"Раз он знает, как зовут Джанго, значит был здесь все это время? Странно, что ни я, ни Джанго этого не заметили..." - думал Себастьян, изучая внешность пожилого человека.
В одной руке старик сжимал замызганную тряпку, другой опирался на клюку. В стороне, у фонаря, который был как раз напротив окна его комнаты и освещал мальчику ночь, стояло ведро с водой. На голове старик имел берет, так сильно наклоненный вниз, что кончик головного убора соприкасался с кончиком его длинного носа. Из-под берета выглядывали два маленьких блестящих глаза. Телом старичок напоминал свою клюку, а точнее - ее ручку: был сухоньким и скрученным ближе к верхней части туловища.
- Вы все врете! - возмутился Себастьян, - и вообще, вы сказали "харя", - Эльза говорит это плохое слово, порядочные люди его не употребляют.
- Эта твоя Эльза правильно говорит, конечно, - неожиданно смутился старичок, - она тебе кем? Матерью приходится?
- Эльза - это наша гувернантка. Она воспитанная и образованная женщина! - резко ответил Себастьян, с каждым словом старик нравился ему все меньше. - А маму мою зовут Мария! - обиженно добавил он так, словно речь шла об общеизвестном факте, который старик обязан был знать заранее.
Разговор затих. Старик что-то обдумывал, мальчик же просто наблюдал за ним все то время, пока он думал. Вдруг мужчина развернулся и, не проронив больше ни слова, подошел к ведру. Кряхтя, он присел на корточки и обмакнул тряпку в воду; выжал; поднялся и принялся натирать фонарный столб. Себастьян продолжал наблюдать за его работой с крыльца дома. Через какое-то время интерес к занятию старика, которого он никогда здесь раньше не видел и который оттого был ему еще интереснее, превзошел даже недавнее возмущение мальчика. Тогда он подошел к старику и завязал беседу сам.
- А что это вы тут делаете? - спросил Себастьян с интересом.
- Сам что ли не видишь? Работаю! - резко ответил старик. Эта его внезапная резкость застала мальчика врасплох. Себастьян умолк, но продолжал стоять рядом с ним уже не из интереса, но из упорства и на зло старику. Старик первым пошел на попятную.
- Если я не буду, то кто будет? - спросил он, вздохнув.
- Будет что? - уточнил мальчик, - мыть фонари?
- Я не мою! - вспылил старик, - я тебе не дворовой какой! Слышишь?!
- А что плохого в том, чтобы быть дворовым? - искренне удивился Себастьян.
Старик зыркнул на него злобно, но, встретившись с наивным взглядом мальчика, тут же растаял и опять вздохнул
- Ничего плохого нет, парень... Не держи зла за резкость. Это я так... просто пожил и наслушался всякого. И в том, чтобы трубочистом быть тоже ничего плохого нет, это мы привыкли так думать, мол, они - трубочисты - все сплошь негодяи и подлецы. Уже не задаемся вопросом, не пытаемся понять. Видим человека в саже, с цилиндром на голове и в обносках и все нам о нем становится ясно в одночасье, вся его биография с первого взгляда. А он, может, и не хотел таким быть? Может, хотел, чтоб его любили. "Стереотип", знаешь ли? Эк, какое слово придумали умные люди. Такие, как та же Эльза твоя, к примеру... - сказав это, старик опустил взор и умолк.
"А не такой он и плохой, - подумал Себастьян, - просто устал, как мама устала и отец. И даже больше них, наверное, ведь он такой старый..."
Они еще какое-то время обоюдно безмолвствовали там, у фонаря. Старик работал, а мальчик наблюдал. Закончив со столбом, мужчина сбросил тряпку в ведро, поднял его и заковылял прочь. От веса ведра с водой его стан еще больше переклинило, клюка руке дрожала, когда он на нее налегал. Старик, казалось, был привычен к таким нагрузкам; вздыхал, хоть и с натугой, но без сетований вслух, верно, перед мальчиком стыдился, - гордость не позволяла.
Себастьян проводил старика взглядом и точно так, как и отец его недавно на карете скрылся, старик исчез за ближайшим поворотом.
- С кем это ты говорил? - раздался сзади звонкий девичий голос. Это была Белинда, она пришла, потому что Эльза попросила его разыскать. Себастьян вздохнул почти так же сокрушенно, как недавно вздохнул старик: просьба Эльзы могла означать только одно, - Себастьяна ждали уроки.
- Да так, ни с кем, просто старик какой-то... - ответил мальчик тихо и вошел в дом.
