Особенно, когда писали натуру. Вот, например, городской пейзаж: сеть, соленая рыба на сушке, сытый кот кверху брюхом, маленькая девочка рисует углем на стене. Лица девочки не рассмотреть, кот — всего лишь сполох рыжего огня, но все такое живое, каким было, когда Тегоан увидел его, замер, потрясенный, и захотел сохранить это мгновение навсегда на холсте. Свет, блики солнца на воде, прозрачный воздух и чайки, возбужденно галдящие над рекой.
Ему хотелось бы писать город, и он пытался. Но даже эти невинные картины трудовых будней не ценились. А уж то, что он хотел писать…
Тегоан отнял руки от лица и мрачно уставился в стену. В дверь заколотили.
— Твою душу, Тегоан! Открывай. Полдень приближается, а я все еще не вижу денег у себя на столе.
Мужчина промолчал, прикидывая, далеко ли он убежит по крыше. Выходило — при общей ее ветхости — что никак не дольше следующей улицы. И без пожиток, хотя из них оставался один мольберт, а набитым соломой матрасом он готов был пожертвовать.
Да еще и похмелье до сих пор отзывалось ломотой в костях.
— Я заплачу, Толстяк. Завтра.
— Я переломаю тебе ноги и сдам дозору, если не откроешь. Я не шучу, ублюдок. Ты должен, и сегодня — последний день. У тебя есть еще час, и я бы на твоем месте серьезно задумался…
Никакая сила в мире не могла удержать Толстяка Будза, когда речь шла о вымогательстве, насилии и выбивании долгов. Треть дома он сдавал городской бедноте и приезжим, и лишь неведомым чудом Тегоан умудрился задолжать ему за несколько месяцев, тогда как обычно незадачливый должник лишался пары-тройки зубов уже через неделю просрочки.
Все когда-то исчерпает себя. Везение тоже умеет обмелеть.
«Портрет Гавеллоры для торговца — можно занять под обещание пару монет. Может быть, я успею? Нет, конечно, нет. Занять денег. У кого? — Тегоан поморщился, потирая висок, — Ярида. Она осталась одна…». Под окном Будза, злой и раздраженный, выговаривал зеленщику, принесшему меньше овощей, чем тот заказывал. Увидев в окне художника, он грозно свел брови на переносице и сделал выразительный жест, недвусмысленно намекающий о перспективе переломанных ног, а заодно — кастрации.
«Ярида, значит. Но я верну. Я обязательно ей все верну».
Беда была лишь в том, что он еще ни разу не вернул ей ни гроша, а за последние три месяца вообще не мог припомнить, чтобы появлялся перед ней хотя бы чуть-чуть трезвым.
Осенние лужи на разъезженной и разбитой мостовой напоминали, что осень уже вступила в свои права, хотя солнце все еще согревало город. Выскользнув через задний ход, ведущий прямо к каналу, Тегоан поспешил по улице, то и дело переходя на бег.
Дом цветов, где жила Ярида, не относился к наиболее знаменитым и богатым в Нэреине. Хозяйка его, обнищавшая матрона из бывших куртизанок, растеряла красоту и богатую клиентуру по мере того, как все чаще прикладывалась к бутылке, но хватка оставалась при ней.
В бедном, но опрятном борделе с пошлым именем «Розочки» удовлетворяли самые незатейливые предпочтения посетителей. Когда-то Тегоан искал там утешения после очередного творческого кризиса, а ушел, найдя Яриду.
Прошло уже почти четыре года, но Тегги помнил, как сейчас, какое глубокое потрясение испытал, когда, все же уговорив проститутку выпить бокал вина, в итоге три часа выслушивал пьяную повесть о ее жизни, утирал ей слезы и сопли собственным кружевным платком — были же у него когда-то и такие, и к утру ушел, беднее на пятнадцать монет, невыспавшийся и неудовлетворенный.
Чего не отнять у Яриды было, так это ее таланта выпрашивать у мужчин деньги. Правда, это был первый и последний случай, когда Тегоан ей заплатил.
