Нам не хочется есть и пить, но каждый вечер Айяка готовит что-нибудь и созывает всех на тесную кухню. Тони обычно уже сидит там. Я часто натыкаюсь на его еще ласковый, адресованный черноволосой волшебнице взгляд.
Едва помещаясь за застеленным клетчатой клеенкой столом, мы передаем друг другу исходящие паром щербатые тарелки и молчим каждый о своем. Нелепый, но странно важный ритуал — единственный общий.
Квартира приобрела обжитой вид. Исчезла пыль с полок, ветхие покрывала, побитые молью ковры и тюки со шкафов. Книжки за резными стеклянными дверцами выстроились по росту. Зеленые шторы в комнате посветлели на три тона. Треснутое стекло в форточке на кухне кто-то жирно заклеил синей изолентой. Он же, наверное, починил разваливающийся ящик над умывальником, забил досками и заклинаниями черный вход, ведущий в парадное. Засверкали круглые плафоны в прихожей, и пропали мертвые мухи между оконных рам. Как- то, придя домой, я наткнулась на Айяку, ожесточенно отдраивавшую голубую плитку в ванной от уродливых детских переводок.
— Они меня бесят, — девушка сдула прядь с лица. Желтые резиновые перчатки сплошь в катышках. Половина стены блестела чистотой, с оставшейся улыбалась целая армия мультяшных животных.
— Час ночи, — я привалилась к косяку.
— Не могу уснуть, — волшебница вернулась к прерванному занятию. Я заметила, что на тумбочке в коридоре место древнего дискового телефона заняла синяя ваза с искусственными гвоздиками.
— Бывает, — после дней с Плутоном я быстро отключаюсь. Но остальные вынуждены прибегать к ухищрениям.
Кан добыл приличный запас сигарет и непрерывно дымит, с мрачным старанием забивая банку на подоконнике окурками. Он не сменил своей формы охотника и кажется готовой распрямиться пружиной. Прожигает мрачным взглядом каждого, кто лезет под стол к проигрывателю, чтобы сменить мелодию. Шипящий ящик с колонками и стопкой пластинок притащил однажды веселый и запылившийся Наас. Много ретро, чуть меньше рока. Квин и Скорпионс вперемешку с нежными итальянцами и жизнелюбивой Аббой. Айяка выбирает последних или Эдит Пиаф. Тони предпочитает Челентано. Кан расслабляет плечи, когда музыка замолкает. Вкусы Нааса остаются для меня загадкой: маг пропадает сразу после ужина, когда наступает его очередь встречаться с Плутоном. Лишь посередине ночи хлопает входная дверь, тихие шаги неизменно перебиваются ударом о тумбочку у ванной: — Сссуу… — шипит, щелкая выключателем. Свет из туалета выхватывает макушку Тони, оттопыренное ухо и изгиб шеи с нитями скрывающейся под футболкой татуировки. Кан поворачивается на матрасе в углу. Я засыпаю под журчащую воду: теперь можно, он дома.
Сегодня я пропущу ужин и предупреждения рыжеволосого мага. Сворачиваю в проходы, уводящие прочь от нашего пристанища.
За стенами скользят тени, иногда мелькая в освещенных окнах дикими силуэтами. Некоторые дворы утопают в оранжевом сиянии фонарей даже днем. В других свет погаснет с первыми лучами солнца. Следы от пожарищ и разбитые камни отмечают дороги чужих сражений, часто обрываясь в кольце цветочной улицы. Метров двадцать — и красный ковер упирается в зеркальное отражение домов. От пустой арки напротив продирает ознобом: ожидаешь увидеть своего двойника.
Из всех нас лишь Наас переступил неровную кромку асфальта. Почти крадучись, прошел по хрустким костям под паутиной проводов, свернул за угол. Окликнул сзади.
Вот и конец Отрезка.
Я тогда присела на корточки, склонилась над цветами. Совершенно обычные. Багряные венчики, рассыпчатая пыльца. Легко сминаются, мажут кожу прозрачным розовым соком.
— Я ждал красного, — Наас отобрал и сжал в кулаке измочаленные лепестки. Я вытерла руку о джинсы.
— Я тоже.
Я больше не захожу в здания. Это… слишком.
Никогда не угадаешь, что за следующей дверью, запертой или услужливо распахнутой.
Бывает — белье сушится на горячей батарее, свежие фрукты в хрустальной вазе, под свистящим чайником горит газ. Бормочет радио. Киснет посуда в раковине, чашка чая на столе — теплая. На дне не растаял сахар.
