— На каком пункте я остановилась? — спрашиваю.
— Очнулась? На восьмом.
— Плохо. Лучевое поражение мозга. Ожоги в глубине нервных тканей, спутанное сознание. Молниеносная лучевая болезнь. Скоро станет ещё хуже.
Она бросает взгляд на монитор капсулы.
— Станет, — соглашается.
— Пристрели, — прошу потише. — Ты же сама видишь, без шансов.
— Шанс есть, — отвечает она так же тихо.
— Не лги.
— Правда, есть. Доктор пошёл вести переговоры на этот счёт.
— Кто возьмётся лечить далека? — это просто смешно.
— Другие далеки.
И тут меня пробивает на ржач. Это от дисфункции мозга, но я хохочу, как ненормальная. Как далек Каан. Они что, всерьёз считают, что за меня возьмётся хоть кто-нибудь из наших? Бред и чушь. В таком состоянии, как у меня, делают одну вполне определённую инъекцию, а через двадцать рэлов отправляют тело в захоронку для радиоактивных отходов.
— Прекрати истерить, или я тебя тресну по поджаренным мозгам, — заявляет Ривер с изрядной долей обещания. — Муж говорит, у Новой Парадигмы есть возможность тебя вылечить. И далеки ему довольно ощутимо задолжали, чтобы потребовать вернуть этот долг. Начиная с помощи в аресте Давроса и нейтрализации Изолятора.
— И он собирается потратить такие козыри ради меня? — ужасно, когда не можешь контролировать свои эмоции, но я продолжаю смеяться, как безумная, и не могу остановиться.
— Да, ради тебя. Даже после того, что ты вытворила, — серьёзно отвечает Сонг.
Я наконец с трудом беру себя в ложноручки.
— Мы ошиблись, Ривер. Мы так ошиблись, пойдя на поводу у стереотипов. Амариллам не нужен был взрыв…
— Знаю. Мы всё слышали через камеру. И видели, кто на самом деле устроил аварию. Но если бы ты не остановила альвегиан, к утру электростанции СССР уже работали бы на них, а следом и все евразийские… И кстати, они пытались переработать взрыв в биоизлучение, пока их не проварило паром на три четверти массы корней, так что в конечном итоге наши усилия не пропали даром, а часть взрыва оказалась погашенной. Если бы не это, тут бы и третий блок уже прихватило, и машинный зал бы уже весь горел. А так персонал успеет остановить внутренний пожар и предотвратить вторую аварию**. Давай немного повысим подачу поддерживающей смеси, — она стучит по клавишам.
В голове проясняется ещё больше, даже возвращается спокойствие.
— Так лучше?
— Лучше. Но ненадолго, — действительно, на поддерживающей терапии долго не протянешь. Пора потихоньку проявляться лучевым ожогам, тогда и начнётся самое веселье. Я, должно быть, неплохо крутанулась вокруг своей оси над шахтой реактора, так что они полезут по всему телу. Во всяком случае, уже посмуглевший ядерный загар совершенно равномерен, а значит, и волдыри везде повыскакивают. С радиацией шутки плохи. Далек гриль, вот как это называется.
В медотсек всовывается Фёдор, чьи щёки и лоб тоже утратили клубничный тон:
— Вы тут как?
— Хорошо, — говорит Ривер.
— Плохо, — одновременно с крёстной говорю я. И мы с ней мрачно переглядываемся.
— Дайте-ка гляну, какой тут разъём для автономного источника питания, — Скворцов подходит к капсуле и нагибается, исчезая из поля зрения.
— Что, они договорились?
— Ага… Встреча через сорок минут. Доктор сейчас пытается расшифровать показания камер с АЭС, а я пока готовлю автономный генератор.
— Есть результаты с камер? — спрашиваю. Надо чем-то занять плавящийся мозг. Пока он работает, я знаю, что ещё жива.
— Есть, но странные. Доктор говорит, что там время-шремя, – доносится глухо, откуда-то из-под меня.
— В смысле? — спрашивает Ривер.
— В прямом. Были корни — нет корней, аккурат перед тем, как в коридорах должны появиться люди. Тот, кто их удалил, двигался со скоростью, превышающей скорость захвата изображения камерой. А значит, ускорял собственное время. Доктор пытается сейчас покадрово прощёлкивать, может, хоть что-то где-то уловилось… Таньк, про Пашку — правда?
— Подтверждаю. Я восстановила заблокированный участок памяти перед тем, как выдвинуться на АЭС. Он погиб.
