только рассорились еще больше, что, впрочем, было для них обычно. Попрощаться же с Феликсом из всего семейства Веберов вышло только у Себастьяна.
Когда Мария ушла, а Феликс остался наедине с сыном, он сокрушенно вздохнул. Затем подошел к мальчику, встал перед ним на колено. Тогда Себастьян ощутил запах отцовского одеколона. Этот запах мальчик очень любил, но редко имел возможность вдохнуть. Он никому о той своей любви не рассказывал, потому как стыдился ее. Даже отцу не признавался и особенно ему.
- Сынок, ты это... Не скучай тут, занимайся чем-нибудь... Ищи себя, так сказать... - начал Феликс, то и дело останавливаясь и запинаясь. При том, что язык у Феликса был подвешен лучшим для коммивояжера образом, вне профессионального поля, а тем более в родном доме, хваленое многими красноречие и уверенность Феликса куда-то девались. На смену им приходила сконфуженность и неловкость. Чем более яркие эмоции испытывали окружающие его люди, тем более неловко Феликс себя чувствовал рядом с ними. - Маме помогай, - добавил он, сделав паузу, - она вообще-то у тебя хорошая, просто устала... Со всеми случается. И вот еще что, я, конечно, постараюсь вернутся к твоему дню рождения, но, сам знаешь - всякое бывает. Так вот знай, даже если вернуться ну никак не будет получаться, обязательно напишу и пришлю письмо.
После недолгих объятий Феликс поднялся и повернулся к выходу, но мальчик вцепился в его ноги и не хотел отпускать. Тогда Феликс осторожно разомкнул объятия сына, взъерошил его и так непричесанные волосы. Залез рукой во внутренний карман костюма и достал оттуда истертые латунные часы. Открыл их и, недолго поглядев, вручил сыну.
- Это, Себастьян, необычные часы, их вручил мне мой отец однажды. Так что... Можно сказать, что это наша семейная реликвия, - гордость промелькнула на лице Феликса. Сам он по происхождению был далеко не из знатных, но всегда мечтал принадлежать к благородному сословию. - Уже на тот момент часы эти были неисправны и сколько бы я не пытался разобраться в проблеме, кому бы я их не показывал, все мастера, к которым я обращался, а среди них были и очень известные, лишь с удивлением пожимали плечами - они никак не могли обнаружить причину поломки, никак не могли понять, что же не так с механизмом. И даже более того, многие из тех мастеров утверждали, что механизм этих часов совершенно иной, непохожий ни на один из тех, что они видели прежде. Но даже в нерабочем состоянии эти часы очень ценны, прежде всего как память, но и... как раритет, конечно, тоже. И хотя ты еще слишком мал, чтоб по достоинству оценить ценность этих часов, сынок. Я верю, что уже сейчас ты сможешь стать достойным их хранителем!
Феликс протянул часы сыну, мальчик принял дар дрожащей рукой, и тут же прижал сокровище к груди. Прежде чем уйти, Феликс еще раз взъерошил волосы мальчика. Затем он решительной походкой подошел к двери, быстро сбежал по лестнице, кивнул извозчику, ожидавшему его с папироской в зубах, и забрался в карету. Извозчик мысленно выругался, так как папироску ту только скрутил, справедливо ожидая, что сантименты затянуться еще минимум на полчаса. Он успел сделать лишь одну затяжку к моменту, когда Феликс вдруг изволил спуститься, но вслух выражать свое недовольство извозчик не стал, лишь молча затушил папироску ногой и полез на козлы. Себастьян подбежал ко входной двери как раз в тот момент, когда извозчик, взмахнув вожжами, заставил экипаж тронуться. Недовольно заржала каштановая, испуганно и нервно всхрапнула гнедая, дернув хвостом и гривой, и прижав уши к голове; карета поехала. Еще какое-то время после того, как экипаж свернул на повороте и скрылся из виду, мальчик стоял у открытых дверей и слушал удаляющийся стук копыт. Через какое-то время звуки улицы перекрыли его, все перемешалось, а Себастьян оставил бессмысленное занятие.