Разоренные комнаты… уместней. Я со странным облегчением встречаю пыльную завесу, истлевшие ткани, побитые люстры. Скукожившиеся овощи в пропахшем разложением холодильнике.
Здесь все ясно. Но что ужасного могло произойти в гостиной с лимонными шторами и пахучим пирогом в центре круглого стола?
Тони не ответил. Вцепился побелевшими пальцами в спинку высокого детского кресла. Жалобно звякнула потревоженная ложка. Мы вышли, оставив его наедине со своей памятью.
А через несколько квартир Кан застыл как вкопанный у оббитой черным дерматином двери. Тронул нарисованный вокруг глазка кривой цветочек. Проскреб рисунок ногтями: синий лак никуда не делся.
— Она не должна быть здесь, — со страхом осмотрел парадное. — Это не наш дом. Ручка легко повернулась под его прикосновением.
— Пойдем, — тихонько позвал меня Наас. Айяка уже сбежала на лестницу.
Кан вскоре догнал. Раньше, чем Тони. Смуглое лицо ничего не выражало.
После я вернулась туда. Со стен коридора из разномастных рамок глядели маленькие Нина и Кан — нескладные и улыбчивые, играющие или позирующие с растущим от снимка к снимку рыжим котом. Они и мама, папа, бабушки- дедушки. В зоопарке, на пляже, среди цветущих клумб и на сцене школьного театра. Будущая волшебница в слоистой балетной пачке. Капитан пятого блока гоняет футбольный мяч. Чем дальше от входа, тем реже встречались фотографии с подростком-Ниной. Вскоре я наблюдала лишь прошлое ее младшего брата: вот он с друзьями собирает мотоцикл, чуть выше с гордостью демонстрирует какой- то кубок. А тут сидит на диване в обнимку с хохочущей рыжеволосой красавицей.
На ней история оборвалась, а я попала в комнату, в которой их
сфотографировали. Светлые полосатые обои почти скрыты за картинами. Пейзажи и натюрморты. В углу стоит планшет с чистым полотном, а по дощатому полу в беспорядке рассыпаны кисти и тюбики с маслом. Обломки массивной каменной вазы и побледневший веер стеблей. Лаванда. Источник Нининого аромата.
Еще одна вещь не на месте — скатанный в трубу бежевый ковер. Развернулся, стоило потянуть за край. Будто ждал, чтобы выдать свой секрет: широкое бордовое пятно по центру. Даже близко непохожее на краску. Я поторопилась скатать обратно и отступить к выходу, пройти мимо снимков вспять течению времени.
— Что же вы наделали? Кто это был?
Кто убил? Кто умер?
Беззубая малышка-Нина с черно-белой карточки не может ответить. Вряд ли я спрошу девушку, в которую она превратилась.
Пора двигаться вперед.
Вперемешку с вполне привычными, здесь теснятся дома-музеи, словно сошедшие со старинных гравюр. Маслянистые от сажи, до сих пор пахнут чем-то животным. Внутри кажется кощунством трогать вещи, рушить почти живую историю. Впрочем, два кривых, щербатых, но очень настоящих меча все-таки перекочевали в нашу подставку для зонтиков.
Углубляясь в сетку кварталов, выхожу к парку. Ночные тени уже сомкнулись вокруг гладких горелых стволов. Обрывки листвы мягко шуршат под ногами, потом начинают поскрипывать. Ближе к центру сменяются пачкающими сажевыми хлопьями. Деревья в сердце сквера совершенно голые. Пытаюсь отломить будто каменный прутик. Не выходит. Пальцы грязные. Ветви над головой скребутся друг о друга, роняя черную пыль.
Продираясь сквозь цепкие кусты, иду к поляне рядом с главной аллеей. В зеленой реальности — наверняка идеальное место для пикников и свиданий. Здесь — пейзаж из кошмара.
Упираюсь ладонью в маркую кору дерева, под которым произошло нечто ужасное. Прямо между вспучившихся корней — пустая, с глубокими жесткими трещинами земля. Сочится темной водой, но не становится грязью. Незаживающая рана. Глотаю шершавый воздух и сухой шорох в кронах, заполняя пустоту под ребрами.
Не убегать. Не прятаться с последними лучами солнца. Увидеть.
Как замирают вспоротые дома и отгоревшие скелеты деревьев. Как небо падает вниз: хочешь — бери.
Стань одной из многих теней, подожди вместе.