Судя по паузе, Фёдор проглатывает ругательство.
— Что ж я Вовке-то скажу…
— Скажи как есть, — Ривер отводит взгляд. — Погиб, спасая Землю.
— Отец рассказывал, на войне самое страшное было — писать похоронки, – Скворцов наконец выныривает из-под реанимационной капсулы.
— Знаю. Приходилось.
— А мне вот ещё не приходилось.
Они смотрят друг на друга, пожилой мужчина и молодая женщина. Я вижу в их взглядах боль и понимание друг друга, но до сих пор не чувствую механизмов, по которым возникла эта боль. Наверное, что-то есть в низших, что нам не понять никогда. Знать — да. Просчитать мы можем очень многое. Но знание не равняется пониманию, когда угадываешь интуитивно, а не хватаешься за формулы. Как ни играй в эмоции, а поймать эти мелочи невозможно. Движение светил, соотношения макромира и микромира, баланс энергии и энтропии — всё это настолько проще мыслительных процессов, протекающих за черепной коробкой двуногих!..
А если взять старый добрый метод экстраполяции, то им так же непонятны мы. И это факт. Да, они точно так же просчитывают по известным им алгоритмам наши действия, и это заставляет их восклицать: «Эти далеки такие предсказуемые!..» («Эти низшие такие предсказуемые!..» — копирайт Чёрных далеков). Но понимают ли они, что именно нами движет? Вряд ли. Мы как два полюса — материя и антиматерия, и до конца никогда не сойдёмся.
Мы не сойдёмся даже в самом простом — в наличии или отсутствии боли по поводу гибели гуманоидной ювенильной особи. И просто в отношении к факту её гибели.
— Пойду, закончу начатое тобой, — говорит вдруг Ривер, обращаясь ко мне. — Надо же позвонить знакомым на Лубянку и рассказать о произошедшем. Кто ещё погиб вчера ночью?
У Ривер и Доктора есть знакомые даже в КГБ? Почему-то меня это не удивляет.
— Все, кто был на электроподстанции. Два диспетчера, участковый милиционер, водитель милицейской «Волги», Фадеевы — бабушка и внук. Отец и мать семейства были «распылены» амариллами раньше, в их доме, — не совсем корректная информация, но детали сейчас не важны, спецорганам нужны только данные, в каком виде искать трупы и где.
— Анохину, что ли, сообщишь? — полуиронично спрашивает Фёдор, пряча за кривой улыбкой боль.
— Ему самому. Кто ж ещё там с Доктором лично знаком и работал в паре… Тебя светить не буду, у него от фамилии «Скворцов» до сих пор глаз дёргается.
— Вот и чини ему после этого видеомагнитофон, — хмыкает Фёдор. — Так-с, с разъёмом всё понятно, пойду готовить аккумулятор. А ты всё-таки намекни Серёге, что мне нужен откос от работы за прошедшие сутки. Сегодня-то суббота, а вчера у меня был рабочий день, и я его с вами пропустил.
Не могу удержаться:
— Мы же звонили в институт, и там все думают, что ты лежишь с расстройством желудка.
— Да кто в это поверит, птичка наивняк… А строгача получать неохота. Пусть Серёга Анохин отмажет по своим каналам, зря он, что ли, теперь генерал… Я, может, за него его работу сегодня сделал.
— Он и за это тебя не простит.
— Не простит, но всё равно завалится с бутылкой армянского в ближайшие дни и станет вытрясать подробности. Знаю я его, это же Анохин…
Похоже, у них гораздо больше общих воспоминаний, чем можно было бы подумать. Жаль, мне ничего не известно об этих приключениях Доктора, ведь даже далеки не всё о нём знают. Да, наверное, и невозможно узнать всё — слишком уж Хищник особенная персона. Теперь вдруг становится понятным один старый разговор, ещё в первый год, проведённый на Земле, когда Фёдор попросил меня просидеть холодный февральский вечер в сарае и не светиться перед гостем. Которого, кстати, звали Сергеем. У меня тогда чуть система обогрева не отказала, но теперь выясняется, что оно того стоило: прожжёного КГБшника, который «в теме», не купишь ни фильтром восприятия, ни сказочкой про робота-домработницу. Он бы вмиг просёк, что в Валентиновке поселился далек. И что бы из этого вышло, даже страшно подумать.
