— Шёл, значит, и внезапно потерялся. У вас сейчас физика, разве нет? — У него довольно плохо получалось играть в предсказателя.
— Французский. — А мне до жути нравилось указывать ему на ошибки. В тот момент, казалось, я чувствовал его раздражение. Не только у меня был неудачный день.
— Тем более, это на четвёртом этаже, а ты на третьем. — Он нервничал. Я слышал это по его голосу, и не хотел, чтобы всё заканчивалось.
— А что вы здесь делаете? — Не хотелось отвечать, да и ответ был очевиден. Идиот потому что.
— Дежурство… — Нехотя ответил он. Понимал, что спросил только ради того, чтобы от ответа уйти.
— Разве в Ваши обязанности не входит смотреть за порядком на переменах? — Попытка выбраться из «объятий» была тут же пресечена. И тогда я осознал, насколько всё-таки печальным было моё положение.
— А также следить за тем, чтобы никто не сбегал. — Звучит крайне двусмысленно, и я затихаю.
Намёк ясен. Остаётся только, как всегда, игнорировать голос разума, кричащий о том, что пора сматываться. Как можно быстрее и дальше. Кричит он, правда, не долго.
Когда мою рубашку приподымают, и рука оказывается под ней, я теряю способность мыслить рационально. Да и мыслить в принципе. И дышать тоже. Нельзя сказать, что это было настолько неожиданно, но от этого ситуация менее ужасной не становится.
Прихожу в чувство только тогда, когда Боуэн всё же отталкивает меня. «Что, уголовная ответственность поджимает?» — тут же проносится у меня в голове.
— Живо в кабинет. — С раздражением произносит он, будто бы это я его только что остановил.
Что-то тянет меня спросить: «В чей именно?». Но я вовремя себя останавливаю. Не хватало ещё раз нарваться. Потому уже удача на мою сторону не станет.
Когда возвращаюсь к кабинету французского, чувствую, что щёки просто горят. Осознание того, что произошло приходит с явным опозданием. Зайти в класс в таком виде было бы самоубийством. Да и что бы я ответил? «О, да ничего не случилось. Просто я струсил перед единицей и вашими вопросами, а потом, спускаясь на первый этаж встретил нашего историка-который-немного-педофил»? Да, отличное оправдание. Одиннадцать единиц из десяти. В году. И вылет со школы.
Так как до урока всё равно остаётся пара минут, я просто жду за дверью. Жду и молюсь, что больше он мне на глаза не попадётся. Звучит звонок, и я захожу в кабинет. Мэй смотрит на меня настолько пристально, что становится жутко.
— Что случилось? — На первые пару мгновений меня полностью охватывает паника, но вскоре я понимаю, что она всего лишь про звонок.
— Отец звонил, сказал, что задержится. — С облегчением отвечаю я. — Кстати и я тоже задержусь. Мне объяснительную писать.
— Значит я готовлю ужин? — Энтузиазм прям сверкает в её глазах.
— Нет, значит ты ждёшь меня. — Вот кого мне разочаровывать не приносит удовольствия, так это её. Но ситуация вынуждала.
Мэй обиженно надула щёчки, набрасывая на плечи рюкзак. Мэй всю дорогу надоедала, пытаясь отпроситься. Пусть и шли мы чуть больше минуты, но достать она успела. Так что я всё же сдался, отпустив её. Но взяв слово, что она возьмёт перекусить что-нибудь по дороге, а когда приду, сам приготовлю поесть. Мало верилось, но что оставалось?
Забавно было писать объяснительную. Так как причины как таковой не существовало. Посчитал концерт важнее? Да нет. В итоге минут пятнадцать ушло на поиск причины, и в итоге обошёлся классическим вариантом. Сдав объяснительную, хотел было отправиться домой, но кто бы мог подумать.
— Прогульщик. — От этой насмешливой ухмылки мурашки по спине, и желание побыстрее уйти домой тут же пропадает.
Если развернусь и уйду обратно в кабинет — будет выглядеть нелепо. Потому, прикусив внутреннюю сторону щеки, делаю глубокий вдох и медленно выдыхаю. Главное сохранять спокойствие.
— Генеральная репетиция у Мэйбл. Писал объяснительную. — Сам удивляюсь такому спокойному ответу. Прохожу мимо.
— Да я не про это. — Слышу, как закрывает дверь на ключ, как подбрасывает его и ловит.
