В голове у Вальки складывалась детская сказочка о злодейках, которые умерщвляют народ, но её вытесняли мысли о своей жизни. Если предположить, что его вечное недомогание связано с тем, что лихоманки тянут из него силу и здоровье, то нужно выяснить, когда это случается. И как всё происходит.
Но ни одной мысли не появилось, потому что все обитательницы сторонились его. Днём он был или с учителями, или с одной из лихоманок на прогулке. Или сидел у себя в одиночестве. А ночью? Так сладко и крепко он никогда прежде не спал. Вдруг в этом-то и секрет?
И Валька стал думать, как обмануть надзирательниц и не уснуть.
Вечером его потчевали разведённым в молоке толокном - для сил и здоровья. За тем, чтобы он выпил кашицу, наблюдали все: от приёмной матери до экономки. Выход был один: выпить и тут же освободить желудок.
Валька стал хвататься за живот - крутит, мол, сил нет. Когда пошли к ужину, выпил два стакана воды. А после, хватив махом толокна, подскочил с плачем: ему срочно понадобилось в нужник, который для него был устроен на первом этаже, рядом с чуланом.
Там Валька и освободился от толокна. Вернулся к столу, но позволения уйти не получил. Пришлось сидеть и наблюдать, как матушка и тётушки по крошке отправляли жаркое в рот. На тарелках почти не убывало.
Всё вокруг понемногу менялось: чешуи покрыли лица и руки лихоманок, в углах чистенькой столовой повисли кудели паутины, скатерть оказалась дырявой и ветхой, фикус в углу - веником, воткнутым в кадку.
К изменениям Валька был готов, а вот к тому, что придётся вести себя как обычно -- нет. Несколько раз он хотел вскочить с плачем и криком. Но всё-таки вытерпел.
Когда одна из горничных повела Вальку в его комнату, он заметил, что в столовой исчезли огромные окна, вместо них бугрилась каменная неровная кладка.
И вместо своего уютного пенала он попал в настоящий подвал. Он вздрогнул, когда увидел, куда предстояло лечь. Это была не постель, а гроб - настоящий, с ободранной обивкой, облезшими позументами, подушкой с прорехами, из которых сыпались опилки.
Горничная улыбнулась и сказала, что зайдёт потушить лампу. Её облик разительно изменился. А улыбка стала, пожалуй, пострашнее гроба - ошмётки плоти раздвинулись и приоткрыли дёсны, покрытые ужасными язвами. Через них была видна кость.
Валька схватился за сердце: провалившийся нос с торчавшими наружу наростами, словно обгрызенные уши, проплешины среди волос - всё это говорило о той лихоманке, что делала людей отверженными, заставляла сгнить заживо и от которой не найти иного спасения, кроме смерти.
Так что он без особых страданий опрокинулся в гроб - чего уж там, коли спал в нём больше года. Не домовина опасна, а нечто другое. Что именно, он должен выяснить.
Через некоторое время лампа потухла сама собой.
Тьма вокруг оказалась живой: она тихо, на грани слышимости, вздыхала; почти беззвучно рыдала, о чём-то едва различимо неразличимо молила.
Валька ощущал, что возле кто-то бродит, взмахивает руками, пытается схватить, утянуть с собой в бездну. Или отправить в неё вместо себя.
А ещё кто-то тлеет, растекается зловонной жижей, переваривается тьмой червей и сгорает в последнем желании продлить своё существование за счёт другого.
Невидимые руки хватались за край домовины. Кожу Вальки шекотало последнее дыхание неизвестного. И отовсюду наползал холод, который страшен не тем, что может заморозить, а своей принадлежностью к иному и страшному миру смерти.
Валька подумал, что рано или поздно наступит утро. Где именно: в подвале ли дома, на кладбище ли, в недрах земли - не имеет значения.
Так что ж: не тревожить тлен, позволить всему идти своим чередом или разбить лоб, пытаясь понять хоть что-то? Сколько уж раз он умирал - два, кажется, и ничего. Пострашнее, конечно, глотошной и мертвячки-Потычихи.
