Осверин, которому закидывание девушек на своего коня было в новинку, задумчиво кивнул.
– Вот и хорошо.
И воин вытащил меч, мгновение взвешивал его в руке – и вот уже рванулся вперед, не издав ни единого звука и совсем не готовясь. Ему это не было нужно.
Еще секунда, и темная громада из лошади и всадника, словно слившихся в одно целое, обрушилась на разбойников, ничего не подозревающих, и потому в первое мгновение только остолбеневших от внезапности и цепенящего страха. Во многом на это Аскольд и делал ставку: никто не тянулся за оружием, не выкрикивал команды и не осыпал его градом стрел несколько бесценных мгновений. За это время он успел сделать четыре взмаха мечом, обманчиво плавно переходящие один в другой, и на каждых из них на траву падало по одному мертвому телу. Без вскриков. Без ругани. Только с тихим шелестом и глухим стуком.
И тут оцепенение спало так же внезапно, как смертоносный всадник ворвался в освещенный круг костра. Со всех сторон тут же заголосили, заорали, завопили пронзительно и призывно; зазвенела сталь, замелькали луки и колчаны. Паника полыхнула подобно лесному пожару.
Перепиливая толстенную веревку, менестрель во все глаза смотрел на друга. Он бился… страшно он бился. Бывает, мечники красуются или болтают, иные рычат, как дикие звери, а те, чье мастерство оказывается выдающимся, начинают играть с противником – и тогда выглядят впечатляюще, как ураган. Аскольд же ураганом не казался. Наносил удар только тогда, когда нужно было ударить. Молча. Сдержанно. И лицо его, как-то очень неуместно молодое, оставалось бесстрастной маской без тени живой человеческой эмоции. Его учили этому, учили с самого детства, и вовсе не оберегали от грубой жестокости жизни, как если бы он был из фарфора, нет. А потому Аскольд был вдвое, втрое опаснее, смертоноснее и эффективнее.
Менестрель наконец справился с проклятой веревкой, и девушка, обессиленная, рухнула на его подставленные руки, все еще сотрясаясь от рыданий.
– Тихо, тихо, сейчас мы улетим отсюда, далеко-далеко, и потом все это покажется страшным сном, только ночным кошмаром… – так ласково, как только мог говорить человек, пока вокруг падали и падали убитые, уговаривал ее Осверин, подхватывая на руки и сажая в седло, чтобы самому устроиться на конском крупе и хоть отчасти выполнить только что обещанное. – Все будет хорошо. Аль!
Мечник, почему-то уже пеший, отсалютовал ему, пока ногой спихивал с меча нечто, бывшее частью ночного разбойника. Они оказались совсем неважными фехтовальщиками, увы.
Осверин пришпорил было коня.
– Нет, – застонала девушка, – мне нужно… Я… Нужно…
– Что такое, миледи? – он и сам не сказал бы, почему обратился к ней именно так.
Она собрала все силы в кулак, чтобы ответить:
– Я должна уехать одна. Или за мной придут, а вас заберут тоже, и конь не увезет двоих так быстро, как увез бы одного, а до конца ночи еще далеко, и, о боги, это же Поющий лес – о чем вы только думали?!.. Мне надо ехать. Дашь… дашь мне коня?
Говорила она приятным, несмотря ни на что, бархатистым голосом, с легкой картавинкой, ужасно очаровательной.
Менестрель в изумлении воззрился на нее. Последствия удара по голове? Нет ли у нее жара? Истощения?..
– Я справлюсь, – обреченно заверила она и качнулась в сторону, но последним усилием выпрямилась и села ровно. – Правда.
Она выглядела неважно, но говорила твердо и была непреклонна. А они с Аскольдом ведь не похищали девушку, а спасали, ведь так?
Конь перешел на шаг.
– Ты точно в состоянии скакать верхом сама? Уверена, что не упадешь? – наконец вздохнул музыкант.
Девушка кивнула.
– Тогда остается только поверить тебе на слово. И пожелать удачи.