Семейство Веберов вот уже шесть лет как проживало в столице Фэйр, в доме Љ 17, на улице Манерных фонарей. Тут жили семьи среднего достатка, нередко из обедневших дворян, как в случае Марии, но чаще, напротив, из зажиточных мещан. Отличить дворян от мещан было очень просто: теряя статус люди склонны приунывать, повышая его - испытывать радость и душевный подъем.
Местной достопримечательностью считались здешние источники света, что понятно уже из названия. Фонари стояли по обе стороны от дороги. Каждый фонарь был уникальным в своем роде произведением искусства: столбы фонарей имели руки и были одеты во фраки, на головах их были шляпы, в руках - иногда зонтики, иногда - трости, иногда - букеты цветов. У одного, видимо, наиболее воинственного из здешних франтов, была шпага, которую он как бы уже тянул из ножен, чтоб применить по назначению. Фонари эти были, конечно же, чугунные. Их некогда отлил некий мастер, неизвестно когда конкретно, хотя случится это должно было не так давно, если судить по качеству работы, - и это была далеко не единственная связанная с фонарями тайна. Удивительные вещи происходили на улице Манерных фонарей с наступлением темноты.
- А что, малой? Папенька-то уехал! - раздалась насмешливо откуда-то сверху. Говоривший имел противный, гнусавый голос. Он к тому же был еще и тонким, почти визгливым, как у Эльзы, когда мальчики доводили ее своим непослушанием.
Себастьян вздрогнул и поднял глаза, но свет помешал ему увидеть говорившего сразу, и только когда неизвестный соизволил сделать шаг в сторону, перекрыв своим телом лучи светила, - только тогда мальчик увидел трубочиста. И хотя расстояние между ними было немаленьким, Себастьян сумел рассмотреть лицо неизвестного в мельчайших подробностях. Во многом тому поспособствовала незаурядность внешности трубочиста, совершенно несоответствующая его голосу. Фигура трубочиста была мясистой, коренастой, ничуть не атлетической, но в силе человека, обладавшего ею, сомневаться не приходились. Такие здоровяки не слишком-то ценились в цеху трубочистов, зато в некоторых "других" вопросах, которыми трубочисты "официально" не занимались, силачи вроде этого еще как пригождались.
"Это должна быть очень большая труба, чтобы такой здоровенный дядька сумел в нее протиснуться, - подумал Себастьян в ту свою первую встречу с ним; ему - неопытному мальчику - трубочист сперва показался милым и безобидным".
Лицо трубочиста было под стать телу: таким же мясистым и безобразным. На нем при том имелся с десяток шрамов и даже несколько ожогов. Из-за одного из ожогов нижняя правая часть лица трубочиста всегда оставалась неподвижной, и в минуты гнева или злорадства (доброй радости он никогда не испытывал) тем страшнее становился перекос, чем более сильные чувства овладевали трубочистом. Кожа у него была темной, как немытая, в земле картошка, голова необычайно широкой, по сути перевернутый овал. Глаза большие и вострые, немного по-восточному раскосые, неопределимого цвета. Они у него, если нужно, менялись: к примеру, когда трубочист хотел показаться наивным, становились голубыми, обворожительным - карими, живым - зелеными и только иногда, в те редкие секунды, когда все напускное с него спадало, глаза трубочиста делались серыми и водянистыми, могло показаться даже - слепыми. В такие секунды становилось ясным, что трубочист на самом деле не испытывает ничего, а только вбирает этими своими водянистыми бесцветными глазами краски с палитры мира и выдает те за свои. Нос у трубочиста был грубый и бесформенный, немного свернутый набок. Волосы черные и не пойми, то ли от сажи такие, то ли урожденно. Но самой важной и запоминающейся чертой трубочиста без сомнений были его усы: густые и пышные они торчали в обе стороны, как два веника или два помазка для бритья. У отца Себастьяна в обиходе имелся помазок. Феликс не всегда имел возможность сходить в цирюльню, а выглядеть должен был во всех без исключения случаях безукоризненно, и потому очень часто ему приходилось бриться в дорожных условиях. Возможно, именно поэтому мальчику так сильно въелась в память эта черта трубочиста.
- Дяденька, кто вы? - спросил мальчик трубочиста.