Поймай, пойми этот момент.
Когда день ломается в ночь.
Далеко и близко трещат оконные рамы. Тонко звенят стекла. Шаги.
— Великолепно, правда? — Плутон улыбается лишенными белков глазами. Встряхивается, распушив мех на горле. Я ищу и не нахожу привычного страха. Осторожно касаюсь ее шеи. Колкая. Мягкая. Теплая. Почему она теплая?
— Ты знаешь, — тварь отвечает на незаданный вопрос, — у тебя получилось.
— Да, — сжимаю левую руку в кулак. Все еще больно, но это — старая боль.
— Ты… Меня ждут, — отступает к деревьям, отворачивается, но не спешит уходить.
— Что? — она идет к Наасу. С ним она разговаривает, не со мной. Ему она скажет, что…
— Видны, — вздрагиваю. — Звезды со дна колодца. Даже в самый яркий день я могла разглядеть… — качает тонкими рогами. — Тлалок приходил по ночам. Днем позволял всем желающим толпиться у колодца, но во время своих… уроков… хотел, чтобы я видела только его. Не понимал, каким маленьким казался: крохотный силуэт перед вечными огнями. Его голос заполнял колодец, а их молчание — целый мир.
Плутон оглядывается на меня. Рвано смеется:
— Я ужасный учитель. Прости. Рыжий мальчишка гораздо…
— Понятней, — тварь скалится. — Но этого мало.
— И меня будет мало. Любых знаний тоже.
Знаю.
Плутон запрокидывает лицо к первым, еще тусклым точкам на синей глади:
— Всегда есть что-то еще, Аваддон. Даже если прямо сейчас ты не видишь, все равно — продолжай искать. Никогда не останавливайся. Пусть твой страх заслоняет небо, но однажды ты найдешь свои звезды — прямо за его плечом.
Глава 5
Я искала. Терялась во дворах и переулках, торопилась догнать гремящих за стенами тварей — никогда не успевала. Забавно: мы поменялись местами. Разгадывала чужие воспоминания по следам на полу и стенах. На той, что начиналась за красной, слоистой от краски дверью нашей квартиры, каждый отсчитанный Айиными часами день прибавлялась царапина. Сколько их наберется в конце? Айяка однажды заметила, что иногда пропускала, и поэтому мы наверняка потеряли неделю. Но я бы сказала — целую жизнь.
Жизнь в подвальном мраке и несмолкающем хриплом шепоте, тонком запахе птичьего помета и биении крыльев под потолком: воробьи все чаще спархивали к покрытому изморозью знаку, а потом бились между колонн и стеллажей в поисках выхода. Многие его не находили.
— Почему моя улица? — спрашиваю Плутона, отогреваясь на крыльце и наблюдая, как с разрисованных шрамами предплечий стекают радужные пятна витражной тени. Тварь щурится, раздувает узкие ноздри. Взъерошена после прохода через защитный барьер вокруг заклинания. Горячие цвета исчезают, касаясь чешуйчатого, теперь очень настоящего лица. В сумерках каменного парка мой кошмар растерял иллюзорный морок. Другие создания тоже перестали отмечаться предчувствием гибели — но только для меня и Нааса. Маги по-прежнему бледнеют и замирают, когда неподалеку оживает тьма. Тру опухшие веки:
— Здесь не произошло ничего ужасного. Случались места и хуже.
Коридор с бурыми брызгами: несколько пропущенных уборщиками капелек у плинтуса. Оставались там даже когда я заканчивала школу. Дом с проломленной крышей веранды, затерявшимся внутри осколком — куда после приходили умирать окрестные коты и собаки. И дед тоже попросил отвести его в устланный просевшими телами дикий яблоневый сад, где пронзительно пахло разложением и на единой ноте гудели тяжелые, зрелые мухи.
— Вот здесь. Помоги мне сесть. Пора немного отдохнуть. Мы проделали долгий путь, правда? — в те годы он уже давно не ходил дальше туалета. Морщинистое
лицо посерело и блестело от пота. Я размяла плечо, на которое он опирался. Больно.
— Тебе плохо? Принести воды? Я быстро сбегаю… — я не спросила, зачем мы здесь. Наверное, знала.
— Да… дда, так будет лучше, — согласился на выдохе. Собирался что-то сказать, но я вскрикнула:
— Я сейчас! — и убежала. А когда вернулась — вопреки обещанию медленно, чтобы не расплескать до краев полный стакан — его больше не было.
