Брат медленно расправил плечи. Серёжа прикусил язык, но было уже поздно. Стало так тихо, что слышно было, как прокричала какая-то ночная птица.
— Слышите? – вмешался Грёз и выразительно взглянул на Серёжу. – Сова. Раньше они прилетали вдвоём. Одна кричала, а другая отвечала. И так всю ночь. А прошлым летом вернулась только одна. Кричит, а в ответ ни звука.
В ту ночь Сергей долго не мог заснуть. Он лежал и слушал, как кричит сова, а ей никто не отвечает.
Впечатления дня накатывали на него, как волны: дельфины, шарф цвета пожара, тень краба на стене… Сергей старательно избегал мыслей об обратной стороне Грёза, его глазах, холодных, как далёкие звёзды. К этим звёздам плыл по Млечному Пути бумажный самолётик – и съёживался в их беспощадном излучении.
На самом краю беспамятства, этого колодца без сновидений, куда Серёжа, взвинченный и усталый, медленно сползал, его настигла вспышка. Дурман-трава, шёлково оплетающая его и влекущая в сон, в сон, с укоризненным шелестом втянулась в колодец, и тот схлопнулся без следа.
Сергей вспомнил, что видел на заваленных роликами антресолях колесо с ручкой от швейной машинки.
5.
Сергей расправил на гладильной доске новую футболку.
Она так хорошо ему удалась, что он не мог на неё налюбоваться. Особенно на обработанные оверлоком горловины. Он вспомнил, как лапка с паучьей сноровкой оплетает срез ткани, настраивая на медитативный лад – и с удовольствием вдохнул запахи чистоты и горячей ткани.
— Я это не надену, - заявил Герман. – Так что не понимаю, зачем ты их шьёшь одну за другой.
Сергей отставил утюг, что скрыть, как задрожали руки. Значит, удобную футболку брат не наденет, а носить фабричные поделки с разрезными, от плеча до плеча горловинами, ему нормально, даром что это девчачья одежда.
Соседи сегодня были дома. Ян, обставившись зеркалами, чтобы видеть себя сзади, сбривал щетину со второго лица. Карл куда-то запропастился, Казик читал, а Гена цеплялся к Герману:
— А он решил стать модельером. Он будет Донателло, а ты, левый – Версаче.
— Донателло – это черепашка-ниндзя, Ген, - ответил Сергей. – А Донателла Версаче – один и тот же человек.
— А вы не один и тот же человек? В таком случае, будь добренький, отправь левого в другую комнату.
— Слушай, я давно хотел спросить. Почему ты называешь левым Германа? Ведь это я слева, - миролюбиво сказал Серёжа и в доказательство помахал Гене левой рукой.
— Это с какой стороны посмотреть, - невозмутимо ответил Гена. – Если с твоей, то ты, конечно, слева от того нароста, который зовёшь братом. А когда на тебя смотрю я, то ты ещё как справа. Вот если я тебе в спину буду кричать, тогда и назову левым, не переживай.
Он взглянул на Серёжу. Для этого Гене пришлось запрокинуть голову, потому что зрачки так и норовили закатиться за нижние веки.
— Интересно, нашлась бы такая ткань, которая и на мою балду растянулась бы? – вслух подумал он. – Может, тогда ты и мне сшил бы футболку, правый?
— У меня есть имя, - напомнил Сергей.
— И что ты бы ты ответил, если бы я обратился к тебе по имени?
— Что ты вспоминаешь его только когда тебе что-то нужно.
Гена пожал плечами и отвернулся. Для этого ему пришлось поворачиваться всем телом – очень осторожно, будто он носил на плечах что-то тяжёлое и хрупкое, что в любой момент могло упасть и разбиться. Смотреть на это было невыносимо.
— Ладно, - сказал Сергей неожиданно для себя. – Я сделаю.
Сергей сшил для него футболку по типу детской распашонки, с потайными кнопками на плече – голова пройдёт, и вырез не понадобится. А через несколько дней Косоглазый увёз Гену.
Близнецы наблюдали за отъездом с подоконника. Яркая аэрография, по-гавайски яркая рубашка Грёза, яркая сумка с вещами.
И серое, без кровинки, лицо Гены.
