— Все же мне будет не хватать этого дома, — вполголоса говорила я сама с собой, водя пальцем по собственному отражению в трюмо.
— Дорогая, ты уже дома? — мамин голос из соседней комнаты заставил меня вздрогнуть, оставив на зеркале жирный отпечаток ладони.
— Да, мам, но я еще пойду, погуляю, — скороговоркой ответила я, вслепую вынимая из заднего кармана влажных шорт пластинку жевательной резинки. Мама уже появилась в дверном проеме и согласно покачала головой, будто бы не замечая, что ее дочь налакалась водки.
— Тут на столе, — она прошла в кухню, предлагая проследовать за ней. Я повиновалась. — Что это?
Наманикюренным ноготком указательного пальца мама пододвинула ко мне почерневшую серебряную цепочку. Глянцевый кружок пентаграммы под определенным углом демонстрировал печать Бафомета.
— Что это, — идиоткой повторила я. — Это мое, видимо забыла. Спасибо, мам.
Быстро застегнув цепочку, игнорируя волосы, что случайно попали в замок, я послала ей несколько воздушных поцелуев, схватила ролики из шкафа и выбежала из дома. Мокрая после пляжа одежда холодила тело, отрезвляя, точно контрастный душ. Под пальцами ног все еще ощущался ранее налипший песок, что теперь осыпался прямо в мою обувь. Теперь я думаю, что здесь нужно было выдать братца, выкрикнуть, что мать слепа, а эта сатанинская атрибутика лишь верхушка айсберга. Что нужно было сдать малолетнего идиота в психушку или под конвой, чтобы там кто-нибудь выяснил причины его девиантного поведения.
Разгоняться пьяной на любом транспорте, даже если это собственные ноги с привязанными четырьмя колесами — противозаконно и опасно для жизни. Я помню, как остановилась возле Берро Драйв — ноги сами несли туда, как на автопилоте, — и сразу ухватилась за бок, кашляя и надеясь, что это отгонит накатившую волной тошноту, иначе я вот-вот прочищу желудок на ближайшей заросшей лужайке.
Этого допустить было никак нельзя.
И тогда это произошло снова. Ощущение, будто кто-то с толикой презрения сканирует меня взглядом. Правда, теперь этот взгляд чем-то неуловимо отличался от того, что я чувствовала здесь раньше. Краем глаза я уловила какое-то движение по левую сторону улицы вблизи особняка. Поворачиваться нужно было быстро или же медленно, как показывают в фильмах, чтобы никого не спугнуть.
Что первый вариант, что второй был не самым лучшим, а потому я попросту развернулась на роликах, жалея, что до сих пор не переобулась и не повязала их удавкой на шею, связав за шнурки между собой.
На крыльце ближайшего дома стоял, прислонившись виском к колонне, парень. Вполне реальный, из плоти и крови. Чертовски притягательный парень у крыльца.
Есть те, кто попадает под категорию «симпатичных» или те, кого называют «хорошенькими» или того хуже — «миловидными». Эти прилагательные отлично подходят, если ты не можешь сказать человеку, что он далеко не красавец. Он или она миловидной внешности. Близко к страшненьким, но кому-нибудь понравится.
Парень же без труда попадал в категорию красавцев.
Слащавый, конечно, но все равно красивый. Глядя на него, даже со злости язык не повернется назвать его неказистым.
В нашей семье дела обстоят иначе. Джейка не назовешь привлекательным, но у него все еще впереди, а я всегда попадала под категорию симпатичных, которых сложно назвать уродинами (за глаза тоже), но без уникальности или изюминки, как часто любят говорить. Внешность и внешность. В детстве мама говорила, что я хорошенькая.
Слепые котята тоже хорошенькие.
Парень все еще смотрел на меня, пока я отчаянно попыталась вспомнить, могла ли видеть его раньше. Живя в одной части города больше года, сложно не запоминать людей в лицо, а я при этом частенько нарезала круги возле его дома. Впрочем, не исключено, что он приехал сюда пару дней назад.
Я вскинула руку, проявляя все свое техасское дружелюбие - в нашей провинции каждый считал своим долгом улыбаться друг другу до судорог.