Она неожиданно рассмеялась, мелодично и звонко, и, когда Осверин вложил ей в руки поводья, мягко положила ему в ладонь что-то в ответ. А потом менестрель спрыгнул в мягкую, влажную от ночной росы траву, и всадница ускакала в ночную темень и тишину. Встретятся они еще очень нескоро – но встретятся, оба уже другими людьми, однако никогда не забывавшие события той ночи и мерцающих изумрудов среди деревьев.
А Аскольд все сражался. Эффект неожиданности прошел, зато гнев на незнакомца, убившего их товарищей, завладел разбойничьей братией. И они стали теснить одинокого бойца.
Он успел запыхаться и устать, ноги предательски начинали наливаться свинцом, а по лбу бежали струйки пота, однако силы можно было еще черпать и черпать из непоколебимой уверенности, десяток лет оттачиваемого мастерства и чувства, что он поступил, как ему велит его честь. Аскольд Витт делал то, что считал справедливым.
И вот в чем штука – неожиданно он заметил, что изумрудные огни на несколько шагов теперь ближе, чем были лучину назад. Они сужали круг. К худу ли или к добру, он не знал – но, когда оттолкнул противника до границы тусклого полусвета и тот исчез в темноте, ему послышалось чавканье и утробное урчание – а воина того он больше не видел. Так мечник сделал вывод, что, попадая в тень, люди как-то кончаются. Только вот поздним ужином или ранним завтраком?..
Его все-таки ранили – по-разбойничьи, в спину, а после навалились всем скопом, принялись давить числом, массой, толпой. Когда из его рук выбили меч, Аскольд впервые почувствовал укол страха, такого, какой, должно быть, чувствовали они. Врукопашную против вооруженных людей ему было не выстоять долго – но что оставалось делать?..
«Не выстоять долго» вдруг оказалось предательским «не выстоять вовсе». Кто-то жутко хрипящий и тяжелый прыгнул ему на спину, и Аскольд рухнул в траву, почти окончательно проигравший. Глаза застилала темнота. И вдруг…
Чьи-то руки заботливо вложили в его ладонь меч, одобрительно похлопали по рефлекторно сжавшимся на рукояти пальцах.
– Ты можешь, я знаю, – улыбнулся Осверин, вытирая с виска кровь. – Так давай.
И менестрель исчез в мешанине тел, оружия и травы.
Аскольд оскалился хищно, показывая клыки. Кто-то успел подумать, что отделался так легко, это от него-то, восходящей звезды боевого искусства Альрина?!
А когда он поднялся, стряхивая с себя разбойничью тушу, на лице у него снова была дежурная маска – и рука была тверда, а меч быстр, как прежде.
На крохотной зеленой полянке, недалеко от границы Поющего леса, среди примятой и блестящей от чистейшей ночной росы травы, обессиленно полулежали, прислонившись к дереву, двое путников. Вид у них был неважный: в крови, ссадинах и синяка, помятые и весьма потрепанные, они были слишком слабы даже для того, чтобы открыть глаза – но зато друзья улыбались, и дышать им было вкусно и сладко.
– Аль, – подал голос менестрель, слабо, но тепло, – спасибо тебе. Знаешь, я… – он помолчал смущенно, – я всегда хотел, чтобы у меня был старший брат вроде тебя.
Мечник молча протянул ему руку, уже испачканную в чьей-то крови. И Осверин пожал ее, став названным братом Аскольда Витта, и до конца своих дней они оставались братьями – по делам и по духу.
Занималось утро. До восхода еще оставалось время, но свет уже рассеивал тьму, мир просыпался, и изумрудные огоньки растворились где-то в чаще, не оставив за собой и следа. День обещал быть чудесным – солнечным, долгим, теплым.
Если бы ран не было так много, а силы не были бы растрачены полностью, менестрель и мечник наслаждались бы им сполна.
– Ты хоть снял с коня поклажу, прежде чем подарить? – проговорил Аскольд с усмешкой.
Осверин притворно обиделся:
– Конечно! Там была моя гитара, а я менестрель или кто?!
– Скоро, пожалуй, оба мы будем «или кто», – фыркнул молодой лорд.
Музыкант зашелся тихим, приглушенным болью смехом. Да, тогда это действительно казалось смешным. Отсмеявшись, он сделал усилие и раскрыл сжатую в кулак ладонь:
– Смотри, она мне подарила вот.