— Давайте все свои грешки вспоминать. — Шепчу довольно тихо, но он слышит. Смеётся.
— Слишком долго вспоминать придётся.
Ускоряю шаг. Не хочу его компании. Не в тот момент. Никогда.
— Впрочем, не мне одному. — Это уже звучит довольно жутко. С каким-то холодом, неприязнью. Что я вообще успел ему сделать? Параграф не выучил?
Раздражающий. До ужаса раздражающий. «Если даже он не имеет никакого отношения к происходящему, почему не может хоть разок достаться ему? Пожалуйста…» — Я даже не чувствовал вины за те мысли.
— Уже подозреваю, каких больше. — Прячу руки в карманы, стараюсь смотреть вниз. Он идёт немного дальше. Выравнивается со мной. «Я проклят». — На втором преследование людей.
— Просто у тебя талант находить неприятности. Страшно тебя самого оставлять. — Это звучит настолько же искренне, как комплименты на счёт внешности. Чисто чтобы не обидеть.
— Вообще-то, за то время, что Вы здесь, мне на них пока что и не везёт. — Это была ложь. Чистой воды ложь.
— Вот именно. Пока что. — Он ускоряет шаг, поворачивается ко мне и подмигивает. И сразу же спускается по лестнице.
Меня интересует только одно — могу ли я подать на него в суд? Тут же отмахиваюсь от тех мыслей, и медленно начинаю спускаться вниз. И слышу только свои шаги. «Быстро же он смылся» — думаю я. Но не обращаю на это особого внимания. Главное, что доза Боуэна на этот день закончилась и можно выдохнуть спокойно.
========== Глава 6. Парочка. ==========
Понедельник. 3.
Если утро начинается с чашки кофе, то неделя — с опоздания. Свою вину отрицать не могу, но нежелание войти в положение от этого меньше раздражать не может. В конце-концов, не в первый раз случается, можно и понять.
Вечером не смог поставить телефон на зарядку, — из-за чего он благополучно выключился, и не сработал будильник, — я проспал. Не имею ведь привычки просыпаться рано. К тому же, всегда, когда я просыпаюсь не из-за будильника, первые минут тридцать после пробуждения у меня голова занята поисками ответов на самые важные вопросы: «Какой сейчас год?», «Сейчас утро или ночь?», философский — «Кто я?», и самый важный — «Который час?». И только ответив на последний, я могу уже более менее нормально соображать. Во всяком случае, как умею.
Этим утром было особенно обидно, ведь в первый раз — за долгое время — решил лечь пораньше. Всего минут на пятнадцать позже десяти. Это был мой личный рекорд. Повторять такое намерений не было. Больше всего в мире терпеть не могу это и ранние подъёмы. Почётное второе место занимала причина, по которой я так рано завалился в кровать. У соседей случился внезапный потоп. Вода заполнила половину комнат, и даже добралась до проводки. В итоге не произошло ничего хорошего, как можно было догадаться. Мы и ещё парочка квартир остались без света, так ещё и ремонтная служба так и не приехала. Удивительно, как под такой негодующий шум мне удалось заснуть, но чудеса, как видно, случаются. Только длятся они недолго.
К полуночи я снова проснулся в холодном поту и норовящим пробить рёбра сердцем. И всё бы ничего, полежал бы немного, успокоился и заснул как обычно. Да только не кошмар меня разбудил, к сожалению. Точнее, кошмар, но не в том понимании слова. Обычно они давят на страх, сожаление или что-то подобное, но в том случае это вгоняло в ужас только когда осознавал увиденное. Да и редко такое случалось, — настолько редко, что я мог назвать максимум один раз, не считая этого, — что события были связанными, и кроме того — вкрай запоминающимися. Куда лучше было вновь очутиться среди пустого обгорелого поля с руками по локоть в крови. Куда лучше было снова слышать выкрик Венди, как на повторе. Ведь после пробуждения ты понимал: «Это всего лишь сон». Но тут такое не работало. То было самое жуткое, самое ужасное — реальность. Не то, чтобы у тех кошмаров не было какой-либо реальной основы — напротив, была, и ещё какая. Только события были через чур гиперболизированными и не запоминались. А главное — не происходили в том виде, в котором были отображены. Суть этого же «кошмара» была в чуть более честном, откровенном — если это слово уместно, — изображении действительности. И это пугало. До такой степени пугало, что в течении часов четырёх я просто лежал на кровати, раз за разом прокручивая всё у себя в голове.