Глава II
Уроки проходили в библиотеке - крупнейшем помещении дома Веберов после гостиной. Помещение это было угловым, одна часть окон, западная, упиралась в стену дома их соседей, другая, северная, - выходила на задний двор. Помимо закрытого заднего двора и крыши еще одного дома, расположенного в метре от дальней части дворовой ограды, из окон, выходивших на север, была видна верхушка Королевского оперного театра, а также верхушка одной из городских часовен. Из театра до дома Веберов часто доносились звуки музыки. Они были прекрасно слышны в пределах четырех-пяти миль от здания театра. И хотя дом Веберов по отдаленности от театра превосходил это расстояние почти вдвое, все равно музыка иногда докатывалась сюда по коридорам улиц. Верхушка часовни, литая из бронзы, была особенно красива в знойное время, - это была очень старая часовня, пережившая не одну перестройку. Разные историки давали ее старейшим, нетронутым реконструкцией помещениям от шести сотен лет до тысячи с лишком. Раньше таких часовен было много, к настоящему дню уцелели единицы.
Изначально это помещение, которое сейчас библиотека, было кабинетом Феликса, а, собственно, библиотеки в доме как таковой изначально не было. Но однажды Мария настояла на необходимости завести библиотеку - сказала, что детям нужно, а он, Феликс, может и потерпеть. Теперь кабинет Феликса находился там, где раньше был чулан. Он в этом кабинете почти что и не бывал, даже в относительно "домашние" периоды жизни. Когда нужно было - садился за стол в библиотеке и работал. В последнее же время Феликс и вовсе предпочитал оставаться в конторе, если не на ночь, то хотя бы допоздна. Он объяснял это завалом работы, но женское сердце могло обмануть только оно само, и так Мария обманулась: она питала уверенность в том, что у мужа есть любовница. Едва ли, впрочем, Феликса интересовал прекрасный пол теперь, когда он, как Феликс думал, познал его. Куда больше Феликса привлекали выпивка и бильярд, скачки и прочие занятия состоявшихся в жизни людей; его интересовало общество не леди, но джентльменов. Так как понимания между супругами не было изначально, а со временем они устали прощать друг друга, Мария не переставала подозревать супруга, а Феликс испытывать дискомфорт. Марии даже случалось подсылать к мужу сыщиков, а когда те возвращались ни с чем - обвинять их в продажности. С ней из-за парочки таких случаев никто из "продажной" братии в городе дел иметь не хотел.
Но вернемся к Себастьяну и его истории, а он между тем поднимался по лестнице на второй этаж. Каждый раз по пути в библиотеку мальчик испытывал богатый букет чувств. Ему сложно было определить, что именно он тогда чувствовал, но прежде всего, Себастьян беспокоился о том, что мог допустить ошибки в домашней работе. (Себастьян среди прочего уже давно задавался вопросом, почему Эльза называет задания для самостоятельной работы, - домашней работой, если даже работа с учителем, то есть с ней, происходит у него в доме). Во вторую очередь, но не в меньшей степени, он боялся личности самой учительницы. При этом учительница и Эльза были для него двумя совершенно разными людьми, но образы учительницы и экономки у мальчика очень часто пересекались между собой, сливаясь в одну холодную и строгую женщину.
Когда Себастьян вошел, она уже ждала его, сидя за столом. Бесстрастное лицо Эльзы представлялось ему ликом сфинги - статуи, или точнее большой куклы (из-за подвижности сочленений), сочетающей в себе черты женщины и зверя и завезенной в Фэйр из Ултара. Сфинги регулярно выставлялись на обозрение в отделе истории столичного музея. Мальчик бывал там несколько раз, из всех экспонатов больше всего его пугали маски некоторых из племен Палингерии и как раз такие вот статуи. Что интересно эти же экспонаты были и его любыми, почему-то мальчика привлекали вещи, внушающие ему страх. И все-таки он предпочел бы быть сейчас где угодно, но только не на уроках в библиотеке.
Он входил уже с видом провинившегося, а по мере приближения к парте все больше гнулся под строгим взглядом учительницы. Вернее, это он так думал, что она смотрела, на самом же деле все могло быть и по-другому. Прежде чем сесть за парту, Себастьян приподнял столешницу и достал из открывшегося ящика учебник и тетрадку. Все учебники и тетрадки были разложены по ящику в порядке востребованности. Начинался день обычно с арифметики, заканчивался географией, историей и литературой. Промежуток времени с полдника и до начала вечера Себастьян проводил здесь же, в библиотеке, делая уроки. Тетрадки с выполненными заданиями он потом складывал в ящик, откуда к занятиям на следующий день их доставал.
Уроки по обязательным предметам входили в обязанности гувернантки, но за занятия музыкой и вышивкой с Белиндой Эльзе доплачивали отдельно. Такой подход в обучении был распространен сейчас повсеместно, то же занятие вышивкой, которое ранее считалось для благородных девиц делом обязательным, в новейшее время отходило на второй план. В новом времени им на выданье нужны были знания языка и культуры, ни в коем случае не политики, нужна была гибкость и умение подстраиваться под любимого (выгодного) человека; некоторыми ценителями почиталось также умение считать, но без излишеств и не то чтобы многими. Обладая всеми вышеперечисленным качествами, развитыми и доведенными до нужных кондиций, даже не наделенная красотой девушка среднего ума (главное, чтоб не выше среднего) могла рассчитывать на хорошее будущее, конечно, в пределах общественной нормы. Редко когда женщины занимали в обществе нетипичные роли, но и такое случалось. На таких - "выделяющихся" - смотрели косо, но уже одно наличие подобных случаев, говорило многое об изменениях, происходящих в социуме.
