И только фонари оставались фонарями в ночи вне зависимости от настроения Себастьяна. Даже лунный свет часто терялся в смоге, но фонари сияли слишком ярко и находились слишком близко, чтобы спутать их с чем-либо. И фонари эти были, пожалуй, тем единственными, что мальчик любил в этом месте. Днем они были для него просто неодушевленными железками, да красивыми, да высокими, но во всем остальном обычными декорациями, каких вокруг много, в столице встречаются и более впечатляющие. Только ночью все преображалось, и мир и отношение Себастьяна к нему. Ночью фонари оставались фонарями, тогда как мир вокруг терял определенность очертаний, становился пластичными, как глина, мягким и податливым. Фонари по ночам сияли и в том их сиянии было больше четкости и реальности, чем в темных уголках, куда их свет не доставал. В нем, кроме того, было нечто сказочное - что-то, чего так не хватало мальчику в обычное время. В такие мгновения, как когда Себастьян смотрел из окна на ночную улицу, взгляд его блуждал по всем ее изменчивым чертам, плодя и разрушая иллюзии, пока не утыкался в свет, всегда находящийся прямо перед ним, но отчего-то всегда наблюдаемый им в последнюю очередь. Быть может, оттого, что был этот свет также неминуем, как наступлением рассвета после долгой ночи, сколь притягательный, столь и пугающий, ведь лучше него перед сном уже ничего не будет.
Себастьян это понимал и потому оттягивал момент наивысшего удовольствия до последнего. Взгляд его блуждал по улице куда угодно, но только не к фонарю. Лишь пересытившись образами ночных джунглей, когда мерещащиеся ему тени диковинных тварей переставали пугать и приводить в восторг, становясь просто тенями, только тогда, пересытив воображение, Себастьян позволял себе взглянуть на фонарь. Он смотрел, щурясь от света, и его глаза болели, шли огненными кругами, как снимок, прожигаемый сигаретой. Ему казалось, что еще чуть-чуть и что-то обязательно случится, казалось, что спустя мгновение произойдет какое-то волшебство, которого нет и не может быть по уверениям Эльзы и других взрослых, но которого просто не может не быть, иначе как и ради чего тогда в этом мире жить? Ради чего взрослеть? Если волшебства нет, зачем тогда эти взрослые пишут книги, в которых волшебство есть, когда никто больше из взрослых во всю эту "чушь" не верит, а дети хотят верить, просто не могу не поверить, и вынуждены ошибаться. Вынуждены раз за разом сталкиваться с болью от осознания того, что всего этого написанного, такого им интересного, нет на самом деле. И если, когда писатели (эти добрые волшебники) пишут свои сказки, они понимают все это, разве писатели не наиболее жестокие из взрослых? Создавая миры, которых нет, и вынуждая детей в них поверить...
Отвернувшись от окна и сняв ботинки, Себастьян прыгнул в кровать, как был - одетым. Упав животом на мягкую постель, он взметнул вверх еще больше пыли. Затем, перевернувшись на спину, Себастьян принялся созерцать пылинки, витающие в пространстве комнаты над ним. На свету фонаря пылинки выглядели, как звезды, водящие хороводы в вязкой патоке ночного неба, а выше них, ближе к черноте потолка, заканчивался свет и начинался космос.
Себастьян вдруг понял, что ужасно устал за день. Это состояние, в котором он теперь находился, - глубинное чувство умственной и моральной истощенности, было лучшим из состояний, предшествующих сну. Усталость обычно гарантировала беспробудный сон, когда же в иные дни энергия не растрачивалась полностью, а будоражащие ум мысли не заканчивались на подходах к кровати и продолжали донимать Себастьяна еще долгое время после того, как он ложился в постель, сон к нему никак не шел. Спать не хотелось, а хотелось бегать и прыгать, и дурачиться, чего он никак не мог себе позволить в виду понятных причин. В такие ночи Себастьян ложился спать после полуночи. В ту ночь все было иначе.
Глава IV
Пыль вертелась под потолком, образуя светящиеся круги. Их было множество над Себастьяном, и каждый такой круг был уникальным и неповторимым. Круги к тому же постоянно меняли свои свойства, иногда переплетались восьмерками, иногда переворачивались и становились черточками, иногда заполнялись посередине и тогда были уже не кругами, а дисками. Лишь скорость их вращения нарастала постоянно, все прочие же качества и даже спектр свечения со временем менялись, и чем быстрее диски вращались, тем чаще с ними происходили изменения.