— Привет, тетушка, — поздоровался художник с кухаркой, зевавшей и подметающей улицу перед неприметным входом в бордель, — как девочки? Как жизнь?
— Из-за тебя она опять запила, — не поддалась женщина на его вежливое обращение, — хозяйка давно обещает однажды помочиться на твою могилу. После твоих визитов Яри плачет целыми днями и не работает. Это убыточно!
— Я на минутку, тетушка.
— Знаю я твои минутки. Протрезвел — и сразу ищешь, с кем покувыркаться…
Неистребимое зловоние борделей невозможно было отбить в Нижнем городе, где влажность словно впечатывала запахи намертво в одежду, стены, даже в еду и масляные краски. Комната, которую Ярида делила с двумя другими проститутками, выходила окнами на канал, но даже ветер с реки не в силах оказывался скрыть застарелые ароматы пота, сношений и дешевого алкоголя.
Ярида, морщась, рассматривала лицо в чуть мутноватом зеркале.
— Здравствуй, Яри.
— Тегоан! — оставив зеркало, она вскочила с пола и бросилась ему на шею.
— Кто это сделал? — он отстранил ее, присмотрелся к синякам, старым и свежим, покрывавшим ее плечи, шею и немного грудь в глубоком вырезе.
— А, один из постоянных. Приревновал. Но он ревнует даже к матроне. Ты скучал по мне? — она обвила его талию руками и пылко прижалась к нему. Тегоан вынужденно улыбался.
— Мы не так давно виделись. Слушай, Яри, у меня не очень много времени… кое-какие проблемы…
— Сколько? — одна ее рука тут же оказалась в его штанах, но второй она нащупывала на столике свой кошелек.
— Мне так неловко опять просить у тебя.
— Я знаю, как тебе нелегко, — еще сложнее было выносить фанатичный блеск ее светлых глаз, в которых, помимо откровенной похоти, всегда плескалось отчаяние на грани с безумием.
— Двадцать. Можешь?
Платья куртизанок не имели застежек, даже у самых богатых из них. Лишь много слоев ткани и пояса, которые можно было развязать одним легким движением. Ярида всегда так умудрялась двигаться, что платья сползали с ее тела словно сами собой Это было одним из старых, и его она носила днем, когда не принимала клиентов. Тегоан множество раз писал ее в нем. Сейчас вызубренные наизусть заплатки на нем вселили в него, помимо чувства вины, глухое раздражение.
Как и ее небольшая грудь, аппетитно выглядывавшая наружу. Две равнодушные соседки Яриды по комнате даже не смотрели в сторону художника: они давно знали о его хронической неплатежеспособности.
— Вот, возьми. Ты такой лохматый, — она погладила его по волосам, — опять твои кудряшки во все стороны торчат.
— Некогда было прихорашиваться.
Тегоан стоически вытерпел ее прикосновения к своим волосам. Упрямые смоляные кудри достались ему, как и характерная форма носа, от матери, тогда как способность легко загорать — от отцовской родни.
А вот брезгливость по отношению к Яриде скорее была приобретенной.
— Мне надо идти, — изображая сожаление, обратился он к ней, — прости.
— Я увижу тебя на этой неделе? — крикнула она вслед.
И он, как и всегда, не ответил ей ничего, спешно сбегая вниз по шаткой лестнице.
***
Толстяк принял деньги с недоверием, поигрывая топором для рубки мяса.
— Еще раз задержишь оплату — недосчитаешься пары пальцев на той руке, которой малюешь, — процедил он сквозь выбитый верхний зуб и сплюнул.
Тегоан кисло ухмыльнулся в ответ. Карман буквально жгло — оставалось одиннадцать монет. Одиннадцать! Это — сытный обед, хорошее вино, прогулка по набережной… новая рубашка…
Но нужно было рассчитаться с долгами, для чего — нужны краски, заказчики и сюжеты. Тегоан воздел глаза к потолку, тщетно надеясь обнаружить там недостающие тысячи.