- Итак, на чем мы остановились? - спросила Эльза, когда мальчик наконец уселся и, немного поерзав на стуле, застыл.
Себастьян со вздохом ответил. Эльза выслушала, подошла.
- Открывай тетрадку! - скомандовала учительница; Себастьян вздохнул. Пока Эльза листала его тетрадку и делала пометки на страницах, Себастьян, ожидая вердикт, в своем обыкновении разглядывал учительницу.
Фигура гувернантки выглядела совсем мальчишеской, даже обтянутая строгим корсетом. Корсет считался ныне верхом женственности, его конструкция пропускала в грудь на вдохе не больше минимума воздуха, необходимого, чтобы жить. Этого минимума, к сожалению, очень часто было недостаточно для того, чтобы носитель корсета оставался в сознании. Неприятности, связанные с этим, постоянно происходили с самыми разными женщинами и даже внешне крепкие леди не были застрахованы от потери сознания в самое неподходящее время. Эльза же никогда не теряла сознания и никогда и ни при ком не показывала слабины. Она вообще, казалось, могла обходится без воздуха. Эльза была совершенством, представлялась идеальным выбором для воспитания детей. Но подходящий ли выбор идеал, если речь заходит о воспитании? Так ли важно растить ребенка в строгом соответствии со стандартом, как по гос. заказу? Ограничивать его детство строгими рамками, где шаг влево и шаг вправо карается ударом линейки? Вырастет ли из такого ребенка человек и что тогда считать человеком?
- Вот тут и тут ты допустил ошибку... - сухо констатировала Эльза; Себастьян весь сжался от этой ее реплики, - но в целом, конечно, лучше, чем в прошлый раз, так что пока обойдемся без взысканий (Эльза называла наказания, в том числе и телесные, взысканиями).
После этих слов она подошла к доске, стоящей рядом с учительским столом, взяла мел с полки, и принялась писать уравнения, мальчик выдохнул. Затем потянулись часы.
В тот день Себастьяну не хотелось учится. Математику учить - и вовсе никогда не хотелось, но даже любимые предметы в тот день казались ему скучными и неинтересными. (Для Себастьяна любимыми предметами были история и география, причем непременно диких земель, - земли цивилизованные его интересовали мало.) Больше всего мальчика занимали мысли о старике. (Веселый трубочист Джанго с его представлением вскоре позабылся). Кем был тот старик, зачем он делал то, что делал, и почему именно за этим фонарем у их дома он ухаживал? Размышление обо всем этом настолько поглотили мальчика, что он перестал слушать Эльзу и целиком погрузился в себя. Правую руку мальчик просунул в карман штанов, куда упрятал часы, подаренные отцом, еще до выхода на крыльцо. Часы он поглаживал, ему нравилась их приятная на ощупь, холодная поверхность. Вдруг он что-то почувствовал пальцами. Как будто на миг в руке его оказался не искусственный механизм, но живое сердце и это сердце сделало один удар. Себастьян сбился с мыслей и перестал дышать, мальчик во что бы то ни стало хотел теперь выяснить показалось ли ему, или это все было взаправду. Он не мог этого объяснить, но точно знал, что от истины в данном вопросе зависит для него лично очень многое. Себастьяну казалось, что вся его дальнейшая жизнь зависит сейчас от одного удара механизма часов. Удар раздался, но не тот, которого мальчик ждал.
Глупая птица, голубь, с разгона ударилась о стекло одного из северных окон библиотеки. Стекло выдержало столкновение, птица - нет: оставив след на стекле, тушка пернатой свалилась на задний двор. Мальчик вздрогнул и резко вытянул руку из кармана штанов, часы полетели на пол. Себастьян, воровато оглянувшись на учительницу, быстро поднял их. Он ожидал увидеть ее протянутую руку, но для Эльзы падение часов прошло незамеченным: гувернантка стояла у окна (не того, о которое разбилась птица, а того, что ближе к учительскому столу, крайнего северного) и смотрела вниз, во двор. Несколько секунд Себастьян пребывал в нерешительности, затем подошел к учительнице и тоже посмотрел вниз. На дворе было пусто, Мария давно мечтала разбить там сад, но все никак не могла собраться, постоянно откладывала, но не переставала говорить об этом. В таких случаях каждый член семейства Веберов, зная Марию, прекрасно понимал (как, впрочем, и она сама), что этим планам не суждено сбыться, но продолжал поддакивать, понимая также и то, что от отношения к нему Марии напрямую зависит его комфорт. Немного южнее центра заднего двора, ближе к дому лежала птица. Тело ее вяло подрагивало, а шея была свернута настолько сильно, что только для совы прошло бы даром. Крылья птицы иногда двигались, а лапки тщетно пытались сжать невидимую ветвь, перья были черны от сажи.