Он по-ребячески быстро преодолел преграду в виде ступенек и оказался рядом со мной. Мы были примерно одного роста, отчего вблизи я с легкостью могла разглядеть россыпи юношеских прыщей на лбу и на носу.
“Ему, наверное, меньше лет, чем мне” — почти сразу же подумала я, улавливая заинтересованный взгляд в районе груди (не льсти себе) на чертовом, в прямом смысле слова, украшении.
Его звали Майкл. Никто и никогда не называл его Майком.
Жил он здесь с бабушкой Констанс, которую я, разумеется, не помнила.
Майкл напоминал мне брата в возрастном диапазоне от семи или восьми до десяти лет. Где-то непоседливый, стремящийся понравится, но не делающий это, как любят взрослые, заискивая перед тобой.
Единственная странность, бросившаяся почти сразу в глаза, заключалась в режущих слух речевых ошибках. Майкл иной раз говорил с глупыми ошибками, которые были бы простительны для того, кому английский не родной язык, но в голосе парня не различался акцент. Он ловко уходил от ответов про возраст, отнекивался от недавнего переезда и выражал большую заинтересованность украшением на моей шее, чем нашей беседой.
Я не исключала варианта, что причина была банально в том, что от меня несло спрайтом с водкой, жевательной резинкой и потом, а это, знаете ли, не совсем располагает к беседе. Что ж, такое тоже возможно.
Мне он тогда понравился почти сразу.
Было бы странно, если бы я испытывала к нему отвращение. Мы стали встречаться практически каждый день, говорили о какой-то ерунде и не хотели расставаться. Наши встречи прерывались его бабушкой, относившейся ко мне с настороженностью. Я ее не винила, обычно родители или другие родственники не особо радуются продолжительному общению детей противоположного пола. Ведь в итоге кто-то может родить, а кто-то перечеркнуть свою жизнь, зарабатывая на пропитание для выродка.
Второй странностью, а их, поверьте, было куда больше, стало то, что Майкл мог не контролировать себя, и порой язвительное дерьмо агрессии лилось у него изо рта, руки сжимались в кулаки. Его буквально всего передергивало от раздражения к абсолютно различным и не взаимосвязанным вещам, что настораживало.
Но я была влюблена, а если и нет, то мне нравилось проводить с ним время, хотя это совсем не походило на то, что раньше было с ровесниками. Никаких кафе, кино, глупого и неуместного держания друг друга за руку, когда вы оба смущены и у кого-то предательски потеют ладони. Отношения с мальчиками моего возраста разонравилось мне наверное, пару лет назад. Они склоняли к сексу, когда хотелось им, а не мне, слюнявили мне шею и водили ладонями по груди, точно гинеколог на школьном осмотре.
Забота о брате отошла на второй план.
Как-то раз Майкл задал вопрос, почему я катаюсь всегда здесь, и какой в этом смысл. Я ошибочно расшифровала слова в ключе старомодности, ведь большинство предпочитают скейтборды и прочие доски.
— Мне просто нравится чувство скорости, если разогнаться.
— Можно?
— Что? — я недоуменно посмотрела на него.
— Подтолкнуть тебя, тут же есть, где разогнаться, да?
Я помню, что смущенно кивнула, так как никто не предлагал мне подобное, хотя в его предложении не было ничего странного. Оно походило на какую-то своеобразную форму заботы, что ли.
Когда я была младше, видела, как это делали девчонки-старшеклассницы после раскуривания косяка. Одна из них, что была в кедах или кроссовках, разбегалась и толкала другую, что готовилась лететь с какого-нибудь подъема вниз, не боясь разбиться или сломать пару чьих-то хребтов.
Признаюсь, что я ожидала подобного, но Майкл не разбегался и, кажется, совсем не утруждал себя, а попросту оказался позади меня и толкнул вперед, отчего в первую же секунду почудилось, что он выбил из меня дух.
Это было сильно и заняло третью позицию в списке странностей Майкла с Берро Драйв, но я весело закричала, расправив руки в стороны, и наслаждалась тем, что могла просто ехать вперед, ощущать июльский ветер в волосах и поцелуи солнца на коже.
Вечером к тем местам, где были его руки, стало больно прикасаться, а через пару дней появились желтые синяки.