А ведь Фёдор, получается, меня не выдал. Он тогда ещё не знал, что я такое на самом деле, он только сейчас начинает потихоньку вникать. Но всё же, понимая, что я не глюкозка по характеру и идеологии, он спрятал меня от сотрудника спецорганов. Если честно, я не понимаю мотивацию его поступков, по всем формулам Скворцов и сейчас ведёт себя неправильно. Он должен быть обижен и вообще не желать меня видеть. А вместо этого помогает. Всё складывается, если только поднять до зашкаливания параметр «доброта». Но я таких чисел сроду не видела. Вот, значит, как оно бывает — совершенно нестандартные двуногие, вроде меня…
Чувствую усталость, несмотря на лекарства. Начинает клонить в сон, это значит, реанимационная система перешла на наркотики. Очень плохо.
Ривер ещё раз пробегается взглядом по показаниям приборов, хмуреет, встаёт.
— Тлайл, я скоро вернусь. Позвоню и вернусь.
— Я попробую заснуть, — отвечаю.
Во сне всё проходит легче. Даже смерть.
Сонг наклоняется ниже, к самому стеклу, отчего её дозиметр выдаёт предупреждающую трель.
— Заткнись, соловей-пташечка… ТМД, если выживешь, обещай не забыть про день Сумерек и письмо.
— Ключевое слово «если».
— Хорошо, когда выживешь, — она поднимается, предпочитая оставить последнее слово за собой, и выходит следом за Фёдором.
Птичка наивняк тут не я, никаких «когда» и «если» меня не ждёт.
Закрываю глаз. Просто надо спать и ни о чём не думать.
Ничего страшного в смерти, наверное, нет.
Ключевое слово «наверное».
Комментарий к Сцена шестнадцатая. *«Амирани», грузинская мифологическая поэма в переводе Шалвы Нуцубидзе.
**про подвиг пожарных на крышах машинного зала и третьего блока не знает только ленивый. А вот подвиг персонала станции уже менее известен, хотя более важен. Дежурная смена погасила внутренние пожары, откачала из турбин масло и водород, и всё это по колено в радиоактивной воде, пыталась охладить реактор, пока не рассвело и не стало ясно, что реактора, в общем, уже нет и охлаждать нечего. Поэтому пожарных погибло шестеро, а персонала — двадцать три человека. И изрядная часть их, в отличие от пожарных, посмертно была обвинена в причинах аварии, потому что стране нужны были виноватые, и быстро. А проектировщики наказания не понесли, хотя их вина была не меньшей.
====== Сцена семнадцатая. Финал. ======
Долго поспать не получается, меня будит сильный толчок.
Веко полуопущено, поэтому раскрывать его до конца не хочется, тем более что от света режет глаз, а изображение слегка плывёт. Уже развивается воспаление зрительного нерва на почве ожогов? Скоро ослепну. Всё тело болит — не только зрительный нерв возмутился, вся нервная система пошла вразнос. Мозг просто разламывается, снова подступает тошнота — это общий токсикоз организма на фоне распада облучённых тканей. Наверное, и капилляры трескаются, уже пора. В то же время мучает какое-то мазохистское любопытство, вроде того, что с коньяком — вот и симптомы молниеносной лучевой болезни на себе опробовала, из всего списка остались только судороги, паралич в связи с отёком мозга и кома. Всё когда-нибудь случается в первый раз, даже МЛБ.
Реанимационная капсула с тихим дребезжанием катится по коридору ТАРДИС, подталкиваемая Ривер и Мари. У француженки веки красные и опухшие, видимо, недавно ещё плакала. Ривер бледна и сосредоточена, как перед боем. Как ни странно, они завозят меня в мастерскую, но ещё более странно то, что в её торце я вижу знакомый выход из корабля. Впрочем, это бы не должно меня удивлять. Если корабль в состоянии создавать, удалять и перемещать помещения внутри, то что ему мешает передвинуть входной люк? В конце концов, перед консольной сроду не было дезактивационного шлюза с душем, а Доктор не стал бы пачкать любимый корабль радиоактивной пылью. Значит, и шлюз они на пару с ТАРДИС сделали перед вылазкой на электростанцию.
Сбоку от выхода стоит здоровенный контейнер для перемещения сложных грузов в открытом космосе, в нём сидит Фёдор в сварочной маске и крепит последний фиксатор, пока Доктор проверяет внутренние системы — поддержку давления и температуры, защиту от космических лучей и прочую мелочь.
— Ри-ивер?..
Нет, лучше молчать. Говорить чертовски больно.
