Кандидатов было более, чем достаточно — двести с лишним гостей мужского пола, выбирай любого. Костик дважды прочел весь список в надежде, что имя само прыгнет в глаза, но это не помогло.
На некоторое время поиски загадочного одноклассника приостановились. Женя логично предположил, что рано или поздно мы узнаем о нем сами — подобная аномалия сидеть тихо не может, и заявит о себе каким-нибудь безобразием наподобие того, что устроил Саул.
После того, как они убрали почти всех одноклассников, настроение у Бадхена было почти постоянно приподнятым, но постепенно это сошло на нет. Когда взгляд его падал на фотографию с незачеркнутым профилем, он мрачнел, садился за компьютер и проводил за ним часы. Вводил одно за другим имена из списка гостей в поисковики, рассматривал фотографии, хотя, по-моему, это было дохлым номером. Со временем это все больше стало казаться манией — он или проводил время часами в сетях, или угрюмо бродил из комнаты в комнату. Наверное, думал я, если бы у демиургов могла быть депрессия, Костику впору было бы прописывать Ципралекс.
Финкельштейн, который тоже начал бывать у меня почти каждый день, лишь усмехался, глядя на это все. Впрочем, после смерти Хачикова на Женю мне смотреть совсем не хотелось — он настолько буднично убил несчастного лектора по трансерфингу, что порой меня одолевали мыслишки — не убьет ли также походя и меня? Наш последний разговор тоже симпатии к нему не добавлял.
Он приходил без приглашения, располагался в моей гостиной, пахнущий гарью и дымом — якобы между дежурствами ему удобнее было отдыхать у меня, чем тащиться в свои хоромы на севере. Чаще засыпал, иногда брал сразу несколько книг из моей библиотеки, причем всегда это было что-то несочетаемое, вроде Майнрика с Палаником, и читал их чуть ли не одновременно. Потом опять-таки засыпал или в кресле или на диване, которые пахли дымом еще долго после его ухода.
Терпение мое было на исходе, но я не был в том положении, чтобы выгонять непрошенных гостей, поэтому решил смотаться сам. Пока Женя в очередной раз отсыпался на диване перед ночным дежурством, а Костик висел в интернете, я убрался от них в свою спальню, заказал билет на самолет и принялся скадывать вещи в чемодан — мой рейс вылетал в Прагу рано утром.
— Собираешься? — раздался за спиной глухой голос Бадхена. Он зашел неслышно, и я вздрогнул и схватился за сердце. — Честное слово, Костик, если бы не твое проклятие, валяться бы мне тут с сердечным приступом. Стучать тебя не учили?
Он улыбнулся одними губами и продолжать наблюдать за мной — руки в брюки, точнее — в треники.
— Почему ты вечно одеваешься как гопник? — с интересом спросил я — синие адидасы и майки, каждый день. Странно, что кожанку заодно не прикупил, они вроде тоже были в моде лет двадцать назад. — А какая нахер разница? — спросил он равнодушно — ты правда видишь разницу между каком-нибудь столпом дыма или гопником в трениках? — Я — да. Странно, что этого не видишь ты.
Вместо ответа он подошел к кровати и кинул в чемодан зарядку от телефона, которую я забыл на столе в гостиной.
Я пожал плечами и вернулся к сборам, но тут его словно закоротило. Две крепкие руки схватили меня за запястья, как в клещи, сзади он сделал подножку и мы оба упали на пол возле кровати — он мягко, потому как падал на меня, а я — очень ощутимо, потому что пол в спальне, как и везде, был каменным.
Выматертиться от боли в коленях я не смог — он зажал мне рот и всем телом налег на меня, так что я невольно согнулся в три погибели.
— Тихо. Некоторое время мы, как два тюленя, возились на полу: я пыхтел, пытаясь высвободиться из его мертвого захвата, а он задыхался и бормотал: — Пожалей меня… прошу, пожалей… Адам. — Да зачем тебя жалеть, амбал — выдохнул я, пытаясь выровнять дыхание. Я решительно не понимал его просьбы, хотя звучала она за последние дни не в первый раз. Одно дело — обнять умирающего от рака, изможденного болезнью человека. Жалеть существо, недавно угробившее кучу народа, не имело никакого смысла. — Обними меня — его голос стал еще глуше, и за шиворот мне попало две горячие капли.
Это было уж слишком.