Небо было тёмное и тяжёлое, готовое вот-вот уронить самое себя, выдавить стёкла машины, мокротой хлынуть в глотки, но протекло мелким дождичком только после того, как машина отъехала от дома. И стало как-то промозгло на много дней вперёд.
Не кружилась пыль в пятнах света под окнами. Не искрили на искусственном свету, как шампанское в хрустале, украшения Елены Георгиевны. Будто за тенью, которая тянулась за пропахшими дорожной пылью мокасинами, увязались все тени дома и играли с солнцем там, где был Косоглазый теперь.
Пал режим. Вспоминая, ли он вообще, Серёжа приходил к выводу, что течение времени было подчинено темпу, который играючи задавал Косоглазый. Пока он был дома, все собирались вместе за столом. Уехал – стали обедать в разное время. Карл ел в спальне, и после его трапез близнецы находили в кровати куриные и вишнёвые косточки.
Они сочли хорошим знаком, что карлик стал прятаться у них под кроватью, как будто близнецы стали совсем свои. А косточки просто перекладывали Карлу под подушку.
Все теперь спали, сколько влезет, и торчали на пляже до глубокой ночи. Карл нырял и собирал мидий с выдающихся в море железных свай. Мидий бросали в костёр и ели их, когда те раскрывались.
Герман забыл, что парни ему не компания. Однажды вечером он даже пошёл с ними пугать людей, хотя и без особого восторга. Они долго крались по парку, окрашенному в багровые тона заходящим солнцем, а потом Герман по сигналу Карла вышел из-за-дерева и хмуро сказал:
— Бу.
Сергей почти не удивился, увидев перед собой «грёбаных андроидов» с пляжа. Видимо, у Карла было к ним что-то личное.
Кто-то завизжал. Кто-то вскочил, облившись пивом. Очевидно, что ими руководила неожиданность, а не страх, так что неизвестно чем бы кончилось дело, если бы в компанию не затесался парень, который приезжал к Марине из города и иногда оставался до утра.
— Совсем заняться нечем? – укоризненно спросил он и отвёл близнецов домой.
Кому как, а Сергею было, чем заняться, с тех пор, как в спальне водворилась швейная машина.
За работой у него в солнечном сплетении возникало странное приятное чувство, которое будто бы переливалось в ткань через руки. Наверное, именно так ощущали себя шаманы Вуду, мастеря своих кукол. Наверное, поэтому эти куклы имели недобрую силу. И Герман тоже это чувствовал, и ему жгло ладони.
Однажды со штырька сорвалась катушка и, подпрыгивая, укатилась под Генину кровать. Герман полез следом, стукнулся лбом о картонную коробку без крышки, подняв пыль, и чихнул. Серёжа сжал катушку в ладони. А когда брат выбрался из-под кровати, оказалось, что коробку он вытащил тоже.
— Ты же не будешь рыться в чужие вещах, правда? – спросил Серёжа.
— Да ладно! Неужели тебе не интересно?
В коробке оказался всякий сентиментальный хлам. Выполненный от руки вопросник для друзей. Старые фотографии. Серёжа узнал на них Гену и Альбину, запечатлённых в каком-то казённом интерьере. Лица других – мальчика с синяками под глазами, девочки с волосами, заплетёнными в «колосок» - ни о чём ему не говорили.
На дне коробки были сложенные из цветной бумаги самолётики. Герман поднял один из них за крыло и посмотрел на свет.
— Там что-то написано! – азартно воскликнул брат.
Сергей глазом не успел моргнуть, как Герман развернул самолётик.
— Что ты делаешь? Прекрати! Читать чужие письма – это уже слишком. Вот Гена вернётся…
— Если Гена вернётся, ему будет не до этого, - перебил Герман. – Он будет целыми днями валяться, как проколотый мячик. Ты же слышал, что сказал Карл.
Карл утверждал, что прятался в посудном шкафу, когда Андрей и Свечин накануне отъезда заперлись на кухне и долго обсуждали, что Гене потребуется операция.
— Всё равно, это некрасиво. Даже если никто не узнает.
— Да тут даже не всё Гениным почерком написано. Сам посмотри.
Брат подсунул ему под нос развёртку самолётика.
«Рассыплются в прах города,
Истлеют горы, распадутся созвездия –
Я не умру никогда», - прочёл Сергей.
