— Он был первым Вором?
— На самом деле мы, конечно, не знаем. Все, что мы знаем, это то, что все Воры оказались неуязвимыми для полицейских пуль. Был ли у Мьюра такой же защитный экран, когда я стрелял в него? Не думаю, что я когда-нибудь узнаю.
— А что это за экран? Ким никогда не обсуждал это со мной.
— И опять мы ничего не знаем. Те немногие Воры, которых мы взяли живыми, тоже не знают. По убеждению Шея, они показали, что это поле с высокоскоростной реакцией, электрически основанное на их индивидуальных энцефалографических образцах и поддерживаемое их мозговыми волнами. То, что оно действительно делает, — это распространяет удар пули по широкой области. Он преобразует импульс пули в импульс, идентичный удару подушки из поролона.
— Но ведь полиция действительно убила Воров, защищенных экраном, не так ли?
— Правда. У нас есть полупортативные винтовки Кадеса, которые стреляют тепловыми лучами ближнего действия. А потом, конечно, обычная артиллерия с атомно-взрывными снарядами; экран остается целым, но вор довольно быстро умирает от внутренних повреждений. Но вы полностью знакомы с основным средством.
— Меч.
— Точно. Так как сопротивление экрана пропорционально скорости ракеты, он не обеспечивает никакой защиты от сравнительно медленно движущихся предметов, таких как рапира, брошенный нож или даже дубинка. И все эти разговоры о рапирах напоминают мне, что у меня есть дело к министру полиции перед встречей с Шеем. Вы пойдете со мной, и мы несколько минут понаблюдаем за тренировкой Турмонда на рапире.
— Я не знала, что вашему хваленому министру полиции нужна практика. Разве он не лучший клинок в Империи?
— Самый лучший. И практика будет поддерживать его таким образом.
— Еще один вопрос, Берн. Как бывший раб, я думаю, что вы бы предпочли отмену рабства, а не его продление.
Он сардонически ответил: — Те, кто отчаянно борется против порабощения, могут лучше всего наслаждаться своим успехом, порабощая других. Почитайте свою историю.
Долгопят испуганно посмотрел на нее из-за плеча Хейз-Гонта. Она могла видеть лица человека и животного вместе. Там было что-то... Когда она изучала животное, она в ужасе подумала: — «Я знаю тебя, ты завораживаешь, ты ужасаешь. И все же ты кажешься таким безобидным». Вслух она сказала: — Подождите, я иду.
3 Разум
Подобострастный домашний раб министра полиции в красно-серой ливрее провел их по арочному коридору к фехтовальным залам. На пороге помещения раб снова поклонился и вышел. Хейз-Гонт указал на стулья, и они незаметно уселись.
Турмонд заметил их появление из центра зала, коротко кивнул и тут же возобновил тихий разговор со своим противником по фехтованию.
Кейрис с неохотным восхищением пробежала глазами по точеному, как сталь, лицу министра полиции и великолепному мускулистому торсу, легко одетому в шелковую куртку и ниспадающие спортивные трусы. Металлический неукротимый голос донесся до нее.
— Вы понимаете эти условия?
Противник хрипло ответил: — Да, ваше превосходительство. Его лицо было покрыто испариной, а глаза широко раскрыты и остекленели.
— Тогда помните, что если через шестьдесят секунд вы все еще будете живы, то получите свободу. Я заплатил за вас почти сорок тысяч юнитов и рассчитываю на хорошую отдачу за свои деньги. Делайте все возможное.
— Непременно, ваше превосходительство.
Кейрис повернулась к Хейз-Гонту, неподвижно сидящему в кресле рядом с ней, скрестив руки на груди. — Скажите мне откровенно, Берн. Вам не кажется, что дуэли в наши дни — это просто извращенный вид спорта? Разве честь в них не была потеряна? Она старалась говорить тихо, подальше от ушей остальных.
Он пристально посмотрел на нее своими твердыми, умными глазами, чтобы понять, серьезен ли ее вопрос. Он понял, что так оно и есть; это не было попыткой разозлить его.
— Времена изменили все, — сказал он. Он решил ответить ей прямо. — Да, традиции по большей части утрачены. Первичная мотивация — это уже не трусость и мужество.
— Значит, она выродилась в простой варварский обряд.