Я поднатужился и смог-таки вырвать одну руку из его захвата. Впрочем, он сразу же схватил ее обратно.
— Пожалуйста — последнее слово вырвалось из него с такой мукой, что я сдался. — Да блин… Костик почувствовал, что мое сопротивление пропало, и сам ослабил свою хватку. Я извернулся и неуклюже обнял его поперек спины.
У двери послышался шорох. Я поднял голову и увидел Женю. Тот прислонился к косяку, сложил руки на груди и с усмешкой наблюдал за нами.
— Брысь — сказал я ему одними губами.
Как ни странно, но он послушался, и тихо отступил, возвращаясь в гостиную.
Объятия Бадхена душили меня еще несколько минут. Я терпел, слушая, как торопливо бьется его сердце, и внутренне сжимался каждый раз, когда его рука смещалась все ниже по моей спине.
Потом Костик наконец отодвинулся.
— Ты ведь в хосписе работал, Адам? — Приходилось. — У тебя неплохо получалось, наверное. — Он явно стыдился своего приступа. — Никто не жаловался. Теперь я могу собрать чемодан?
— Собирай — он махнул рукой и вышел, не оглядываясь, словно я его смертельно обидел своим вопросом.
— Совсем расклеился — пробормотал я и вновь занялся списком вещей.
Паломничество в мою комнату на том не закончилось. Ближе к ночи в спальню снова заглянул Женя.
— Можно спросить, почему ты уезжаешь именно сейчас? — Потому что мне просто необходимо от вас двоих отдохнуть. Выгнать не получается, так хоть сам уеду. Иначе проснусь завтра в собственной постели, с растянутым анусом и Костиком под боком. Ты же сам все видел. — А ты против? — спросил он, рассматривая обложку книги которую я положил возле чемодана. — Против, Женя. Очень против. Мое либидо давным-давно приказало долго жить. Даже тот раз в Риме мало что изменил. — В Риме? — Я встретил тогда Бадхена во второй раз в жизни. Напился, целовался, натерпелся смертного страху. — Ясно — он оглянулся назад — что же, если так боишься быть изнасилованым — езжай, развейся. А мы пока поищем морока.
— Будем надеяться, что после этого костин характер перестанет быть таким плаксивым.
— Не боишься, что убив его, Бадхен снова переключится на тебя? — На меня? Женя вздохнул и снова сложил руки на груди. — Все, что в данный момент отделяет его от охоты на последнего вечного — это его временный склероз и последний морок, Адам. В твоих интересах было бы продлить эти два фактора, не так ли? — Как? — спросил я — за яблочками в сад сходить? Так без Костика туда не сунешься, это мы уже проверили. Или самому найти последнего одноклассника, а потом вечно прятать в убежище за шкафом с документами? * — Как всегда отшучиваешься — сказал он с упреком. — Просто чувствую, что ты меня к чему-то подталкиваешь, но намеков твоих вообще не понимаю, очень уж они тонкие. Женя приблизился, и теперь нас разделяло едва сантиметров пять. — Костик сейчас не дома — прошептал он. — И что? — И значит, я могу рассказать тебе кое-что. — Я весь внимание. Он глубоко вдохнул, словно готовясь к прыжку в воду. — Я был тем, кто скормил Костику плод с дерева. Как ты догадался, это была начинка внутри яблочного пирога. В том белом кафе. — Ты скормил… что-о?!!! Он быстро зажал мне рот рукой, совсем как Бадхен недавно. — Заткнись, или я пожалею о том, что совершил в тот день ради тебя. — Мммф?!.. — Он был по пути к тебе, Эвигер — Женя смотрел не отрываясь, словно искал в моих глазах одобрение или осуждение. Все же отпустил, так что я снова мог говорить. — Это был ты тогда, в Риме? — Да — немного охрипшим голосом сказал он — тогда я смог пробудить тебя… немного. — Тогда — может быть. Сейчас я труха, Женя. Куча веков и гнилая труха под кожей. Думаешь, можно выжать из меня хоть каплю того, на что надеешься? Он медленно поднял руку, провел пальцами по моей щеке. — Я все забываю, как мы отличаемся. Двадцать веков — не повод потерять свой огонь. По крайней мере, для меня. Женя сделал еще один шаг мне навстречу. Губы мягко коснулись моего лба. — Закрой глаза.
— Предпочитаю держать их открытыми. На всякий пожарный.