Подстрочные элементы срывались и пикировали к низу страницы. Следующие строчки были написаны прямо поверх них. Чуть ниже в ответ выстроились буковки Гены – нанизанные на строку маленькие бусины, одутловатые, как он сам. Серёжа отвернулся, впервые радуясь, что плохо видит.
— Понимаешь, что это значит? – спросил Герман.
— Конечно. Они дружили. Гена и… как там Карл говорил, его звали – Глеб? Писали друг другу записки. Складывали вот так… - Серёжа завернул углы к середине, надеясь, что из мятого листа вновь выйдет самолётик, но ничего не получилось. – Наверное, это даже не здесь началось. А там, где они жили раньше.
Воображение вдруг нарисовало картину: два ряда уходящих в темноту кроватей, и два мальчика в разных концах длинной комнаты – Гена и другой, чьё лицо скрывала ночь. И связывающий их самолётик-оригами – оранжевый стоп-кадр под потолком.
— Да нет же! – Голос брата задрожал от нетерпения. – Этот стих… Если это стих. Что он означает?
Серёжа вспомнил.
Последняя фраза слово в слово повторяла то, что написано у близнецов под кроватью.
На следующий день на пляж пришла Альбина. Она принесла упаковку солёных морских коньков – излюбленное лакомство Яна, и долго разговаривала с ним наедине.
Казик, тем временем, развёл костёр, хотя было уже поздновато для того, чтобы нырять за мидиями. Что-то сгущалось над головами, будто перед грозой.
Поговорив с Яном, Альбина села рядом с близнецами так, чтобы дым от костра не шёл на неё. На ней было рекомендованное платье – совсем простое, но необыкновенно ей подходящее. Глядя на это, Сергей почувствовал себя так, будто с первой попытки нашёл два совпадающих паззла в коробке на пять тысяч элементов.
— А ты бы хотел знать, что ждёт вас впереди, Серёжа? – спросила Альбина.
— Я и так знаю, что нас ждёт, - ответил он, имея в виду дом инвалидов, конечно.
— Неужели?
— В общих чертах.
— Не хочешь делиться?
— Так ведь и ты не хочешь, - сказал Сергей, намекая на разговор, который состоялся при знакомстве.
— Но ведь я… Ох, ладно, слушай. Как я уже говорила, я хотела стать моделью…
После окончания школы это желание привело девушку в город на другом конце страны, большой и холодный, как актовый зал, где и разыгралась дальнейшая трагедия. Альбина поступила в университет и устроилась на работу.
— В «Сон Ктулху», слышал о таком клубе? Мне казалось, чаевые там будут выше, чем где-то ещё. Всё-таки, это тематическое заведение…
В тематическом заведении её определили в танцевальную группу к другим девушкам-альбиноскам. По двенадцать часов в день Альбина изображала фею, надеясь на то, что её заметят в толпе и пригласят на подиум. Но высокие гости скользили по девушке равнодушным взглядом, как по мороженой курице, одной из многих на прилавке. Не помогали ни крышки из органзы, ни тщательно заученные танцевальные движения, от которых тело ломило так, будто Альбину пытали.
Её отчислили из университета и вскоре уволили. А поскольку её родители были живы и, если не считать алкоголизма, здоровы, хоть и лишены прав, то ни на какое социальное вспоможение Альбина рассчитывать не могла… Помог Грёз. Он взял её на работу и оплатил квартиру на несколько месяцев вперёд.
Пока Альбина рассказывала, Серёжа смотрел мимо неё – туда, где бродили вдоль берега Марина и её парень. Они смеялись и разбрасывали воду голыми ногами. Они были такие эффектные на фоне заходящего солнца, дочь Грёза и её высокий спутник, что Сергей не смел им завидовать.
Дым от костра по пояс обволакивал Яна, сидящего по-турецки. Надетая задом наперёд рубашка придавала ему нелепый вид. Альбина обошла Яна и опустилась на колени, почти целиком скрывшись за его немаленькой спиной. Он повязал на голову арафатку. Тоже задом наперёд.
Герман отправил в рот сигарету из красной пачки. «Мертворождение», - гласила социальная реклама на ней, проиллюстрированная изображением вылупленного зародыша.
