Тогда её ткнули в шею ребром ладони. И вечерний свет померк в глазах Маринки.
Очнулась она со связанными впереди руками. Привычный холод дышал ей в лицо, а ночь с царственным размахом рассыпала над головой искристые звёзды.
В уши, несмотря на темень и явно поздний час, назойливо лезли детский и женский плач, выкрики мужчин, звуки ссоры, конское всхрапывание и отдалённый вой, пронзительный и горестный. Ноздри раздражал запах вонючего варева, глаза слезились от дыма.
Звякнуло отброшенное ногой ведро, к телеге подошли двое.
- Саша правду сказала? Не верится, что эта доходяга может что-то уметь. И даже не рыжая. Может, для другого сгодится? - сказал хрипловатый бас, перемежая русские и чужие слова.
Безжалостные пальцы ущипнули за грудь, проверили толщину Маринкиных бедёр. Раздался разочарованный свист, а потом слова:
- Пусть Одноглазая посмотрит. Если что, можно изуродовать и отправить просить милостыню. Ох и спрошу я тогда с Саши! На такое подбить - и остаться без ничего!..
Через некоторое время Марина ощутила приближение белого огня, который в приюте распылил в прах обычный мир, а из его остатков выплавил новый. После мучительного гула и головокружения почудилось, что телега - это лодка, которую раскачивают волны. Марина открыла глаза: по сторонам стояли Даша и Татьяна. Уткина в руке держала белый маковый цветок, а Саенко - алый. Бутоны были громадными.
Маринка поняла, что должна выбрать какой-то из цветков. Даша, которая закормила призрачным хлебом Татьяну до смерти, показалась зловещей и недружелюбной. А хамоватая Саенко со своим алым цветком, наоборот, тёплой и близкой. Марина протянула руку к нему.
Но Уткина открыла в беззвучном крике рот и ткнула Марине в лицо ослепительно белый мак. Его чёрная сердцевина разрослась и заслонила мир. Марина потеряла сознание.
Небытие прервалось, когда костлявые пальцы с длинными ногтями больно впились в Маринкин подбородок. Она снова смогла видеть.
Призрачный лунный свет заслонили чьи-то космы, а жуткие глаза, один с красноватым зрачком, другой - с мерцавшим бельмом, так и впились, прожигая, ей в лицо.
- Ну, рассказывай, что увидела, - приказала уродливая старуха, которая, видимо, незаметно подкралась к телеге. - Да только не ври, от этого твоя судьба зависит.
Маринка ответила ей ненавидящим взглядом. Скопище воров, обманщиков, детокрадов, за копейку готовое прирезать любого! Она никогда не подчинится им. Перед глазами заколыхался дар Уткиной - слепяще белый цветок. Он такой же, как огонь - холодный и разрушающий. Отведай-ка его, карга!
Старуха, наверное, поняла несказанное лучше, чем слова. Цыгане по ошибке украли и привезли в табор свои несчастья.
Она испустила змеиное шипение, воздела рукава над телегой. Тёмные небеса заскрежетали, треснули.
В змеившиеся разломы хлынул адский свет.
Земля подпрыгнула.
С пальцев старухи сорвались иголки и вонзились в Марину. Каждая жгла, словно пламя. Марина почувствовала, что глаза заплыли страшными отёками, но всё же успела увидеть кожу своей руки, которая сползала лоскутами. Из-под неё блестели от сукровицы мышцы. А потом пришла бесконечная мука.
Марина знала, что подчиняться нельзя. Но сдалась. За это ей было позволено очнуться.
Вот если бы знала, чем обернётся освобождение от страданий, лучше бы умерла.
Она сидела в луже собственных нечистот. Ветхое рубище не скрывало обезображенных язвами рук и ног.
Своё лицо Марина увидела, когда её собрались помыть, то есть облить водой, и поставили рядом ведро. В колыхавшейся глади отразилась чудовищная рожа со струпьями вместо век, ноздрей и губ. Глаза были покрыты красными прожилками и беспрерывно слезились. Марина бы закричала, но язык отнялся, из саднившей глотки не вырывалось ни звука.