Со временем я заметила, что первое впечатление может быть обманчивым. Майкл был куда умнее и не имел ничего общего с моим непосредственным братом. Он с легкостью и почти вслепую собирал кубик Рубика, правда, иначе и после не возвращал популярную головоломку в первоначальное состояние. Умей я играть в шахматы, то думаю, он бы разбил меня без проблем, как делал это в играх на приставке, точно просчитывая на три, а то и пять шагов вперед. Майкл набирал наивысшее количество очков в игровых автоматах, оставляя детишек разочарованно выдыхать, ведь такой рекорд им было не переплюнуть.
Я помню, что поцеловала его первой после звонка мамы, которая попросила меня купить по пути льда — она не в состоянии залить формочки из морозилки самостоятельно.
Это было неловко и неумело с его стороны, будто мы были в начальной школе и играли в глупые игры на желание, где самым пошлым всегда оставался поцелуй взасос, перед которым меркло даже такое унижение как задрать юбку и продемонстрировать трусики. Меня подбивало спросить Майкла, неужели сейчас был его первый раз, но этот вопрос мог задеть его самолюбие, а потому я промолчала, углубляя поцелуй.
Я больше не видела Констанс ни в саду, ни на крыльце, ни презрительно наблюдающей за мной через окно.
Однажды Майкл во время непогоды предложил пойти к нему домой, чего я прежде никогда не делала. С порога в нос бил запах роз, терпкий и удушающий. Я никогда не любила цветы, а вот хозяйка дома мое мнение не разделяла. В саду их было даже слишком много, - ранее это не бросалось в глаза, кусты и кусты, но стоило лишь приглядеться, как отмечалась странная симметрия в посадке.
Комната Майкла напоминала комнату маленького мальчика, она как будто была отремонтирована в последний раз, когда ему было лет пять или шесть, а после он вернулся, но ни у кого не доходили руки придать этому месту какую-то серьезность. Та же кровать напоминала больше кукольную и прекрасно подошла бы для игрушек, сваленных у комода. Она была бы мала и для моего брата год назад, но ни один из этих факторов не помешал Майклу завалить меня на мягкий матрас, застеленный простыней с гоночными машинками.
В занятии сексом здесь таилась толика аморальности, точно вызов детству, потеря чего-то светлого.
С Майклом все было больнее, чем в первый и последующий разы и объяснений у меня не в запасе имелось. Попросту грань между стоном от удовольствия и стоном от боли отчасти стерлась. Но чувствовалась пропасть между тем Майклом, которого я, казалось, учу отвечать на поцелуй, и тем незнакомцем, что знал мое тело, знал, где стоит прикоснуться, чтобы вызвать приятные покалывания и выбить лишний вздох, а не слюнявить мне ухо с вопросом: «Тебе же приятно, да?».
Он был настойчивее с каждым разом, когда разводил мои ноги, проводя снизу вверх от голени к колену, и всякий раз его рука замирала на нем, будто в раздумьях, зазорно ли касаться губами этой части ноги.
Я как не в себя запихивалась противозачаточными таблетками и иной раз проглатывала их лишь при помощи слюны. Я морщилась от их горечи, хотя гинеколог уверяла меня в пресном вкусе этих препаратов.
Последние две недели перед отъездом мы встречались только чтобы потрахаться, и это не отличало нас от диких зверей. Первые дни я брала с собой ролики для отвода глаз, но когда осознала, что никто не выглядывает из комнат, чтобы оценить мое состояние, то стала просто сбегать после полудня под различными предлогами: на пляж, к подруге, в торговый центр.
Я могла прийти на трясущихся ногах домой, зная, что за мной тянется шлейф запахов секса, роз из сада его бабушки и муската. Последний был личным запахом Майкла, и я определила это практически случайно: мама купила специи, от запаха которых чудилось, что он стоял рядом.
По вечерам мне особенно нравилось разглядывать свое обнаженное тело, касаться покраснений, вызванных его прикосновениями, облизывать губы, небрежно стирая слюну с уголков рта и знать, что завтрашний день будет ничем не отличим от предыдущего.