У другого берега бухты плавали электрические огни, качались на волнах, как бензиновая плёнка. От них Сергея замутило, а ещё – от сигареты и от того, какие торжественные и глупые лица были у всех вокруг, от их дурацкой напускной таинственности.
— И всё-таки, что именно он делает? – спросил он.
— Попробуй, - ответил Казик, - узнаешь.
— Вам обязательно надо с ним поговорить, - подхватила вернувшаяся Альбина.
Её волосы развевались по ветру, задевая близнецов, влажные и с запахом водорослей.
— Серёга, давай? – спросил Герман.
— Делай что хочешь, - отозвался Сергей, и брат ступил в круг, очерченный костром.
Из складок арафатки бессмысленно торчало сморщенное, как печёное яблоко, личико с кулачок – близнец-паразит Яна. Донеслось вкрадчивое бормотание, которое слилось с шумом моря, стоило Сергею прислушаться. Он уже решил, что ему показалось, как бормотание зазвучало снова, и в нём прорезался какой-то хихикающий высокий подтон, который шёл с запозданием в полтакта.
Сергея охватила апатия. Вместо мыслей в голову приходили образы. Фрактальные узоры на обеих ладонях. Узоры переливались электрическим светом, будто блики на волнах.
Неизвестно, сколько времени Сергей провёл в оцепенении. Существо смотрело прямо на близнецов, и в его глазах мерещилась осмысленность. Стоило отвести от него взгляд, как в висок будто упиралось что-то тупое и твёрдое.
— Каин и Авель во мне
Стоят спиной к спине и держатся за руки,
Публика рукоплещет, - раздалось наконец: Ян чревовещал.
После этого сонливость как рукой сняло. Сергей вдруг понял, что у него затекли ноги, а то, что он принимал за выражение лица, оказалось лишь игрой теней и света. Он сомневался, что существо перед ним вообще осознаёт себя.
— И что это было? Предсказание? – недоумённо спросил Герман.
«Мы угорели от костра, вот что это было», - хотел ответить Сергей, но на него навалилась огромная усталость.
— Какое-то фуфло, а не предсказание, - не унимался брат. – Ну хоть денег за это не надо платить, и на том спасибо.
Зрачки паразита воткнулись в Германа, как раскалённые булавки. Вкрадчивый голос завёл:
— В той норе, во тьме печальной гроб качается хрустальный, и в хрустальном гробе том…
Крик Германа разнёсся по пляжу, сметая чаек с железных свай, облетел набережную и канул на дне бухты.
6.
Сергей грыз яблоко и прорывался через плохой перевод инструкции к швейной машине, когда с улицы раздался шум работающего мотора. Мысль о том, что Косоглазый вернулся, толкнула к окну. Но это был не Косоглазый.
Возле бара, поправ вывеску, парковалась грузовая фура. Вывеска сыграла вступление дружелюбной мелодии, выдержала паузу и потухла, переключившись из режима user friendly в режим ожидания.
На кузове фуры был изображён театральный полог с неряшливыми контурами марионеток на нём. Герман выругался, и в следующую секунду Сергей рассмотрел марионетку с двумя головами.
Он отложил яблоко. Есть расхотелось.
Из фуры вылезли двое человек. Один из них – очень высокий, чрезвычайно худой, из тех, кого во времена популярности фрик-шоу называли «живыми скелетами» - не вызывал интереса. А вот другой, толстый и бородатый, обутый в сапоги со шпорами, внушал тревогу и тоску.
Герман попятился.
— Вообще-то сейчас не твоя очередь двигаться, - осадил его Сергей.
Но брат этого словно не услышал.
— Ты видел? Этот парень выглядит так, будто его морили голодом.
— Не преувеличивай.
— На нём лохмотья! И кандалы! Декоративные, судя по тому, что ему как-то удаётся волочить ноги, но… Разве это нормально?
— Наверное, театральный реквизит. Думаю, это какие-то бродячие актёры. – Сергей разозлился, что ему приходится успокаивать Германа, как маленького, хотя самому не по себе. – Ты так удивляешься, словно мы попали не в кунсткамеру, а в институт благородных девиц!
Снаружи раздался крик. Очевидно, он принадлежал бородачу. Если бы худой повысил голос, то лишился бы чувств.