На узкой ладони с пятнами крови лежала серебряная сережка – тоненькое колечко и хитрый замочек. Подарок на память.
– Носить будешь?
– Ага. По-моему, очень даже неплохо будет смотреться. Раной больше, раной меньше, сейчас уже не все ли равно? Только вот, – Осверин замялся, – мне самому еще не приходилось прокалывать мочку, да и не видно, что делаешь, если на себе…
Мечник вздохнул для вида и взял у него сережку.
– В правое или в левое?
– Да без разницы; к какому тебе ближе, – отмахнулся менестрель.
Аскольд примерился и твердой рукой проколол другу ухо. А музыкант – надо отдать ему должное! – не дернулся и не издал ни звука.
Потом оба прислонились обратно к дереву и закрыли глаза, отдыхая. Потом они даже приблизительно не могли бы сказать, сколько времени провели так, в полудреме, без движения и в тишине. Но сколько-то минут, часов или дней прошло, и их разбудили мягкие, пружинящие шаги. Что-то таинственное и древнее, такое же, как деревья в самой глухой чаще, вышло к ним из леса и обратило на них свой взор. Это ощущалось как дыхание, но сравнимое скорее с ветром, хотя воздух вокруг оставался спокоен. Поющий лес был здесь, и – парни почему-то были в этом уверены – он беззвучно пел.
Тогда они собрали последние силы и подняли головы с изумлением и радостью, и древние деревья говорили с ними.
3. Приключение два
Осень из золотой и теплой стала промозгло-ледяной, с настырными ветрами, неистребимыми ливнями, водой везде и всюду. Начали клубиться белые туманы, сливаясь с небом всех оттенков серости. Путь теперь был не метафорично туманен и зыбок, а границы вещей размывались с особенным упоением. Настало время, которое нежно любят только все обладатели пушистых ковров и каминов, да еще поэты.
Наш поэт – странствующий менестрель с гитарой за спиной – пошел с профессиональными течениями вразрез. Он зябко кутался в плащ, ворчал и больше обычного огрызался, а мокрые ноги при любой возможности стремился вытянуть к огню. Когда такое случалось, он блаженно щурился, щипал струны, оттаявший. А если еще и слушатели находились, то разве что не урчал от удовольствия.
Что думал об осени Аскольд, никто не знал. Мечник держался как обычно, разве что только однажды проболтался побратиму, когда тот поймал его на неосторожно брошенном слове.
– Что? Гложет тебя что-то? – заботливый менестрель даже подвинулся поближе, выражая свое неравнодушие и беспокойство.
– Немного. Поговорил бы потом об этом, но…
Осверин поджал губы, мол, ты думаешь, я еще не догадался?.. И спросил:
– Тебе невыносимо идти на сделки с собственной совестью, верно?
Аскольд задумался.
– Не то чтобы совестью – как-никак, я учился всю жизнь не самым гуманным вещам. Скорее уж – идти против нерушимых законов чести. Как вы можете!..
– Как будто есть варианты, – горько усмехнулся менестрель, и они больше не говорили об этом.
По дорогам и лесам, на узеньких городских улочках и утопая по щиколотку в морском песке, они сражались бок о бок – сталью и словом, силой и призывом мечты.
Им пришлось ночевать на развалинах древнего замка, некогда прекрасного и устремлявшего шпили своих башен в низко нависшее небо. Теперь он был открыт природе, и это самое небо стало его новой крышей, камни поросли травами, и на парадной лестнице даже раскинула свои ветви молодая дикая яблонька, а в ее корнях вырыли норы мыши или другие полевые грызуны. Его голый остов, понемногу распадающийся в земле, отчетливо различался среди бескрайних холмов и поблекших к осени пустошей. Когда-то здесь жили, смеялись и пели, дрались, любили и ненавидели друг друга люди, незнакомые тени ушедших времен, а сегодня их дом стал частью пустынных просторов, и в нем поселилась тишина. На одной из стен была вырезана оленья голова, и олень следил за путешественниками одним, правым, умным и гордым глазом.
С рассветом двое друзей снова пустились в путь, покинув безымянный замок с удивительным чувством легкой грусти и невесомости бытия.