— Если так, можете поблагодарить за это Воров.
— Но была ли она когда-нибудь больше, чем это?
— Когда-то это вызывало большое уважение. Он смотрел, как Турмонд и его противник выбирают оружие. — Хотя дуэли преобладали в древности, современная частная дуэль выросла из судебной дуэли. Во Франции в шестнадцатом веке это стало очень распространенным явлением после знаменитого вызова Франциска Первого своему сопернику Карлу Пятому. После этого каждый француз, казалось, думал, что он должен использовать свой меч, чтобы защитить свою честь от малейшего обвинения.
— Но ведь это была Европа, — настаивала Кейрис, — в прежние времена. А это Америка.
Хейз-Гонт продолжал наблюдать за двумя мужчинами, готовящимися к бою. Казалось, он забыл о женщине, сидевшей рядом с ним, и его ответ прозвучал скорее как изложение в его же пользу. — Ни в одной части света дуэли не проводились так усердно, как в Америке. Бои проходили в самых разнообразных условиях, со всеми мыслимыми разновидностями оружия. И большинство из них были смертельными. Именно это привело к появлению законов, которые запретили их вплоть до основания Империи. Он повернулся и посмотрел на нее. — Ничего удивительного, что их возродили.
— Но теперь дуэль потеряла всякую моральную респектабельность, — сказала она. — Это всего лишь приглашение к легализованному убийству.
— У нас есть законы, — ответил он. — Никто не принуждается к дуэли.
— Как тот бедняга, — сказала Кейрис, указывая на центр зала, и ее черные глаза вспыхнули.
— Как он. Хейз-Гонт серьезно кивнул. — А теперь помолчите. Они готовы начать.
— En garde!
Выпад, парирование, финт, выпад, парирование…
Темп быстро нарастал.
Клинок Турмонда обладал чарующей изящностью инструмента, который был частью его владельца. Человек был невероятно легок на ногах, легко балансируя на цыпочках в необычной для фехтовальщика позе, в то время как его бронзовое тело колыхалось и вспыхивало, как рапира, в мягком свете комнаты. Его глаза были тяжелыми, а лицо — невыразительной маской. Если он и дышал, то Кейрис этого не заметила.
Она перевела взгляд на фехтовальщика-раба и заметила, что тот отбросил свое отчаяние и защищается с дикой точностью. До сих пор его новый хозяин не поцарапал его. Возможно, в свободной жизни он действительно был опасным дуэлянтом. Затем крошечная красная струйка волшебным образом появилась на левой стороне его груди. А потом еще одна на правой стороне груди.
Кейрис затаила дыхание и сжала кулаки. Турмонд прикасался к каждой из шести секций, на которые произвольно делится тело фехтовальщика, демонстрируя, что он может убить противника по своему желанию.
У обреченного отвисла челюсть, и его усилия перешли от науки к безумию. Когда на левой нижней части живота появился шестой порез, он закричал и бросился на своего мучителя.
Он был мертв прежде, чем его выбитый клинок со звоном упал на пол.
Прозвучал гонг, означавший, что минута истекла.
Хейз-Гонт, прежде задумчивый и молчаливый, теперь встал и дважды хлопнул в ладоши. — Браво, Турмонд. Хороший удар. Если вы свободны, я бы хотел, чтобы вы сопровождали меня.
Турмонд передал свой покрасневший клинок домашнему рабу и склонился над трупом.
Внутри прозрачного пластикового купола сидел человек, погруженный в транс. Его лицо было частично скрыто от взгляда Кейрис конусообразной металлической штукой, свисавшей с потолка шара и снабженной в нижней части двумя обзорными линзами. Мужчина пристально смотрел в линзы.
Его голова была большой, даже для большого тела, которое ее несло. Его лицо представляло собой отталкивающую массу красной рубцовой ткани, лишенной каких-либо определенных черт. Его безволосые руки тоже были покрыты шрамами и деформированы.
Кейрис беспокойно заерзала на своем месте в полукруге зрителей: слева от нее сидел Турмонд, молчаливый и невозмутимый. Справа от нее, скрестив руки на груди, неподвижно сидел Хейз-Гонт. Было ясно, что он становился все нетерпеливее. За ним был Шей, а за ним — человек, в котором она узнала Гейнса, заместителя министра космоса.