— Мы тебя разбудили? Прости, — хлюпает носом Мари.
— Как она? — бросает Хищник, щёлкая по кнопкам. Я закрываю глаз, потому что смотреть уже совсем больно. Но даже с сомкнутыми веками всё равно вижу мутные радужные круги. Прощай, зрение.
— Паршиво, — честно сознаётся Сонг. — Стопроцентные ожоги тела, хотя они ещё только начали проявляться. Зато уже пошёл развиваться отказ органов кроветворения, а подходящую тромбоцитную массу взять негде. Про ЦНС вообще молчу. Я не думала, что всё будет настолько быстро.
— У далеков все стадии очень резво пролетают, в силу метаболизма, и выглядят немного иначе, чем у людей. Поэтому я и сказал сразу сунуть её в стерильную среду. Если «скитлзам» удастся её продержать первые двое суток, она выживет.
— Только ожоги мозга ещё пару лет буду лечить, — мрачно язвлю в ответ. Ох, зря я это. Всё тело просто разламывается от шевеления боками.
— Будь добра, заткнись, диверсантка. Фёдор, помоги мне закатить её внутрь.
Капсула снова подпрыгивает, зацепившись за стык пола и пандуса. В обычном состоянии я бы этого даже не заметила, но сейчас каждый мелкий рывок отдаётся во всём теле, особенно на левом боку. Что там? Наверное, ожог пошёл проявляться, кожа прямо горит. Гадость какая… Каждый удар фиксаторов по капсуле отзывается в мозгу резким усилением болевой пульсации, сердце молотится, как сумасшедшее. Нет, долго это продолжаться не может. Скоро отключусь или впаду в эйфорию безумия.
— Ты же не станешь просто выбрасывать её в космос? — судя по голосу, Фёдор встревожен.
— Конечно, нет, — возмущённо отвечает Хищник. — Но мы не можем ждать корабля Новой Парадигмы и передать ТМД с рук на руки. Они нас просто на атомы разнесут вместе с ней, если подловят. Мы же всё-таки враги, и кто-кто, а далеки умеют управляться с ТАРДИСами. Оставим контейнер с маяком, дематериализуемся и будем отслеживать всё происходящее по приборам. В крайнем случае, если не прилетят, подберём контейнер обратно. Но они прилетят.
— Почему ты так уверен?
— Потому что. Они могут получить от неё информацию обо мне, поэтому подберут. Вот только не уверен, что они действительно возьмутся её лечить. Но с другой стороны, больше никто в космосе её не вылечит, даже во имя клятвы Гиппократа. Нет донорской крови, нет настолько точных данных о биологии далеков и о протекании у них острейшей лучевой болезни в церебральной форме, зато у «скитлзов» имеется всё необходимое. Пусть это призрачный шанс, но он хотя бы есть.
Умный, старый, хитрый Хищник.
— Просто тебе… неохота… марать об меня руки…
— Я сказал тебе, заткнись и не трать силы! — и гораздо тише: — Далек…
Ну почему у него это каждый раз звучит, как ругательство? Не могу оставить выпад без ответа, и плевать, чем это для меня обернётся.
— Если… выживу… получишь… ещё одного… кровного врага.
— Не сомневаюсь в твоей «благодарности», — саркастично отзывается Доктор. — Через четверть часа здесь будет ваша тарелка, а учитывая, что они меня знают, они прилетят даже раньше в надежде перехватить ТАРДИС. Всё, удачи, маленький далек.
— Пока, крестница! Выживи, поняла?
Люк с грохотом захлопывается, отсекая голоса, слышно лишь сухое чавканье присасывающихся герметизирующих прокладок. Гул компрессора и тихое ворчание генератора, вот и все звуки. Потом несколько толчков, намекающих, что контейнер отправлен в свободный полёт. Как там эта идиома, ощути себя последней сельдью в опустевшей бочке, Тлайл Дал-Ра. Хорошо ещё, реанимационные устройства такого уровня снабжены искусственной гравитацией, а то бы я сейчас воспарила, а капельница пыталась бы нагнетать мне лекарства под давлением. Впрочем, что-то в вестибулярке чует выход в открытый космос, меня всё равно начинает мутить сверх того, что и так есть. Головокружение затягивает, как вихрь, как алкоголь. Перестаю понимать, где и что вокруг меня. Тьма. И в ней ярким солнышком светится рой дриад. Откуда он здесь? Должно быть, ещё одна галлюцинация.