Осверина неумолимо тянуло к людям. Раз за разом менестрель пытался петь им, петь не только популярные песни про красавиц и их пикантные подробности, но о чем-то более глубоком и сложном, что было тоньше и сильнее. И раз за разом терпел неудачу, хотя из-за стоящего за спиной мечника куда менее фатальную, чем до их второй встречи, но… Ему было жизненно необходимо рассказать об увиденном, о том, что разрывало всего его изнутри – словно мир сам переполнял душу музыканта, заставляя искать слушателя, того, кто будет так же открывать глаза и видеть.
Они не говорили друг с другом об этом, но каждый знал, что другой догадывается. Обоих это устраивало.
И лига сменяла лигу лукаво свернувшихся на земле дорог.
На самом побережье, куда холодные осенние ветры первыми приносили запах зимы, они выбрали из всех таверн и пивнушек ту самую.
Аскольд придержал дверь, и Осверин протиснулся вовнутрь, уже стягивая гитару со спины. В камине теплился огонь, люди грелись его и его теплом, и тем, которое приносит в человеческое тело крепкая выпивка и добрая еда. Говорили между собой, беззастенчиво и добродушно врали, жаловались на боцманов и лютые штормы, но о последних говорили, как иные говорят о родном доме. Морякам не хотелось буянить в этот поздний вечер. Мало им было бурь на воде и на суше (которые, скорее всего, и согнали с нее к волнам и ветру)?..
Друзья заказали ужин и поели, а потом лишь немного пьяный матрос научил Осверина песне, которую он будет потом насвистывать, когда над его головой сгустятся тучи и останется, как у рыцарей морей, «все или ничего». И, когда они вышли на воздух, менестрель еще перебирал струны гитары, наслаждаясь новыми, только что подобранными аккордами.
Аскольд шумно хлопал ему, а потому не сразу услышал, как кто-то подошел им сзади на расстояние вытянутой руки.
– Так ты бард, – протянул приятный голос, и чуть картавое, кошачье «р» вызывало в голове какие-то туманные образы… – И сережку надел. О, я польщена!
Осверин вздрогнул и неловко, заставив тренькнуть задел струны гитары. Это была та девушка, которую они спасли на опушке Поющего леса той темной летней ночью. Тогда он тоже много играл и пел… Выглядела девушка сейчас не в пример лучше, и теперь ее природная, не сравнимая ни с чем красота играла полнотой жизни, щеки слегка румянились от пронизывающего соленого ветра, и она положительно прибавила в весе, так, чтобы больше не казаться болезненно тонкой.
Мечник, казалось, вовсе не растерялся: только приветственно кивнул ей, без вспыхнувшего восторга, но радушно.
– Миледи, – и поцеловал хрупкую ручку, как сделал бы в отцовском замке – или в любом другом.
– Милорд, – смеясь, ответила она. И, на удивление Осверина, руки не отняла и не отвела взгляда.
И никто из них не счел это странным или чужим этой продуваемой всеми ветрами крохотной набережной во всеми богами забытом маленьком портовом городке. Недели пути отделяли его от столицы – но каким-то неуловимым чутьем эти двое разглядели друг в друге равных, стоящих одинаково близко к сияющему трону королевства.
Но взгляд прекрасных смеющихся глаз в обрамлении черных длинных ресниц завитком был обращен только на менестреля. И он тоже знал об этом, и улыбался.
– Рад новой встрече и твоему благополучию. К несчастью, или к радости, но нового коня у меня теперь нет, – Осверин подмигнул ей, и она снова невольно рассмеялась.
– Прости за того, в лесу. Он славный. Вернула бы его тебе, да только он не со мной…
– Кто-то дарит девушкам букеты, чтобы познакомиться, – кашлянул Аскольд, – а мой друг пошел дальше, преподнес лошадь, и все сложилось.
Девушка посерьезнела всего на несколько мгновений.
– Это действительно спасло мне жизнь. Благодарю. Ума не приложу, как вы…
– Профессиональная тайна, – улыбнулся мечник.
– Выжил кто-нибудь?
– Никто.
Она окинула его совершенно другим взглядом, и одним богам известно, что в нем было – все что угодно, кроме страха и вины.