— Интересно, есть тут сторожа? — подумалось вслух.
Через оградку мы махнули после второго часа ночи. До этого изрядно насидевшись на лавочках в окрестностях и немножко поездив на такси за счет карманников. Такая наша медлительность объяснялась тем, что даже Клим не был настолько сумасшедшим, чтобы сигать на кладбищенскую территорию в полуночный час.
Сторожей как-то не было видно. И слышно. Сова вдалеке пыталась претендовать на зловещесть, но вместо этого претендовала на кукушку. Белая ночь подсвечивала окрестности печальным синеватым сумеречным светом, и от Смоленки наползал туман — бледно и не по-майски серебрился у надгробий. Вполне может быть, вся жуть неслась как раз от этого тумана. Или, может, от теней, которые вили свой причудливый хоровод на земле вслед за нами.
Или от осознания громаднейшей ошибки: наверное, так чувствует себя солдат, вызывая огонь на себя. Огонь вызвал, «Катюши» вдарили, вот только противника как-то вокруг не наблюдается.
— Сомневаюсь, — тихо откликнулся Клим, — что здесь сегодня вообще хоть кто-то есть.
Ему предстояло быть опровергнутым довольно скоро. Пока же мы брели, углубляясь на ту территорию, которая была еще не облагорожена, а потому выглядела чем дальше, тем зловещей. И оставалось утешаться, что все же православные захороне…
Тут я посмотрела на даты на каком-то подозрительно советском обелиске. Вспомнила, что захоронения на Смоленском, кажется, велись и в тридцатые годы. Сопоставила с отношением к религии в оные тридцатые. Утешаться резко стало нечем.
— Что мы с ним сделаем… ну, если отберем у этих воров?
— Что ты с ним сделаешь, если мы говорим об этом, — он слегка пожал плечами, задумчиво петляя среди надгробий. — Я вряд ли смогу… даже дотронуться. Честно говоря, я отдал бы его какому-нибудь родственничку или уничтожил. Только вот как уничтожить то, что создано Циклопами? И кто поручится, что он не достанется тому, кто уже присвоил остальные артефакты… кто пытается взломать стенки котла?
О. Я-то до сего момента наивно полагала, что он считает причастными вообще всех олимпийцев. Такой большой античный заговор по спонтанному прорыву в реальный мир.
— Афина слишком мудра, — Клим, вроде бы, говорил себе под нос, но я слышала, — Афродите и Гефесту вряд ли есть дело. Гера… хм. Вряд ли и Посейдон тоже, и Деметра.
Ага, такими темпами у него все равно остаются… худшие, что ли. Послал же кто-то ко мне Гермеса лопать халву.
— И всегда есть вождь, всегда один, потому что предводитель может быть единственным…
Почему-то не хотелось набрасываться с дурацкими вопросами — кого это он считает подозреваемым.
И почему-то мне сначала не показалось странным, что Клим так целенаправленно продвигается по незнакомому кладбищу. Подальше от храма, на советскую половину.
Наверное, он мог чувствовать жезл так же, как тот мог чувствовать своего хозяина.
Парней было трое — худосочные, юркие, один с цыганскими, что ли, чертами. Бледные, как моли, и трясутся — как на подбор. Будто в лапах у вампиров побывали.
Жезл держал самый старший (моего возраста, а в меня двое таких поместятся).
Короткая (в локоть) черная штука с коваными песьими мордами выглядела зловеще. Поблескивала алыми бусинками гранатовых глаз. Интересно, она как — раздвигается в полноценный двузубец? Или превращается? Или…
— Это… ваше, вот, — заговорил паренек сбивчиво. — Мы извиняемся. Вы это заберите, ладно? Мы думали, — теперь он почему-то обращался ко мне, — просто чемодан взять, ничего такого. Мы не знали. Вы проклятие снимете, да? Мы… это, мы заплатим, вот.
Я покосилась на Клима, но тот, кажется, отправился в глухой аут. Он стоял, потирая лоб и шепча почти неслышно: «Что же не так, что же… православное кладбище, кресты, но что же…»
Очень может быть, присутствие жезла на него влияло как-то нехорошо.
— Проклятие? — переспросила я, покосившись на реликвию.
Паренек обреченно шмыгнул носом.
— Ограбления эти, — подал голос товарищ цыганской наружности, — лег спать, открываешь глаза —, а ты стоишь в Эрмитаже. И в руках фибула какая-то.
Надо же, он в курсе, что это такое.
— Тени ходят, — поддакнул третий. — Стонут за окнами. И… и на кладбище в себя приходишь все время. Заберите, пожалуйста.
Вежливые какие. Заберите это, ага. Чтобы я потом тоже смогла эрмитажи грабить.
Хотя уж деканат-то нашего универа я бы обнесла с чистой совестью… что за мысли, Кириенко?