Ничего не обнаруживалось. А значит, придется либо принять предложение Гиссамина, либо… отправиться к Марси в надежде на то, что он поделится своими заказами. И был еще торговец Согвиэль, желающий классический сюжет об одной древней королеве.
Тегоан потратил монету, приводя себя в порядок перед тем, как идти к торговцу. В бесплодной попытке сэкономить он у себя в комнате вымыл голову, что потребовало с его буйной шевелюрой двух тазов воды и трех яиц, почистил сапоги — подошва у правого отошла, а сапожник еще в прошлый раз намекал, что всякой вещи есть свой срок. Прошелся щеткой по жилету. Кое-где на нем уже просвечивали дыры, и при мысли о наступающих холодах Тегги становилось не по себе.
Согвиэль принял его радушно. Уж в приемной комнате было ясно, что он за тип: везде царило то излишество, которое полусвет Нэреина, подражающий либо Элдойру, либо Мелтагроту, считал за роскошь. Судя по изобилию шелковых пыльных занавесок и хрусталя, Согвиэль подражал Элдойру столетней давности.
— Приветствую, мастер-живописец, приветствую от всей души, — принялся он тут же виться вокруг Тегоана, — позвольте, проходите… наш общий друг Мартсуэль Варини рекомендовал вас, как большого знатока и ценителя женской красоты…
Следующие полчаса Тегоан выслушивал дифирамбы Марси о себе. С трудом удалось ему вывести Согвиэля на разговор о заказе. Постоянно стесняясь и то и дело вскакивая со своего места, Согвиэль с трудом изложил то, ради чего, собственно, нанимает Тегоана.
— Обнаженная натура, — художник не смог удержаться от того, чтобы произнести это вслух, — королева Гавеллора накануне самоубийства — обнаженная. Может быть, какие-нибудь еще пожелания? Сюжет, композиция?
— Ну… я бы хотел… не то чтобы груди там… или золотые волосы… ну и чтобы это было. Ну, это всё, — бывший земледелец, а ныне торговец дурманом, обрисовал ладонями желаемые им формы.
Королева Гавеллора Элдар была черноволосой и черноглазой, и точно не обладала грудью, способной пустить ко дну ее обладательницу. Тегоан внутренне корчился с каждым словом торговца. Но он знал, что хотят подобные заказчики. Они хотели голых женщин — и они их получали, так или иначе. Классические сюжеты прикрывали откровенные сцены до поры до времени. С распространением типографий подобные картинки расходились по грошу на всех рынках и веселых уголках, где предприимчивые дельцы рекламировали бордели, притоны, игральные столы и запрещенные товары.
А значит, натурщиц опять придется искать среди продажных женщин. Ничего другого этот заказ и все ему подобные не сулят.
Покидая дом Согвиэля, Тегоан стал богаче на размер предоплаты — пять серебряных монет, но к вечеру хмель многодневного загула окончательно выветрился, и перед художником снова встал призрак долговой ямы, уже не скрашенный ощущением собственного эфемерного богатства. К тому же, писать обнаженную натуру предстояло в ненавистных «Розочках».
В неизбежной компании Яриды.
***
Четыре дня Тегоан напряженно работал. Четыре чертовых дня он провел в «Розочках», безуспешно пытаясь вызвать в мрачнеющем разуме хоть какую-то вспышку вдохновения при помощи одной потасканной шлюхи с нужным оттенком кожи и принимаемых ею «ненарочитых» поз. Позы были одна другой непристойнее, к тому же, проститутка постоянно отвлекалась на посетителей и возвращалась к нему потной, уставшей и с недвусмысленной белесой влажностью между ног.
Королева из нее не получилась бы даже у самого талантливого портретиста с богатым воображением. Грифельные наброски отправлялись в печь один за другим. Ярида, созерцающая труды своего кумира с ревнивым вниманием, тем сильнее мешала, чем больше Тегоан старался поймать хотя бы отдаленно подобие искры жизни в том, что пытался изобразить.