Её никто не обижал, как других калек, не забрасывал мусором, не плевал в её плошку с водой. Наоборот, отгоняли от еды пса, который повадился воровать у убогих пищу. Её не таскали куда-то по жаре, не били. Просто не замечали. Как выяснилось, до поры до времени.
Однажды в табор прикатила коляска, запряжённая парой гнедых. Из неё вышла Александра, секретарь Надежды Юрьевны.
Сердце Маринки больно стукнуло в грудь: нужно кричать, обратить на себя внимание, чтобы женщина вызволила из плена. Но ведь Марина пока (или навсегда?) немая... Может, стучать миской о поилку? Или бросать мелкие камешки?
Однако порыв быстро угас. А что мешало секретарше спасти Маринку, когда её похищали? Может статься, высокая темноволосая красавица сама передала несчастную в руки цыган-детокрадов.
- Саша, поклон тебе, дочка, - сказал гекко, старшина табора, с серебряными головой и бородой, но чёрными бровями и смоляными усами.
Глава амала по-родственному обнял секретаршу.
Саша? Та, о которой говорили в первую ночь похищения? Кто ж она такая?
Ответ на вопрос быстро прояснился: гекко вытащил из-за пазухи ассигнации и передал Саше. Глаза красавицы хищно сверкнули, когда она прятала деньги в ридикюль, а потом спросила:
- А как ведёт себя последняя? Что говорит о ней Одноглазая? Судя по тому, что я видела в приюте, девчонка - сильнейшая ведунья. Обучить - и цены ей не будет.
- Одноглазую закопали. Она попыталась девку обуздать, но не сдюжила. Когда решила убить, то сама упала замертво. А девка... пойдём, покажу, - ответил гекко, и по его голосу было ясно, что он напуган.
И гекко с Сашей направились к остову кибитки, возле которого сидела Марина, стараясь прикрыться рогожкой и лишь скользя по ней изуродованными пальцами. Из обложенного язвами отверстия, которое раньше было ртом, впервые за время плена послышалось тихое гнусавое мычание.
Саша издала гневный гортанный звук и обрушила негодование на гекко:
- Вы что натворили-то? Не догадались, чего мне стоило передать вам девку? Губернаторша до сих пор её ищет, все рома под подозрением. Меня чуть не выгнала. И ради чего? Ради калеки!.. Отправьте её теперь к церкви за милостыней. Пусть до кончины хоть какую-то пользу принесёт.
В воскресное раннее утро, когда бледные тени звёзд исчезали в заспанном рассвете, Марину повезли в город. Её усадили у церковных ворот, поставили перед ней гнутую посудину. Сгорбленная старая цыганка время от времени убирала подаяние и рассказывала жалобную историю о смертельной болезни её внучки-сиротки.
И богатые дамы, и мещанки роняли слезу, щедро наполняя посудину.
Маринке было плохо от любопытных, жалостливых, гадливых взглядов, от слепившего солнца, под которым её уродство выглядело особенно отвратительно, от желания изгоя помереть тут же, не в силах вынести страшное людское милосердие. А потом свершилось и то, что она считала самым ужасным.
- Бедное дитя... - сказала Надежда Юрьевна, и её глаза заблестели слезами.
- Бедное дитя... - эхом прозвучали слова Саши, которая стояла позади губернаторши и сухими алчными глазами обводила ряды убогих, которые выставили перед всеми свои культи, язвы, шрамы и паршу.
Несколько крупных ассигнаций упали в посудину, и все звуки вокруг стихли: это была неслыханная щедрость.
Надежда Юрьевна внезапно сняла с шеи цепочку, на которой переливался маленький крестик с камнями, искрившимися огнём. Губернаторша подошла к Марине и, не морщась от отвратительного запаха, не боясь заразы от сочившихся гноем язв, тонкими пальцами в кружевных перчатках повесила ей на шею баснословную драгоценность.
- Это крестик усопшей Сонечки. Он не помог моему несчастному ребёнку. Может быть, привлечёт милость Создателя к этому. Молитесь за рабу божью Софью, - сказала Надежда Юрьевна и, не утирая залитого слезами лица, прошла в ворота.