Хейз-Гонт слегка наклонил голову в сторону Шея. — Как долго это будет продолжаться? Его пушистый питомец нервно забормотал, пробежал по рукаву и снова вернулся к плечу.
Шей, на лице, которого, сияли вечные улыбки, предостерегающе поднял пухлую руку. — Терпение, Берн. Мы должны дождаться окончания текущих сетевых прогонов.
— Почему же? — спросил Турмонд со смешанным любопытством и безразличием.
Психолог добродушно улыбнулся. — В настоящее время Мегасетевой Разум находится в глубоком самогипнозе. Подвергнуть его воздействию необычных внешних стимулов означало бы разрушить некоторые из его подсознательных нейронных сетей, а его полезность для правительства как интегратора разрозненных фактов была бы серьезно подорвана.
— Факты? — отстраненно спросил Турмонд. — Что это за факты? Пожалуйста, объясните.
— Конечно, — с любезной готовностью ответил пухлый психолог. — Прежде всего, позвольте мне сказать, что здесь, в этой комнате, у нас есть только терминал. Есть много вещей, которые вы не видите: логические схемы, память, текущий вход и соответствующее оборудование. Все это находится далеко под землей, чтобы минимизировать радиационный ущерб. Память является всеобъемлющей, с десятью до пятнадцати байт. Мы получаем доступ ко всем элементам во всех библиотеках: около трех миллиардов книг и документов на всех языках. У нас есть все графики и чертежи: карты деревень и галактик. Мы получаем данные с нескольких сотен спутников-шпионов. Все это создал Разум. Логика и память объединены в один суперчип. Хотя на самом деле это не чип. Скорее, полимерная капля размером с грейпфрут, прослеженная электронным микроскопом. Разум сознательно выбрал трехмерную форму. Она обеспечивает полный доступ к памяти в считанные наносекунды. Весь выход данных интегрирован в серию микроскопических сетей и подается в просмотровое устройство, для того чтобы сформировать мегасеть. Каждый из глаз Разума наблюдает свою проекцию сети, и каждая проекция проходит через просмотровое устройство со скоростью сорока кадров в секунду.
— Одна сороковая секунды — это приблизительная скорость обращения зрительного пурпура сетчатки, и это представляет собой верхний предел, на котором может действовать Мегасетевой Разум. Его реальные мыслительные процессы, конечно, намного быстрее.
— Я начинаю понимать, — пробормотал Хейз-Гонт, — как Разум может прочитать энциклопедию в течение нескольких минут, но я все еще не понимаю, почему он должен работать под самогипнозом.
Шей широко улыбнулся. — Одна из главных черт человеческого ума, отличающая его от, например, вашего питомца, — это его способность игнорировать мелочи. Когда средний человек берется за решение проблемы, он автоматически исключает все, что его сознание считает неуместным. — Но разве отвергнутый вопрос не имеет никакого значения? Многолетний опыт говорит нам, что мы не можем доверять нашему сознательному разуму в его отказах. Вот, почему мы говорим: — «Утро вечера мудренее». Это дает подсознанию возможность заставить что-то обратить на себя внимание сознания.
— То, что вы говорите, — сказал Хейз-Гонт, — это просто то, что Мегасетевой Разум эффективен, потому, что он функционирует на подсознательном уровне и использует всю совокупность человеческих знаний по каждой данной ему проблеме.
— Вот именно! — воскликнул психолог с удовольствием. — Какой вы умный, Берн!
— Мне кажется, наблюдатель отодвигается от линз, — заметил Турмонд.
Они с нетерпением ждали, пока человек внутри шара медленно выпрямится и уставится на них, все еще не видя их.
— Вы заметили его лицо и руки? — недоуменно пробормотал психолог. — Он сильно обгорел во время пожара в цирке. Он был простым артистом, пока я его не обнаружил. Теперь он самый полезный инструмент во всей моей коллекции рабов. Но послушайте, Берн, он собирается что-то обсудить с Гейнсом. Послушайте и судите сами, хотите ли вы задать ему несколько вопросов.
В куполе откатилась прозрачная панель. Разум обратился к Гейнсу, высокому человеку с впалыми щеками.