— Смешно — хмыкнул он. Теплые жесткие губы легли на мои, и на секунду он остановился, ничего не предпринимая. Потом толкнул меня к стене, запрокидывая мне голову так, чтобы я при всем желании не мог уйти от поцелуя.
Поцелуи Костика всегда были чем-то докучным. Я осознавал могущество и силу Бадхена, но это не притягивало меня, а наоборот — отпугивало. Его внимание было обузой, и страсть никогда не передавалась мне.
Жар же, который шел от Финкельштейна, по какой-то неведомой мне причине проникал под кожу, под плоть, в самое сердце.
Он слегка отодвинулся, и через секунду я оказался развернут на сто восемьдесят градусов, лицом к холодной стене. В комнате царил полумрак — я включил вечером только настольную лампу, и теперь радовался этому: в сумраке было легче ни о чем не думать.
Вжикнула молния, звякнула пряжка ремня. Я замер, когда его пальцы проникли под ткань. Прикосновения были жесткими и вместе с тем осторожными. Я закусил губу, и поймал себя на мысли, что ни разу за последние минуты не подумал то, что думал в таких случаях последние лет семьсот: «я слишком стар для этого дерьма». Тело воспринимало давно забытые ощущения если не с радостью, то с несомненным одобрением.
— Ты меня прямо сейчас…? — спросил я, все еще пытаясь сохранить невозмутимый тон. — Да, Адам. Прямо сейчас — шепнул он с усмешкой мне на ухо. — А что скажет Бадхен? — принял я последнюю и слишком запоздалую попытку. — Если честно, мне уже давно похер, что он скажет.
В комнате было совсем тихо — слышались только наше прерывистое дыхание и тот особый звук от трения двух тел, слившихся в исступлении, который делает эти минуты еще слаще.
— Вот так — прошептал он уже спокойнее, когда ритм наших движений стал не столь хаотичным, как в самом начале. Что-то сладко сжалось при этом у меня в животе, и я поудобнее уперся в стену.
От происходящего с непривычки слабели ноги, и в какой-то момент оказалось, что я чуть ли не вишу у него на руках. Он вновь запрокинул мне голову, ища мои губы. Я поддался, неохотно соглашаясь на поцелуй, и его язык проник в мой рот, то лаская, то лихорадочно овладевая им. Женя крепко охватил меня одной рукой, прижимая так сильно, как только мог. Пальцы другой нашли мою стоящую плоть, и я захрипел — обкусанные губы больше не могли сдерживать рвущихся стонов.
Еще несколько движений — и я судорожно вцепился в его руку, глотая воздух, пытаясь удержаться на ногах. По его телу прошла волна крупной дрожи, глухой стон эхом отдался у меня в затылке, и он замер, как игрушка с закончившимся заводом.
Я поспешил высвободиться и сразу же пожалел об этом — ноги не держали, и я осел на пол.
Женя сел рядом, накинув на меня сверху зачем-то одеяло с кровати. Мы не раздевались, так что жест был лишним.
Я поднял к нему голову. Никакой радости по поводу свершившегося у него не наблюдалось, наоборот — теперь он выглядел еще угрюмее, чем Костик.
— Уже терзаешься угрызениями совести? Или думаешь что будет, если Бадхен обо всем узнает? Он хмыкнул: — Нет. — Не боишься? — Нет. — Тогда зачем кислый вид? Он провел рукой по одеялу на моем плече, словно в попытке неловкой ласки. — Я не могу дать Бадхену тебя убить, Адам. Но и ты мне должен помочь. — Будем продолжать травить его? — сказал я деловито — могу дать прекрасный рецепт моченых яблок — надолго запасемся.
В ответ получил увесистый подзатыльник.
— Если будет выбор между судьбой, которую уготовил тебе он, и мной — выбери меня. Верь мне. Прошу. — Ладно, ладно. Я могу помыться и закончить паковать чемодан? — Подумай обо всем, Эвигер — и Женя наконец позволил мне подняться на ноги.
Когда я вышел из ванной, в доме не было ни его, ни Бадхена. Не было их и утром, когда я выехал в аэропорт.
Меня ждала Прага.
Комментарий к Глава 10 * Адам намекает на убежище, в котором пряталась семья Анны Франк.