Себастьян лежал не в силах пошевелиться, еще мгновение назад он пребывал на грани сна и яви, но вдруг словно молния ударила в него, а вместо того, чтобы проснуться, мальчик застрял где-то между своим бессознательным и реальностью. Тело его сковал не страх, но и страх Себастьян испытывал тоже. Он видел, что черная тень нависла над ним, - черная тень с горящими глазами. Себастьян думал, это тот самый облезлый кот с улицы сумел как-то проникнуть в дом и пробраться в его комнату, залез на него и теперь сидит на грудной клетке. Мальчик силился вдохнуть, но не мог этого сделать, и очень скоро паника его достигла того предела, наступления которого сердца многих людей не выдерживают. Световые круги над Себастьяном вертелись все быстрее. Они приближались к нему, заполняли все больше пространства, вскоре не осталось ничего, кроме игры света и тьмы. Спустя мгновение вечность кончилась.
Все круги к тому моменту слились воедино и остался один только свет. Он вытеснил собою черноту космоса, и Себастьян даже ощутил на мгновение, что парит. Мгновение это длилось вечность, но и вечности когда-нибудь приходит конец. И тогда вдруг это полотно, сотканное из света, распалось на мириады клякс. Кляксы сжались сначала до размеров капли, потом до размеров пылинки, а одновременно с уменьшением они также отдалялись от Себастьяна. И вот уже это не кляксы, капли, или пыль, а звезды - крошечные огоньки среди бесконечной черноты космоса. Тогда Себастьян понял, что падает, постепенно наращивая скорость. Он пытался кричать, но ничего не получалось. Отчаянно сучил конечностями в попытках перевернуться и увидеть, что ждет его внизу, но необученный падать на полет не способен, а Себастьян был ребенком домашним, к падениям неприспособленным, его учили другим вещам.
Вот так трепыхаясь в падении, Себастьян и увидел впервые Венец. В тот первый раз шпиль представился ему колоссальным столпом света. Таким ярким, что фонарь, освещающий каждую его ночь, по своей яркости не шел ни в какое сравнение со шпилем. Себастьян не знал на тот момент, какую роль шпилю суждено сыграть в его жизни, но уже тогда знал точно, что это место, - то самое исключительное место, которое способно заполнить пустоту внутри него.
Когда же по чистой случайности мальчику удалось перевернуться, он увидел стремительно приближающийся к нему океан лазури. Призрачный ветер вздымал его волны, поднимал смерчи из завихрений, формировал причудливые образы химер. Образы были отрывками из снов, мыслей и заблуждений разумных существ, все те образы объединяла парадоксальность. Ничто из того, что существовало здесь, не могло существовать в реальности, но так как восприятие реальности у каждого свое, а реальности представителей разных миров и даже представителей разных культур одного и того же мира отличаются между собой, уже в самой сути этого места был заложен парадокс. Персонажи грез оживали здесь и ничто не было истиной, но все было правдой и все было относительно. Если и существовало место в мире, которое действительно можно было назвать магическим, - это место было здесь, у подножия Венца и внутри него.
Вся жизнь пролетела перед глазами мальчика в тот стремительный миг, предшествующий столкновению с волнующейся поверхностью океана. Перед глазами его пролетела вся жизнь в обрывках ее ярчайших моментов, он увидел мать и отца, увидел братьев и сестру, только Эльзу почему-то не увидел, и хотя гувернантку он знал почти что с самого раннего детства и она занимала важную часть его жизни, тогда, падая, Себастьян о ней даже и не вспомнил. Падая, он подтянул колени к груди и прижал к ним голову, как бы закрывшись от мира, а после - сознание его померкло, и свет шпиля, и океан, и все его образы - все смешалось и вновь образовались круги, и снова был свет и не было ничего, кроме него.
Себастьян не увидел, как пыль под ним вздымается волной, как из волны образуется женская рука, во всех чертах похожая на руку Марии, но без привычных драгоценностей на ней, хватает его тело, свернувшееся в позу эмбриона, а затем все это исчезает в воронке. Все успокаивается и на некоторое время в том месте Лазурного океана наступает затишье, может, на вечность, а может - на пять земных минут, где бы эта самая Земля не находилась.
Глава V
Себастьян ощутил спиной постель и несколько секунд лежал без движения, пока его память догоняла сознание. Когда же, наконец, произошел переломный момент, а он вдруг вспомнил, хоть и отчасти, произошедшее с ним, Себастьян так подскочил, что старенький матрас под ним скрипнул. Где-то на улице залаяла собака, звякнула жестянка и разбилось что-то стеклянное - все это, впрочем, с его ошеломлением никак связано не было, но случайным образом пришлось на момент его пика и потому походя замешалось Себастьяном в общий котел переживаний.
Немного отойдя от ошеломления, мальчик спустил ноги на пол, ни на миг не убоявшись монстра из-под кровати, позабыв о нем, как недавно позабыл об Эльзе. Ему и раньше случалось просыпаться среди ночи, чаще всего он тут же засыпал, перевернувшись на другой бок, или, в том случае, если снились кошмары действительно страшные и яркие, еще какое-то время ворочался в постели, прокручивая образы, увиденные им во сне, пока те не покидали его окончательно. Никогда он не искал помощи у родственников, потому что заранее знал, что они откажут. Одного инцидента, произошедшего, когда ему было шасть лет, хватило, чтобы навсегда отбить у Себастьяна желание искать у родственников поддержки в вопросе бессонницы. Тогда он решился отправиться в немыслимое путешествие по длинному темному коридору в спальню родителей (тогда еще Феликс и Мария ночи проводили вместе).