Алые бусины следили. Завораживали. Предлагали что-то сладкое, но дрянное, поднимали из души неосознанную тягу: пойти, взять, рассмеяться, взмахнуть над головой, приказать что-то на чужом языке: «Некрос, аннодос ке эрхо…»*
Мой рот зажала узкая ладонь — еще до того, как я начала шептать.
— Тише, кирие. Тебе лучше его не брать, наверное.
— У-у? — возмутилась я, стараясь стащить с себя ладонь Клима. Вообще, предполагается, что это я его охраняю. И сильно сомневаюсь, что оставлять жезл в руках у воришек, которые вон уже все сильнее с лица выцветают — супер какая идея. – Шо, ты вожмешь ехго шам?
— А мне вообще лучше подальше держаться. У него слишком много власти. Неожиданно много власти для такого места. А это значит, что здесь что-то, что-то…
Сосны над головой прошумели насмешливо, перескрипнулись из тумана чьи-то зловредные хихикающие голоса.
Паренек, сжимающий жезл, забормотал еще что-то — и смолк. Второй смотрел пустыми глазами на свои руки, перепачканные чем-то липким… и пухом, что ли, еще? Меня вдруг продрало по коже морозцем: я вспомнила тех оболтусов, которых мне пришлось отоваривать лопатой. Они были под контролем, эти тоже вполне могут быть, а ведь им еще и жезл диктует волю… и они на кладбище были, может быть, раньше нас, и что они тут могли делать…
— Что они тут могли делать? — прошептала я, пятясь. Клим тоже отступал, я слышала его прерывистое дыхание за своей спиной. И почему-то чувствовала, куда уходит его взгляд — дальше, в майскую ночь, к высокому надгробию, с которого что-то капает, с которого разлетаются перья…
— Облегчать проход. Алтарь, кирие… жертва… они дали ему силу, они призвали…
— …призвали?
Ответа я не услышала: из тумана ударил густой, переливчатый радостный вопль. Животный, морозящий кровь и страшный.
— Керы! — простонал Клим, пошатнувшись, - ну, какая…
Дальше пошло уже на нехорошем греческом. Из которого я совершенно логично заключила, что надо бы нам делать ноги по привычному алгоритму, то есть, в сторону храма, или часовни, или что там первое попадется…
Что-то серое, лоскутное, мерзкое, шастнуло из тумана, обдало запахом гнили, ударило крылом по лицу, оцарапало плечо, Клим согнулся, вцепляясь пальцами в гранитный обелиск, прошептал: «Ты знаешь, что делать» — и я увидела, как тонкие пальцы моего знакомого крошат и комкают камень, будто это кекс.
И я поняла, что убежать не получится.
Вторая, третья, четвертая дрянь с визгливым хохотом пронеслись мимо, к паренькам, которые так и застыли с пустыми глазами, замелькали желтые глаза, слюнявые пасти, клыки, парни очнулись и завопили громче Кер, в унисон, отличным зубодробительным дискантом, кто-то из них, когда над ними уже смыкались крылья, завопил: «Брось его, брось!»
— Не… бросай… — прохрипел Клим, но воришка уже швырнул жезл на могильную землю.
И холмы вокруг нас содрогнулись. В нотки тумана настойчиво вплелась удушливая сладость, которая давила хуже, чем тление. Послышались скребущие, вкрадчивые звуки — царапание из-под земли…
Я метнулась за жезлом — плевать на себя, с этой дрянью что-то надо делать! — но меня отшвырнули хорошим ударом в бок. Керы выкидывались из тумана, будто его клочья, били крыльями, отбрасывали — и ныряли обратно, парнишки уже перестали визжать и только прикрывали головы от когтей, а вокруг нас шевелилось и оживало кладбище.
Мои удары античные твари выдерживали не очень-то: одной я залепила между глаз, второй свистнула сумочкой в челюсть — улетали в туман; но дыхание сбивалось от жути, к которой я вообще-то не привыкла, от алых бусинок глаз, следивших с земли. Я, наверное, что-то забыла, потому что все силы уходили на то, чтобы дышать, уворачиваться и отбиваться — и не смотреть на ползущую с могил землю.
Климу, в конечном счете, было гораздо хуже.
Он стоял на коленях. Гранит осыпался под его пальцами, и я была рада, что не вижу его лица, знала только: он на волоске, на лезвии ножа, потому что от каждой налетающей серой твари он дергался так, будто его било током…
Наверное, я все-таки загляделась и пропустила момент, когда в меня вцепились сзади, и голову мне запрокинули к небесам. Успела только взвизгнуть, уныло и пронзительно — а потом уже началось кино: мелькали картинки, которые словно вообще со мной не были связаны.