В голову полезли мысли о свободе, о реке, полях, родительском доме. О матери, Царствие Небесное ей; об отце. Жив ли он, сосланный на каторгу за душегубство? А если нет, то не поможет ли сыну в мире тлена и смерти.
Валька подумал, что сошёл с ума, ибо в ушах зазвучал шум реки, щёки овеяла влажная свежесть, а меж босых пальцев ног заскользили нагретые солнцем песчинки. А может, вовсе не спятил, а вернулось его воображение, которое способно из осколков слепить новую чашку, а воспоминания сделать реальностью.
Мерзкая, размером с осу, муха с гудением села ему на нос. Валька попытался её смахнуть, но тварь как ни в чём ни бывало, поглядывая светившимся фасеточным глазом, принялась очищать лапищи. А потом вдруг выпустила чудовищный хоботок.
- Ужалит! - испугался Валька. Как будто ему нечего было бояться, кроме этой мухи.
Он схватил её в ладонь, тварь стала биться, как стадо чертей. А потом цапнула.
Валька завизжал и бросился навстречу жаркому солнышку и летнему полдню.
Увы, очутился всего лишь за дверью подвала. На ней был тяжёлый затвор.
Валька прислонился затылком к прохладной железяке. Значит, вот так он провёл все ночи этого года: в гробу, в запертой комнате...
А вдоль стены напротив неё стояли матушка Алёна Степановна и её сестрицы. В самом дальнем конце коридора жались горничные, экономка, кухарка и дворничиха.
Глаза женщин были закрыты, ладони молитвенно протянуты к двери. Словно они спали во время какой-то чудовищной службы.
"Они жрут мою жизнь", - подумал Валька и задохнулся от ненависти к ним.
Его взгляд упал на голые чешуйчатые лапы лихоманок. Чьи-то чёрные когти обрели подвижность и шкрябнули по каменному полу. Этот звук заставил Вальку встрепенуться и выйти из отупения.
"Они просыпаются!" - запаниковал он и бросился прочь, растолкав экономку и горничных.
Ощущение было таким, будто он коснулся ледяных истуканов, которых раньше, в прежней жизни, делали зимой на реке учащиеся губернского художественного училища.
Он помчался по коридору, запрыгал по ступеням наверх. Доски с треском проваливались или рассыпались прахом под его ногой. Но он всякий раз успевал прыгнуть вперёд.
Занавеси, раздуваемые ветром из адовых пропастей, пытались закутать его, как саваном. Валька срывал и отбрасывал их.
Наконец он рванул наружу, расшибив локоть о дверь, прежде чем посыпалась пыль с потолка, который пошёл трещинами и стал грозить обвалом.
Валька остановился на миг от счастья видеть серенький рассвет и небо, затянутое то ли печными дымами, то ли утренним туманом.
Кто-то охнул рядом.
Валька увидел воспитателя из приюта.
Мужчина то поднимал трясшуюся руку, чтобы перекреститься, то, вспомнив о чём-то, совал её в карман. А его побелевшие губы плясали, не в силах вымолвить ни слова. Наконец он визгливо вскрикнул:
- Чур меня, чур! Изыди! Ступай себе в ад, где тебе место!
В голове Вальке замаячили мысли: воспитатель помнит его, считает мёртвым и восставшим от смерти. С чего бы это?
- Здравствуйте, господин воспитатель, - Валька поклонился, заговорил, уставив глаза в землю, как было принято общаться со взрослыми в приюте.
Он весь трясся от бега-преодоления, но постарался, чтобы голос звучал как обычно.
- Здравствуйте?! - завопил мужчина. - Через тебя только бедствовать! Даже сдохнуть и то не смог, шатаешься при белом свете, людей пугаешь!
"Вот оно что... - подумал Валька. - Я умер тогда, при падении... Всех сгубил: и ребят, и себя... Что ж делать-то?"
Этот вопрос словно заморозил его. Валька застыл, глядя на тень воспитателя и не видя рядом своей.