Таким рассеянным я не был ни разу за всё время. Мать раз пять подгоняла меня, говорила, что я «витаю в облаках» — от этих слов просто в дрожь бросало. Я вышел минут на пятнадцать позже обычного. Несмотря на то, что всегда прихожу раньше нужного — я каким-то чудом смог опоздать на десять минут. Осознать, каким образом двадцатиминутная дорога смогла занять около получаса мне не было дано.
Стоило перешагнуть порог кабинета, как тут же попал под горячую руку. Буквально за пару минут до этого, преподавателя успели вывести из себя, и тот на меня сорвался. Сунул мне в руки журнал и с гневными выкриками выдал мне билет прямиком в Ад. Я прошёл кабинета четыре, прежде чем осознал, что именно до меня пытались донести.
На четвёртый этаж. В кабинет французского и, по совместительству, истории. Боуэн так и не расписался за дежурство в пятницу. С мыслями о том, что вся Вселенная желает моей скорейшей смерти я подошёл к кабинету и застыл перед ним. Цифры «4» и «3», а также надпись «Кабинет Французского Языка», на которых кое-где облезла краска, блестят, будто бы сделаны из настоящего золота. Немного обшарпанная дверь сделана из тёмного дерева. На ней золотым отдаёт замочная скважина. Когда осознаю, что слишком долго изучаю дверь, наконец набираюсь смелости и несколько раз стучу. Кажется, будто бы попадаю в такт, в котором бьётся моё сердце. Слишком быстро. Слишком громко.
Захожу в кабинет и стою, как вкопанный. Боуэн ведь терпеть не может, когда его отвлекают. В классе абсолютная тишина. Все уставились на меня с таким любопытством — даже не скрывая предвкушают мою казнь. Преподаватель бросает на меня яростный взгляд, и я чувствую себя мышью, которую кинули на обед какому-нибудь удаву. Впрочем, длиться это даже меньше, чем мгновение. Он быстро поворачивается к классу, и его чёрные волосы, затянутые в хвост, качаются от этого резкого движения. Я отвожу взгляд к полу. Почему вообще нужно замечать такие мелочи?
Боуэн заканчивает предложение и даёт задание, после чего садится за свой стол. Хочу глубоко вдохнуть, но получается слишком рвано, судорожно. Будто бы меня всё ещё бьёт крупная дрожь. Сложно думать о том, что нужно ещё и что-то сказать.
— Подпись. — Больше чем на одно слово меня не хватает. Да и интонация, будто бы на приказ на расстрел, вынуждает заткнуться.
Он медленно — или же в тот момент я это так воспринимал, — раскрывает журнал, медленно берёт ручку… И внезапно подымается рука одного из учеников. Боуэн, разумеется, отвлекается на этого нетерпеливого человека. Выслушав, ухмыляется, складывает руки вместе и крутит ручку, при этом не сводя взгляда с отвечающего. Тот опирался на сказанное преподавателем, и прогадал. Историк говорит опираться на книгу, и не успевает вернуться к журналу, как в воздух взлетает ещё одна рука. В этот раз девчонка читает фразу из учебника. Я против воли начинаю нервничать ещё сильнее. Нетерпеливость всегда меня раздражала, а в тот момент просто выводила из себя.
Ответ устраивает Боуэна, и он даёт новое задание. Уже более расплывчатое и неточное. Зная его характер, я бы даже усомнился, что событие, дату которого он попросил найти — вообще происходило. Но всё было намного проще, и пока некоторые были сбиты с толку, несколько человек, что-то вспомнив, начали быстро листать книги.
Тем временем Боуэн перевёл взгляд на меня. Против воли сжав руки в кулаки, я отвёл свой взгляд в сторону. Я настолько увлекаюсь попытками ни о чём не думать, что вздрагиваю, когда кто-то выкрикивает правильный ответ. Девчонка просто светится от счастья. Было бы чему радоваться. Но и для меня причина тут же находится. Сделав «замечание», он всё же одобряет ответ и быстро ставит подпись. Я облегчённо выдыхаю, и даже успеваю на секунду расслабиться. Но Боуэн аккуратно закрывает журнал и только после этого отдаёт его мне. Почему обязательно было его брать? Чтобы случайно коснуться меня и заставить совсем потеряться? Вселенная меня всегда недолюбливала.