Путь туда Себастьян прекрасно запомнил, хотя двигался все время по прямой. Тьма, окружающая его, представлялась ему не цельной, но состоящей из множества сгустков, теней, демонов, только и ждущих, когда он оступиться, или покажет свой страх. Почему-то такие условия ставило выдуманным демонам его сознание, он играл со своими страхами в игру. Если оступиться, или побежит, - значит проиграл; значит, не заслужил права жить: тогда демоны набросятся на него и разорвут в клочья. Что мешает им сделать это в любой момент, мальчик не мог объяснить даже себе. Он и не пытался это сделать, для Себастьяна это было неким фактом, условностью, с которой он имел дело. Все, что Себастьян сам от себя требовал, чтобы не быть съеденным, - тихо и спокойно пройти по коридору из одного конца его в другой. Чего он сделать, конечно же, не смог. Ближе к середине коридора Себастьяна испугал раздавшийся вдруг резкий звук. Словно лошадь всхрапнула над его ухом (находился он тогда рядом с комнатой Манфреда). Себастьяна всего передернуло от этого звука, и он с визгом побежал вперед, разбудив всех домашних.
Ему тогда здорово досталось: выяснив в чем дело, разъяренный отец запер Себастьяна в чулане (это было еще до того, как кабинет Феликса переместили туда), выпустив его оттуда лишь к обеду следующего дня. Надо ли говорить, что после того наказания страхи мальчика лишь усугубились? Принятые Феликсом меры мало того, что не помогли, оно придали ночным демонам Себастьяна четкие формы, искаженные злобой лица его близких. С тех пор демоны не оставляли мальчика, они - те самые кошмары, которых он так боялся впустить к себе в комнату.
***
Встав с кровати, Себастьян подошел к окну. Он думал о сне, из уз которого вырвался; о сне - но не о кошмаре. Даже с учетом всего произошедшего, всего того ужаса, что он испытал, Себастьян не мог назвать сон кошмаром, равно как и не мог он, конечно, назвать его сладкими грезами. Увиденное им было чем-то вне определений, чем-то, не подпадающим под рамки ни одного из множества стереотипов, уже сейчас сомкнувшихся вокруг головы юного еще Себастьяна стальными кольцами косности, чему во многом способствовали воспитание, образование и пускай и ограниченная домашними стенами, но все же жизнь в обществе.
Бывают сны пустые, блеклые - такие сны мы склонны забывать сразу после пробуждения, но случаются сны редкой ясности, сны, вроде этих, мы помним и много лет после того, как впервые увидели их. Этот сон, чем бы он в действительности не был, Себастьян отнес ко второй категории снов, что было с его стороны ошибкой, но ошибкой простительной, ожидаемой и неминуемой. Неминуемым, впоследствии, казалось Себастьяну и все то, что произошло с ним в дальнейшем. Много еще раз он потом вспоминал с чего все началось, прокручивал знаковые моменты в голове
За окном по-прежнему была ночь, причем ночь глубокая. А если конкретно - то неопределенное время в безлунную ночь между полуночью и рассветом, когда пьяные дебоширы уже уснули, набуянившись вдоволь, а дворовые шавки еще не залаяли. Такая же глубокая, безлунная ночь была и семь лет назад, когда Себастьян отважился выйти в коридор до рассвета, чего с тех пор так ни разу и не сделал. Это сходство между той и нынешней ночью, а также послевкусие страха от пережитого во сне падения и паралича, предшествующего ему, взбудоражили мальчика еще сильнее, особенно после того, как он связал все испытанное в единый узел чувств и воспоминаний. С того момента Себастьян точно был уверен, что заснуть до рассвета уже не сможет, а там, глядишь, и новый день пожалует, который ему, страдающему бессонницей, как-то предстоит пережить, не подавая виду перед взрослыми. Себастьяна не заботило то, что он не может заснуть. Мальчик не знал последствий затяжной бессонницы, а волновала его только Мария и то, как она отреагирует на его непослушание (ведь именно так бы назвала мать Себастьяна случившееся, узнай она о нем).
Погрузившись в нелегкие мысли, Себастьян стоял на месте. Пол в комнате Себастьяна был деревянным, сработанным на отлично, вот только со временем даже самые качественные вещи приходят в негодность, а дом этот был старым еще задолго до переезда сюда Веберов. Для своих лет пол был в отличном состоянии, но некоторые доски расшатались и скрипели, если на них наступить. Вот эти самые доски мальчик и боялся задеть и потому стоял теперь на месте без движения.