Решение пришло неожиданно.
Отвергнуть смерть и просто жить!
Рой гигантских мух с гудением такой громкости, что заложило уши, закрыл от Вальки воспитателя, двухэтажный обрушенный дом, калитку и изгородь.
И тут же он ощутил страшную боль в поломанных руках-ногах, в разбитой голове и проткнутых рёбрами лёгких.
Смердело ранами, какой-то едкой дрянью. Кто-то бредил, кто-то вопил как резаный. Рядом стонал коротыш, дёргая по изгвазданной простыне культями с промокшей перевязкой.
Валька смотрел на бурые полосы, которые оставляли культи, и радовался: он жив!
Его губ коснулась губка, пропитанная водой, и Валька вцепился в неё зубами. Пить хотелось зверски.
- Потише, потише, малец. Не так резко, - раздался срывавшийся, скрипучий голос.
Над Валькой наклонилась дрожавшая лохматая голова.
Это был хворый учитель техники рисунка из художественного училища. Его устроили в госпиталь, который содержался на средства жертвователей, и за это был должен служить клинической больницей при медицинском университете, бывшие ученики и коллеги. Иван Викторович вышел на пенсию, получил мизерное воспомоществование, быстро обнищал и заболел. Хворь оказалась неизлечимой, но старик мог хоть бесплатно поесть и поспать в сухом помещении. Он добровольно взял на себя уход за беспризорниками из приюта, которые повываливались, как все говорили, из окна четвёртого этажа. Уж как они смогли решётки поспиливать, неизвестно. Но дети, жалко же... К тому же один из них оказался необыкновенно талантливым.
***
Валька Воронцов, выпускник губернского художественного училища, стучал недавно притачанными подмётками сапог по мостовой. Первого заработка как раз хватило на то, чтобы вдохнуть вторую жизнь в рваную обувь.
Зато заказчик Семён, он же сосед-сапожник, оказался доволен васильками и маками, которыми Валька обсыпал грубо оштукатуренные стены полуподвальной комнаты. А внизу, у самых досок, положенных на каменный пол, Валька указал авторство стенной росписи: "Валь Ворон".
Подмётки держались крепко, гордость за отлично выполненную работу делала Валентина выше на голову, и начало творческой жизни можно было считать положенным. Всё осложнял и опоганивал зверский голод.
Третьего дня Валька узнал о смерти старенького учителя по технике рисунка. Он не захватил его в стенах училища, зато познакомился с ним в больнице, где валялся после падения из двери в стене. Старик многому его научил.
Валька ринулся на похороны, надеясь подкормиться на поминках. Но увы... Старика даже в церкви не отпели; батюшка провёл подобие службы прямо в зале морга, проводив в загробную жизнь десяток бездомных бедолаг; всех разом свезли на кладбище и зарыли в общей могиле. Инфлюэнца, ничего не поделаешь.
Валька заторопился домой. Может, его там дожидается новый заказ. Или товарищ по приюту, Сергей Голованов, с которым он снимал угол, смастрячил что-нибудь на ужин. Ему-то хорошо, ученик повара всегда сыт. Но после работы его обычно проверяли - у поваров есть помощники, любимчики, и все от лишнего куска не откажутся.
Так что чаще всего Головану, нахлебавшемуся щей на работе, приходилось с сочувствием прислушиваться к громким руладам, которые издавал пустой живот Вальки.
Сильнее голода терзало чувство потери. Валька не виделся со стариком после больницы - выпускной курс, то-сё... Но его слова, которые слышал сквозь дурман и тошноту, когда отходил от хлороформа, до сих пор в ушах:
- Карандаш - не вещь, а продолжение тебя самого; держи его не так крепко, как лопату, а легко, воздушно. Словно стрекозу за крылышко. Чувствуешь, как в нём что-то бьётся? Нет? Не беда, это чувство после придёт. Ага, вот так... Хорошо... Думаешь, карандаш послушен только тебе? Нет, в нём миллионы других жизней. И твоя задача - освободить одну из них...