…слово на неизвестном мне языке, свистящее и властное, пальцы убираются с рук, с плеч, Керы замирают, оставляют парней…
… Клим выпрямляется с отстраненным, спокойным лицом, глаза горят страшнее бусин на жезле — на его жезле, на который он смотрит…
…шаг, размеренный и спокойный, с протянутой рукой, и тени ведут его в хороводе, кривляются и радуются…
… второй, взгляд на меня, пальцы начали дрожать…
…проклятая сладость петлей вокруг шеи, Клим оседает на землю — последняя попытка замедлить собственное продвижение, но рука тянется за жезлом, у которого слишком много власти, и потому кажется, что и жезл медленно продвигается навстречу руке…
…частокол теней, злорадный хохот Кер, взвизги бедных воришек, вокруг поднимаются в белую ночь те, кто был уложен в могилу без отпевания. Керы налетают и бьют крыльями, и стараются сделать так, чтобы я не смогла заговорить, нет, не заговорить, позвать, потому что иногда достаточно просто позвать, потому что никто из нас больше не один…
Следующей Кере я зарядила в живот с ноги. Набрала в легкие проклятой душистой сладости из тумана. И заорала во весь голос нелепое:
— По-мо-ги-и-и-и-ите!!!
Серые твари, похожие на огромные, старые тряпки техничек, зашелестели, забалаболили, захихикали: ждали, что я буду кричать другое. Но я закричала это, потому что все остальное вылетело от страха из головы.
И потому что больше ничего не нужно было.
Белая ночь вздохнула и просветлела, разметав клочья тумана. Ветер коснулся лица — с запахом иной сладости, нездешней, дымной и тонкой. Тихий отзвук многоголосого пения колыхнул ветви, успокоил кладбище словами — не на греческом языке. Взвизгнули Керы, с ужасом уставившись за мою спину.
Я не оглядывалась: было незачем. Наверное, откликнуться мог кто угодно. Но пришли – они. Чтобы сказать серым тварям и тому, кто стоял за ними, что здесь не их место.
Было — спокойно и просто, только почему-то горько.
Они и правда были похоронены здесь, совсем рядом с местом, где мы стояли, все сорок, в яме, над которой никогда не было обелиска и которая никогда не была отпетой. Рядом с другими, тоже неосвященными могилами. Только вот…
Мы, отправляясь сюда, не учли жертвоприношения и силы, которую получит хтонический жезл.
Тот, кто спланировал все это, ничего не знал о мучениках.
Разница мировоззрений.
Я встала, вытирая малость разбитый какой-то керой нос. Твари сначала пугливо укрывались за стволами и надгробиями, потом брызнули в разные стороны с воплями. Запинаясь о холмы взрыхленной земли, я добрела до жезла — он лежал, и глазенки его блестели глупо и испуганно. Прямо как у одного знакомого мне мопсика.
Пальцы Клима намертво были стиснуты в каких-то двух пядях от собственного оружия. Кажется, он плакал — я услышала приглушенное, судорожное рыдание.
Взяла проклятую цацку — жуткий артефакт. Холодная бронза кусала пальцы, нашептывала какие-то мерзости, но за плечами было тепло, и дрянной шепоток казался — чужеродным.
Повернулась и пошла — туда, где слышалось тихое пение, откуда доносился запах ладана, где, наверное, незримо стояли они — несколько из них, кто не шел сейчас рядом со мной. Потому что кто-то из них наверняка шел — осторожно поддерживая под локоть. И кто-то наверняка ступил дальше в грозном дозоре — туда, где гнездилась нечисть, а теперь была только чистая, даже слишком светлая майская питерская ночь.
Присела перед заросшим травой пятачком земли — земля была теплой, и кто-то шепнул с правого плеча — прямо и строго: «Здесь». Коротко размахнулась и всадила непобедимое орудие, выкованное Циклопами, в землю.
И увидела, как трескается и истлевает в дым черный металл и потухают алые глаза драгоценных камней, как скукоживаются собачьи морды: здесь умерли те, кем ты никогда не сможешь повелевать.
Ну да. Клим же говорил, что ему обжигало пальцы, когда он читал Евангелие. Жезл мог исполнять свое предназначение на земле обычного кладбища. Жезл убило прикосновение к смерти тех, кто так и не отрекся от своей веры. Иной веры.
А мне, наверное, пора.
Бедные пацанята уже пришли в себя и с подвыванием показывали олимпийские рекорды между деревьями. Клим лежал, где упал, скорчившись, закрывая руками лицо, и когда я попыталась его поднять — поняла, что его трясет, как в лихорадке. Пришлось садиться рядом, трясти за плечи и гладить по голове. Наверное, сцена была идиотской, но меня это волновало мало.
— Ну, хватит уже, — говорила я. — Уже хватит. Его больше нет. Слышишь? Теперь его нет. Понимаешь? Не бойся…
Он прошептал что-то — сначала по-гречески, потом по-русски, голос был сорван, я только поняла: «…едва не вернулся».
— Ты же мне этим жизнь спас, так что не считается, — говорила я уверенно, а вот внутри было уверенности поменьше. — И все закончилось хорошо, так что совершили, можно сказать, подвиг. Парни живы… жезла нет… ты ведь слышал? Ты видел? Нас защитили…