— Вчера, — сказал Разум, — вы спросили, можно ли приспособить двигатель Мьюра для использования в Т-двадцать-два. Я думаю, что это возможно. Обычный привод Мьюра зависит от деления мьюриума на америций и кюрий, при этом выход энергии составляет четыре миллиарда эргов на микрограмм мьюриума в секунду.
— Однако, когда Мьюр синтезировал мьюриум из америция и кюрия в своем первом путешествии к Солнцу, он не смог понять, что этот элемент также может быть синтезирован из протонов и квантов энергии при температуре в восемьдесят миллионов градусов. И верно обратное.
— Если ядро мьюриума будет разрушено при восьмидесяти миллионах градусов, то выработанная энергия превысит сорок квинтиллионов эргов на микрограмм, что будет достаточной мощностью, чтобы очень быстро разогнать Т-двадцать-два до скорости, превышающей скорость света, за исключением теоретической предельной скорости света.
Гейнс посмотрел с сомнением. — Это слишком большое ускорение для человеческого груза. Десять или одиннадцать «G» — это предел, даже при напряженной под давлением брюшной полости.
— Интересный вопрос, — признал Разум. — Как и медленное замораживание, можно ожидать, что несколько «G» разорвут и уничтожат жизнь клеток. С другой стороны, несколько миллионов «G», вводимых с самого начала, без перехода от низкого к высокому ускорению, могут быть сопоставимы с быстрым замораживанием при сохранении клеток тела.
— Однако на этом аналогия заканчивается, ибо в то время как замораживание тормозит клеточные изменения, гравитация стимулирует их. Пронаблюдайте влияние только одного «G» на растение. Оно заставляет некоторые растительные клетки медленно накапливаться вверх, чтобы образовать стебель, а некоторые другие медленно накапливаться в земле, чтобы сформировать структуру корневища.
— Несколько миллионов «G», несомненно, вызовут резкие, но непредсказуемые микро- и макро - патологические, геотропические преобразования. Проконсультируйтесь с учеными, работающими над Геотропическим Проектом. Я могу только предложить вам попробовать различные биоты в качестве пассажиров в Т-двадцать-два, прежде чем люди совершат путешествие.
— Наверное, вы правы. Я установлю двигатель Мьюра с соответствующей системой преобразования на восемьдесят миллионов градусов.
Разговор формально закончился. Гейнс поклонился группе и вышел.
Шей повернул восхищенное лицо к Хейз-Гонту. — Замечательный парень этот Разум, не правда ли?
— Неужели? Я и сам мог бы сделать то же самое, смешав несколько старых газетных репортажей с небольшим количеством лженауки и предметами суеверного поклонения. Что он может сделать с тем, о чем знаю только я? Он погладил зверька на своем плече. — С моим питомцем, например?
К Разуму не обращались напрямую. И все же он немедленно ответил своим фактически монотонным голосом: — Любимец его превосходительства, кажется, призрачный долгопят.
— Кажется? Вы уже потерялись в догадках.
— Да, похоже, он долгопят-привидение. У него большие глаза, большие чувствительные уши и удлиненная пяточная кость, которые помогают долгопяту обнаруживать насекомых ночью и прыгать, чтобы поймать их. У него также маленький платирхинный нос.
— Структурно он выглядит, как долгопят-привидение, выше в эволюционном древе, чем древесные землеройки и лемуры, ниже, чем обезьяны, человекообразные обезьяны и человек. Но внешность обманчива. Долгопят — самое большее древесное четвероногое. У вашего питомца руки, так же, как и у приматов. Его большие пальцы противоположны, и он может ходить вертикально на задних лапах на короткие расстояния.
— Все это было бы очевидно для проницательного наблюдателя, — сказал Хейз-Гонт. — Я полагаю, вы бы сказали, что он мутировавший лемур, эволюционирующий в сторону приматов?
— Я бы не стал так говорить.
— Нет? Но наверняка он земного происхождения?
— Весьма возможно.
Канцлер расслабился и лениво потрепал своего любимца за уши. — Тогда вы можете кое-чему у меня научиться. Его голос был зловеще холоден. — Это существо было извлечено из обломков корабля, который почти наверняка прибыл из космоса. Он — живое доказательство эволюции биоты, удивительно параллельной нашей собственной. Он томно повернулся к Шею. — Вот видите? Он ничего не может для меня сделать. Он мошенник. Вам следовало бы уничтожить его.