Под конец августа мы не виделись несколько дней, что были потрачены на сбор вещей, которых оказалось больше ожидаемого. О своем скором отъезде я не говорила ни слова, наверное, по той причине, что не считала нужным. Майкл обладал не тем характером или внешностью, чтобы особо огорчиться моим исчезновением из его жизни. Для меня же летний трах значился приятным времяпрепровождением. Кто-то ездит на курорты в отпуск, надеясь на подобную интрижку, мне пришлось прокатиться до Берро Драйв и обратно.
Однако попрощаться все же следовало.
Весь день стояла духота, а на небе ни облачка, на которое можно было списать, махнув рукой, что это к дождю. В Шугар-Ленд так бы и сделали, о чем напомнила мне мама, с которой мы покупали бирки на багаж. Начитавшись отрицательных отзывов на все авиакомпании, следующие по маршруту «Лос-Анджелес — Новый Орлеан», она рассчитала процент потери багажа, который я отказалась страховать и прибавила индекс семейного везения. Всю дорогу мама пила охлажденный кофе и сетовала на Техасскую лоу-кост компанию с видом эксперта, пока я то и дело одергивала платье вниз. При быстрой ходьбе тонкая ткань то и дело задиралась, обнажая колени, говорящие о моей сексуальной жизни больше, чем если бы я катила коляску.
И если в центре города жгло солнце, то ближе к Берро Драйв сгущались тучи. Я помню, как сразу же поехала туда, отмахнувшись от брата, под различимые с приближением к улице крики ворон. Не меньше сотни черных птиц кружило над особняком, и само небо, словно залитое кровью, казалось, приманивало их.
На пороге проклятого дома стоял Майкл, и его выражение лица, казалось, говорит лишь о том, что он упивается происходящим, будто и вороны, крики которых заглушали даже раскаты грома вдали, и сгущающиеся свинцовые тучи были его творением.
Мелкая морось началась прежде, чем он заметил меня, прикрывающую глаза от дождя рукой вместо козырька. Все шло уже не так, как я изначально представляла, — это стали не посиделки в его детской комнате на постели, нуждающейся в хорошей стирке, если не в кипячении. Майкл настойчиво тянул меня в сторону дома, будто бы не принимая возражений.
— Ты что, боишься? — злобно произнес он, сжимая одной рукой мое запястье, а другой ручку входной двери.
Я не боялась. Ну, может, немного, при этом руководствуясь здравым смыслом, который не предусматривал прогулок по объектам фонда недвижимости с мрачными историями.
— Нет, но разве это хорошая идея? — пятиться назад в дурацких роликах тоже так себе. — Я о том, что этот дом выставлен на продажу, скоро его кто-то купит, а он будет в ненадлежащем виде.
Майкл отмахнулся от меня, мол, не плевать ли тебе на состояние дома. Крупные дождевые капли намочили его взъерошенные волосы, а всегда кристально-голубые глаза, может по вине неудачного естественного освещения, стали водянистыми или же цвета замершего пруда со стоячей водой.
Помпезный интерьер внутри дома душил так же, как и вид его вычурного фасада. Стоило двери закрыться, ударила молния. Свет, отразившийся в витражах, промелькнул на лице Майкла, и впервые за все время нашего общения внушая даже страх, а не отторжение.
— Черт, — тихо выругалась я, сбрасывая квады на пол и пачкая его - на колесики налипли комья влажной земля и жухлая трава.
Уголок его рта дернулся в подобии кривой улыбки.
Майкл решил показать мне дом, между делом бросив, что ночует здесь уже не первую неделю. Все вокруг, за исключением брошенных коробок в центре гостиной, говорило, что здесь кто-то живет и уже достаточно долго. Это таилось в деталях: не вычищенная хрустальная пепельница на кухонной столешнице, не укрытые чехлами диваны и кресла…
— Здесь я разговаривал с психологом, — уточнил Майкл, когда мой взгляд зацепился за стеллаж, набитый книгами по психологии и ментальным расстройствам.
Мысль о том, что подобная библиотека мне бы пригодилась для обучения на первом курсе, где два семестра занимает психология, затерялась под гнетом последующей: какой-то психолог приезжает в выставленный на продажу дом для разговоров с пациентом. Можно предположить, что он арендует помещение на сутки, но очень уж это неубедительная версия.