Саша, щека которой дёргалась и кривила всё лицо, последовала за ней.
Вокруг Марины выросла толпа. Люди завистливо глазели на нищенку-калеку.
Горбунья махнула кому-то в толпе рукой, крепко обхватила Марину за плечи. Изъязвлённую кожу, прикрытую рубищем, засаднило. Выступила сукровица, грубая ткань прилипла, причиняя боль. Вырваться недоставало сил, и Марина гнусаво заплакала.
Толпа подступила ближе, раздались фальшивые охи и ахи, предложения увести больную калеку в хорошее место. И тут людскую толчею, как лодка волну, раздвинула железная тележка. Её с усилием толкал вперёд чернявый подмастерье.
Он шустро подхватил Марину, посадил в тележку, передал горбунье, у которой вдруг исчез горб, мешок с инструментами. Бывшая старуха молодцевато накинула кафтан с рукавами-буфф, и они заспешили прочь не по мостовой, а в узкий переулок между каменными домами. На голову Марине накинули мешок.
А через некоторое время потянуло речными запахами.
Марина неплохо знала город и сначала подумала, что её переправят на другой берег. Отнимут крестик и оставят на улице. И попадёт она во Введенский приют, который до недавнего времени был для неё самым страшным местом на земле. А сейчас заведение, где умирал каждый третий приёмыш, показалось ей самым желанным.
Мешок сняли, бережно разомкнули цепочку. Марина было вздохнула с облегчением, но её, грубо переваливая с боку на бок, обернули мешковиной. Боль была неимоверная, но она была последним ощущением, что довелось почувствовать Маринке, приютской девчонке, которой не повезло в очередной раз.
Речная волна приняла горемычное тело с привязанной к ногам котомкой, полной камней.
***
Прошло три месяца, на выстуженную землю с косыми порывами ветра летели белые мухи, в стремительном течении мчалась река, а за ночь кромка берега покрывалась сахарным ледком. Грустное солнце не могло разогнать утренние синеватые туманы, и лишь к полудню у реки рассеивался морок.
Именно тогда спешили к мосткам бабы из слободы. Солдатка Пестерева Анна, которая жила со свёкрами в ближнем к реке доме, не любила толчеи и ходила стирать потемну. Свекровь предупреждала её: туманы коварны, и вовсе не нечистью и нежитью, а тем, что скрывают головников и ворьё. Пусть не нажила Анна ребят с мужем, уже три года как забритым в солдаты, но ведь свёкры на ней - не будь невестки, кто о них позаботится, покормит-обмоет и глаза закроет, как час придёт?
Анна спускалась по тропинке, прижимая к животу одной рукой шайку с бельём, другой - тяжёлые вальки. Не грохнуться бы на ледке - костей не соберёшь, как вниз с горы свалишься. И вдруг ей в лицо словно дохнула сама смерть - стыло и безжалостно.
Анна остановилась, перевела дух. Отпустило вроде. Пошла дальше, но обернулась, пытаясь понять: а что же это такое с ней приключилось? Или в самом деле костлявая была рядом? И тут же шайка и вальки полетели у ней из рук.
В шаге от неё стояла девчоночка лет десяти-одиннадцати. Синяя, как туманы над рекой. Почти голенькая, в рубище, через которое видно тело. Ноготки на руках и ногах чёрные от холода. Голова чуть обросшая - беленькие кудряшки топорщились на ветерке.
- Ты откуль такая? - спросила Анна, позабыв про имущество, которое обронила. - Как звать-то? С какого двора? Или, поди, приютская?
Девчонка кивнула.
Анна спохватилась: конечно, приютская, и чего было спрашивать? Введенский вон распустить не успели, как смертельное поветрие случилось, поумирали почти все. А уцелевшие разбежались и попрятались. Так чего она встала, как корова? Нужно хватать дитятю да тащить в тепло, отогревать и кормить.
Анна, женщина высокого роста, вровень с мужиками-богатырями, и такой же силушки, сначала взяла на руки девчушку. А потом только спросила:
- Жить ко мне пойдёшь? Солдатка я, со свёкрами мыкаюсь.