«Всё, спасибо, неприятно было повидаться, надеюсь, мы никогда больше не встретимся» — пролетает у меня в голове, пока я крайне быстрым шагом выхожу из кабинета.
Когда уже подхожу к нужному классу, то останавливаюсь, пытаюсь отдышаться, так как не заметил, как реально побежал. Прошло не больше пяти минут, а чувство — будто бы месяц прошёл. При чём по мне.
И стоит мне отдышаться, как в голову начинают приходить крайне «любопытные» вопросы: «Интересно, а это повод не делать домашку или он специально валить будет?». После повторного прокручивания в голове слова «валить» я возвращаюсь в привычное угнетённое состояние, так как вспоминается причина, по которой мне так не удалось выспаться. Делаю глубокий вдох и медленно выдыхаю, стучу и захожу в класс. Отдаю журнал и — под причитания о том, что меня только за смертью посылать, — сажусь за парту.
Выгляжу я явно не лучшим образом, потому Мэй начинает донимать вопросами, на которые мне либо не хочется, либо нечего ответить. Либо же ответы, — вроде «Да так, просто один «самый обычный человек» мучит меня как в реальности так и в подсознании» — меня не устраивали, от слова совсем. От бесконечных расспросов меня спасает преподаватель, который делает сестрёнке замечание. Становится немного легче, но только немного.
На уроке сосредоточиться не выходит. Постоянно возвращаюсь к тому, что ответить на все вопросы всё равно придётся. А распинаться о том, что происходит в моей голове последнее время — не очень безопасно. Ради спокойствия её, моего и окружающих стоило придумать максимально не подозрительную причину, по которой я проспал.
Вариантов было не особо много. Лёг поздно — отпадал сразу же. Она видела, как я шёл спать, и даже успела удивиться. Если бы сказал, что мысли спать мешали, то снова началось бы «Ну и кто она, а, а?» — а у меня дрожь только от воспоминаний об этих гениальных вопросах. Кошмары — тоже не вариант. Стала бы беспокоиться и до конца недели не отлипла. Слишком частые кошмар — повод в очередной раз отправить меня к школьному психотерапевту. По этой причине я стараюсь держать рот на замке по поводу этой темы.
Пока перебираю вариант, урок плавно проходит мимо меня. Преподавателя устраивает мой крайне задумчивый взгляд, и потому он не обращает внимания. Как всегда увлечён очередной темой, от которой всех учеников, и меня в том числе, клонит в сон.
До звонка у меня в голове успело появиться множество вариантов, касательно того, что я могу ответить. В голове даже мелькнула безумная идея — сказать правду. Только меньше всего мне хотелось, чтобы моя дражайшая сестрёнка снова перевернула всё с ног на голову, и исказила сон до такой степени, что от стыда я бы из комнаты недели с две не выходил. Тем не менее, несмотря на количество идей, когда Мэй всё же настигает меня, приходится использовать третий вариант. К счастью, дальше она не расспрашивает. Знает, что не запоминаю ничего. Правда, в этот раз она реагирует немного иначе.
— Возможно, это твоя совесть. Не думал об этом? — Её слова немало выбивают меня из колеи.
Я действительно никогда не думал о своих кошмарах в таком ключе. Я постоянно винил обстоятельства, но никогда не думал, что сам являлся, как минимум, соучастником. Я никогда бы не согласился, что виноват. Что поступил неправильно. Пусть и помнил недоумение на лице Форда, когда всё закончилось. Когда он спросил, как я себя чувствую, и я ответил, что всё в порядке. Ведь всё не было в порядке. Я совершил ужасное, и мне совсем не было жаль. Мне было до такой степени всё равно, что на это было явно пугающе смотреть со стороны. А вот Мэй ощутила всё не просто в полной мере, а двойную порцию того ужаса, что прошёл мимо меня. Я был виноват в этом, но это единственная вина, которую я признавал. Внезапно мне стало любопытно, что сказали бы дяди, спустя всё это время? Они были бы всё ещё на «моей» стороне, и сказали бы, что я был заложником обстоятельств? Или настояли бы на том, что я достаточно взрослый, чтобы трезво оценивать ситуацию и признавать вину? Но я не признавал её. Что-то внутри меня яро противилось. Повторяло «я НЕ МОГ», а обратное повторялось во снах. Возможно, это действительно была совесть?