====== Глава 11 ======
Глава 11
Прага встретила меня снегом и морозом, от которых я за последние годы в солнечном Тель Авиве совсем отвык. Впрочем, я жил здесь несколько лет в девятнадцатом веке, и тогда было куда холоднее. Я помнил город, каким он был тогда — черным от копоти, красивым, но столь же угнетающим, как Петербург Достоевского. Сейчас же все стало неузнаваемым: светлые здания, каждое из которых можно было спокойно назвать произведением искусства, кучи туристических мест и, разумеется, неизменный трдельник* на каждом шагу.
Нищие на мосту продавали свой нехитрый китч, и я, как всегда, пожалел, что меня не было здесь, когда Махараль**, по слухам, оживил своего глиняного голема. Когда я, в те годы не на шутку увлеченный Каббалой, приехал в Прагу в поисках ответа на свои вопросы, Раби уже года как два умер. Я с трудом уговорил одного из его внуков подняться со мной на чердак синагоги, чтобы убедиться, что голем не был выдумкой, но там было совершенно пусто, только куча пыли и тряпье в одном из углов.
А сейчас я просто гулял по городу, пил пиво из больших кружек, и за пивом заводил себе собеседников на вечер.
На морозе и в одиночестве мозги у меня изрядно проветрились, и чем дальше, тем меньше мне хотелось возвращаться в Тель Авив, к депрессивному Бадхену и ставшему уж совсем непонятным Финкельштейну.
Просьба Жени в нужный момент выбрать его, а не Костика смущала меня. Я помнил, что именно он планировал на мой счет, и сомневался, что он сдержит свое обещание. Человек, решившийся на отравление высшей сущности, с которой был неразрывно связан веками, может нарушить любую клятву ради своей цели.
Признание, что именно он отравил своего собрата, поразило меня сильнее, чем я думал. Слишком уж хорошо он притворялся, что ищет тайного отравителя, а значит, был лжецом куда более искусным, чем можно было бы предположить, и я волей-неволей задумывался, можно ли доверять остальным его словам.
В вечер перед Прагой я уступил ему под влиянием момента — не каждый день узнаешь, что тебе спасли жизнь в последний момент. Но теперь сильно сомневался в этом: слишком уж часто он угрожал убить меня, отправить в путь в прошлое, или сдать с потрохами Бадхену. Воспоминание о происшедшем жгло меня сожалением — ведь скорее всего именно Женя будет последним, кого я увижу в этой жизни, даже если в настоящее время он по каким-то собственным соображениям не заинтересован в моей смерти. Спать со своим будущим палачом — не лучший выбор.
О Костике я почти не думал. Учитывая амнезию, его можно было не принимать во внимание. То, что с точки зрения полноценного Бадхена, сделать было необходимо — избавиться от всех «аномальных» существ, сминающих ткань мироздания, включая меня, для теперешнего Костика было делом абсолютно неважным. Я подумал, что и на убийство материализовавшихся мороков он пошел больше с подачи Жени. Хотя как знать? Костик называл свою память мозаикой, а значит, в ней причудливо смешались фиксация на мороках и странная привязанность ко мне. В любую секунду это могло измениться.
Опять и опять мои мысли возвращались к Хачикову. Ни одна смерть за последние несколько сот лет не подействовала на меня так, как его, и я не мог понять, почему.
Он был ведь даже не человеком — мороком. Ранимым, совсем не таким, как я представлял его с рассказов Жени и Костика. Впервые за долгое время я чувствовал… вину?
Я вспомнил его удивление, когда упомянул жену бога. Значит, эту версию Женя слышал не от него? А от кого? Или сам придумал, как и тайную секту?
Игра, которую вел Женя независимо от Бадхена, нравилась мне все меньше и меньше. Я искренне не понимал ни его целей, ни мотивов. Предполагать, что все делалось исключительно ради сохранения моей жизни было чересчур уж самонадеянно. Совсем уж непонятно было, чем это грозит в дальней перспективе. Но ясно было одно: когда две сущности, составляющие большую часть мира, находятся в подобном разладе сами с собой и друг с другом, ничего хорошего из этого ждать не приходится.
Я не любил сидеть в отеле вечерами, поэтому, несмотря на температуру ниже нуля, прошел вниз по улице, к «У трех роз». Народу, было битком — за последние дни я не нашел ни одной пивной, где можно было бы посидеть в тишине. Всюду меня встречали горластые австралийцы, шумные немцы, непотребно пьяные англичане.