Я почти чувствую гнилостный дух и вижу сгорбленную фигуру под деревом — будто дремлет, облокотившись о ствол. Но кто станет спать в подобном месте?… Встряхиваю головой, возвращаясь в жаркий полдень Отрезка.
— Суть в надломе. Здесь ты изменилась. Приняла решение и последовала ему, — обещала перестать убегать. Не там, на трамвайной остановке. И кто мы сейчас, если не беглецы?
— Оно ни черта не изменило. Я осталась прежней.
Из подъезда напротив выныривает Наас. Улыбается и салютует сверкающим на солнце мечом. За ним Тони, закинул свой на плечи. Лезвия настолько тупые, что некогда смертоносное оружие теперь тянет лишь на дубинки. Тварь хмыкает, подбирается для прыжка:
— Как хочешь. Но ты ошибаешься. Мы все кружимся, Аваддон. Блуждаем кругом или взбираемся по спирали — ты ни за что не поймешь, пока не найдешь точку отсчета. Однажды ты оглянешься назад и увидишь: случившееся на этой улице изменило твою жизнь.
— Почему ты называешь меня Аваддоном? Меня зовут Зарин.
— Я так не думаю.
Порыв ветра — и ее нет рядом.
— Пойдем с нами! — кричит рыжеволосый маг. — Тренироваться! Догоняй! — бросает уже на бегу.
Мышцы ноют после вчерашней схватки. Голова кружится — от прогорклой пепельной магии подвала.
В день, когда моя плоть перестала гореть, Кану пришла идея:
— Тренировки, — парень появился на пороге кухни. Загородил проход, отсекая путь к отступлению. Прическа растрепана сильнее обычного. Жара наконец-то победила, и капитан пятого блока снял форму. Но даже без смертоносных перчаток, в обычной черной майке и джинсах, Кан напоминал хищника, почуявшего запах добычи. На запястье блеснул запутанный в ремешках знак Университета.
— Я и тренируюсь, — быстро ответил Наас. Кан прошелся по нему цепким взглядом. Рыжеволосый маг ссутулился, спрятал ладони между колен.
— Оно и видно, — фыркнув, Нинин брат переключился на меня. Я гуляла до рассвета и не нашла Плутона в утренних сумерках на привычном месте, поэтому оказалась дома — не вовремя. Кан склонил голову набок, оценивающе разглядывая мои худые руки:
— Итоговый экзамен включает и физические нормативы. Владение оружием, холодным и огнестрельным, борьбу, выносливость. Мы чаще полагаемся на тело, не на волшебство. Твой год проходит прямо сейчас. Нельзя терять время.
— Это ловушка, он убьет тебя, — громко прошептал Наас. И вызвался составить компанию. Айяка с Тони, посоветовавшись, тоже решили присоединиться.
— Мне ужасно скучно, — поделился Наас по дороге. Было жарко и солнце слепило, заставляя щуриться. Выбеленный светом Кан бежал трусцой впереди к лишь ему известной цели. Мы отстали, чтобы поговорить между вдохами. — Тони или с Каном… в шахматы шпилится… ненавижу… Либо с Айякой… гуляет… Ты… занята… Айя… — парень нахмурился и умолк. Он никогда не заговаривал с черноволосой волшебницей. Я посмотрела ей в спину — тяжелый хвост носился маятником туда-сюда. Тони держался рядом, вот повернулся к своей девушке: все ли в порядке? Айяка рвано кивнула и споткнулась. Она даже слабее меня. Но будущим ученым не нужно бегать.
В боку нещадно кололо, а легкие пекло. Я хлопнула Нааса по плечу вместо ответа и попыталась сосредоточиться на дыхании.
— Я понял… куда! — я тоже. К девятиэтажке, сзади которой — стадион, шаткие трибуны. Покосившиеся футбольные ворота и дымящая пылью земля. Высаженные в шеренгу сухие тополя дырявят небо. Это место неприкосновенно. Я давным-давно обошла все три подъезда, но не смогла открыть ни одну дверь. В Отрезке бывает: как ни ломай — и царапины не прибавишь. Тони сказал про похожий дом:
— Ждет своего человека. Или… не-человека, — добавил, услышав переливчатую трель под лестницей. Мы перестали дергаться при подобных звуках, а Айяка больше не вскрикивает, тут же зажимая рот. Твари днем не показываются, но присутствие ощущается — хотя бы ознобом в затылке.
Ночью не высовываемся мы, чтобы не нарушить само собой установившееся равновесие.