Вечером пятого дня своей новой жизни Тегоан не смог пройти мимо любимого трактира — через три улицы от «Розочек». Там его вновь обнаружил Мартсуэль. Тегги отсалютовал приятелю стаканом.
— Пьешь? — неодобрительно покосился на стол Марси.
— Вишневая. Почти не пьянит.
Марси принюхался:
— Развели водой. Ты взял заказ Согвиэля?
— И уже предвкушаю провал, — Тегоан опрокинул еще стакан и поморщился, — у меня так кишки крутит, ты мог бы знать…
— Голод — плохой друг.
— После «Триумфа» мне уже никогда и ничего не закажут.
Марси пожал плечами. Только ленивый не упрекал Тегоана в излишнем реализме и даже покушении на устои государственности за его « Триумф белого воинства».
Героическая предыстория волновала только тех, кто хотел сделать свои грехи меньше. Никто не хотел видеть то, что изобразил Тегоан — разбитые дороги, истлевшие флаги, головы врагов, полуразложившиеся, висящие за волосы на седлах гордых победителей. Да и победители, сгорбившиеся, едва живые, были написаны совсем не теми, кем хотели бы видеть себя. А уж когда по городу разнеслись слухи, что Тегоан пробрался в городскую покойницкую, чтобы достоверно передать все стадии разложения мертвого тела, мастер-лорд, заказавший «Триумф», принародно пообещал сжечь картину вместе с правой рукой художника, что ее создал.
Судьба полотна осталась неизвестной, а Тегоан покинул Элдойр, быстро и бесславно. Не без помощи верного Марси, который пришел ему на помощь.
— Сколько я тебе должен? — спросил вдруг Тегоан у друга. Тот отмахнулся.
— Вернешь, когда сможешь.
— Я не потому спрашиваю. Я хочу знать. Я толком не могу посчитать своих долгов, — Тегги умел быть настойчивым.
— Я точно не помню, но примерно восемьсот.
— Золотом, — констатировал Тегоан, протягивая стакан подошедшей подавальщице, — я потратил всё на шлюх и вино. Я прокутил целое состояние.
— Однажды твои картины поймут. Ты прославишься.
— Они говорили, я могу писать только уродство. Но я не могу копировать парадные плоские гравюры. Я не хочу их копировать. Я хочу дать зрителю красоту…
Марси только улыбался. Тегоан выпил достаточно, чтобы заговорить на свою любимую тему.
— Я вижу красоту в лицах, которые они находят уродливыми, я пытаюсь поймать, чаще неудачно, мотив. Хочу найти оттенки, остановить мгновение, ход тени. Я должен это делать. Останавливать мгновения, которые увидел. Увидеть глаза тех, кто запал мне в душу. Даже если я не знаю их имен, но люблю их — за то, что сделали это мгновение таким особым для меня.
Марси молча отсалютовал бокалом.
— Не устаю искать Её. Не могу понять, почему так часто ошибаюсь. Я бросаюсь на каждый призрак той красоты. Но удалить воспоминания о том, что было, и как часто я заблуждался, не могу. Хорошо, пусть я игрок. Я играю в красоту. Я ищу красоту. Я влюбен в нее. Я хочу найти того, кто со мной разделит ее. А мне предлагают малевать ромашки и яблочки на стенах. Когда я могу вернуть то, что мы потеряли — память. Дать увидеть то, что видел я. То, что я потерял. Разделить со мной боль от потерь, все возможные последствия нашего выбора. То я клянусь, что никогда не остыну, то бросаюсь с головой все в ту же яму. И каждый раз обещаю, что это последний. Потому что хочу стать кем-то, кроме мудака с дурным характером и вечными долгами.
— Будешь мудаком без долгов.
Тегоан приподнял голову, посмотрел из-под густой тени своих мелких черных кудрей.
— Ты привык всех использовать. Остываешь так же быстро, как вспыхиваешь. Не боишься прогореть?