- Прошу простить меня, любезный! Право же, где мои манеры! - незнакомец тут же сменил тон на мягкий и вкрадчивый. Шутливо перейдя на "вы", что мальчику польстило, он принялся изображать человека из высшего общества, - зовут меня Джанго, я местный трубочист!
Схватив воображаемое платье ниже пояса, трубочист приподнял его подол и одновременно изобразил книксен, или то, как, по его мнению, книксен выглядит. Некоторое время среди столичной знати были популярны театры, где такие вот комедианты из трубочистов, или просто случайные нищие, подобранные где-то в трущобах, занимались как раз тем, что разыгрывали пародии по сюжету классических пьес. Знатные их ничему не учили, только выдавали наряды и заставляли играть. Даже сценарий оставался тем же. Вся соль была в интерпретации. Обычно зрелище для просвещенных людей выдавалось крайне уморительным.
Себастьян же, не являющийся искушенным любителем театра или знатоком по части этикета, не знающий обо всем этом неравенстве, или, по крайней мере, никогда не сталкивавшийся с ним в жизни, от пантомимы трубочиста засмеялся вполне искренне. Мальчику смешно было безо всяких там скрытых умыслов и подтекстов, просто от того, как дядька двигался, прохаживаясь по водостоку, словно бродячий кот, чудом не падая вниз; смешно было от рожиц, которые Джанго корчил, оттого как он пыжился и рисовался.
Джанго, конечно же, эту реакцию Себастьяна подметил и даже улыбнулся мальчику в ответ, впрочем, как-то скверно, отнюдь не для пародии. Несмотря на то, что именно смеха Джанго и добивался, - смех человека из слоя выше чем он (и неважно, что человек этот тринадцатилетний мальчишка, ибо тот, даже ничего в своей жизни не сделав, - уже был успешней, чем Джанго) больно ударил по самолюбию трубочиста. А оно у него, вопреки мнению многих знатных болванов, было еще какое. Джанго считал, что он не хуже всех этих богатеньких пустозвонов, которым деньги девать некуда. Даже более того, он считал, что деньгам богачей найдет лучшее применение, и находил. Конечно, не один только Джанго промышлял грабежами, но среди всей братии трубочистов Джанго отличался наисквернейшим нравом.
Читай Себастьян в отцовских газетах что-либо, помимо рассказов, он бы, возможно, узнал тогда физиономию трубочиста. Весьма вероятно, так как ее изображение украшало первую ленту почти каждого второго выпуска "Столичного вестника".
- А что, малыш, надолго папочка уехал?
- На месяц, обещал вернуться к моему дню рождения, - уверенно ответил Себастьян.
- Вот увидишь, обязательно вернется! - Джанго довольно улыбнулся, его усы застопорились. - ну, а пока папочка в отъезде, мы с тобой, малыш, немного позабавимся...
- Что простите? - спросил Себастьян.
- Ничего! Это я так, - себе под нос бормочу, дурак! - ответил Джанго, - смотри!
И трубочист сделал колесо вдоль края крыши. А после выписал еще несколько кульбитов, подчас одного из которых едва не свалился вниз. Во время того кульбита Джанго намеренно потерял равновесие, чтобы проверить мальчика, а когда тот испуганно ахнул, улыбка Джанго стала еще шире. Наконец, убедившись, что своими выходками он добился, если не уважения, то внимания Себастьяна уж точно, Джанго принялся прощаться. Он кланялся на все четыре стороны света и опять чуть не упал (на сей раз неумышленно), но в последний миг сумел ухватиться за сток, повиснув на нем. Затем одним мощным рывком Джанго подтянулся и вновь очутился на крыше; обернулся, - Себастьян хлопал в ладоши.
- Ну, я пошел. Не скучай, малыш! Еще обязательно свидимся! Хе-хе... - Джанго в последний раз поклонился и исчез, будто его и не было.
- Тебе следует быть поразборчивее в знакомствах, парень. Трубочисты - плохая компания. А этот, как там его? Джанго, вроде так он представился?.. Так и вовсе натуральный бандит! Там по одной харе видно... - старик стоял в двух шагах от него.