— Мне не нравится то, что я слышу, — отчетливо, по слогам, произнес я.
— Что именно? — Он уже вернулся к своему обычному, ровному тону.
— Если ты решил воспользоваться ситуацией, — едва сдерживаясь, продолжил я, — даже если не ты ее создал… Ты, кажется, отказался от нее? Даже дважды, насколько я помню? Даже письменно, если память мне все еще не изменяет? Я тебя в порошок сотру, если ты теперь только попробуешь…
— Попробую что? — перебил он меня отнюдь не бесстрастным тоном. — Отказался не я от нее, а ее мать от меня — в твоем присутствии. Перед возвращением на землю меня вынудили подписать официальный отказ от прав на нее — по требованию Стаса и Марины, о чем они сами тебе поведали. И я, если память не только тебе не изменяет, до сих пор ни на какие права не претендовал. Наоборот, всякий раз, когда бы ты ни упирался в свое полное ее непонимание, по первому твоему свистку являлся…
— Да не о тебе речь! — рявкнул я, поскольку крыть его аргументы мне было особо нечем. — Ко всем тем необъяснимым загадкам, которые ее с рождения окружают, теперь еще и твои добавить? Как ты ей объяснишь, куда пропал и почему вернулся? Как ты ей объяснишь, почему тебя никто не узнал? Как ты ей объяснишь, что молчал столько времени?
— Я не собираюсь устраивать вечер откровений, — натянуто ответил он. — Запрет на разглашение их природы не только вам поступил. Категорический. Но я тебя предупреждаю — не вздумай из своего собственного прокола устроить повод ограничить мое с ней общение. Особенно сейчас, когда я ей больше вас всех вместе взятых нужен. И интересен, как последнее время показывает. Я про порошок говорить не буду… раз за разом — я его из тебя просто сделаю.
Не успел я поинтересоваться, где и когда, собственно, приступим к тщательному измельчению друг друга, как он повесил трубку. Я понял, что разговор с Дарой откладывать больше нельзя — пусть даже не хочет она меня больше слышать, я просто обязан пресечь любые ее возможные поползновения к расшатыванию намерений Макса сохранить свое инкогнито. Они, вроде, бетоном приказа его руководства залиты (не менее крепким, похоже, чем тот, которым наше нас сковывает), но мне ли не знать, как Дара умеет своего добиваться!
О разговоре том я не хочу вспоминать. Тем более что мало что и помню. У меня тогда одна мысль в голове набатом гудела: обойти по возможности любые высказывания о ее отце, чтобы ни одно из них у нее в сознании не задержалось. Макс ведь наверняка их оттуда в считанные секунды выудит и, того и гляди, разнесет в пух и прах ту бетонную смирительную рубашку, которая только и поддерживала мои надежды на мирное развитие событий.
Дара выслушала меня без какого бы то ни было внешнего проявления эмоций. Никаких истерик с рыданиями я от нее, конечно, не ожидал, но она словно прогноз погоды на завтра к сведению приняла — подняла на меня прохладный взгляд, кивнула и коротко бросила: «Я поняла, а сейчас мне заниматься нужно».
В тот же день, поздно вечером, я и Гале сообщил о Дарином открытии. Вот тут слезы оказались более чем предсказуемыми — не таким водопадом, правда. Но чего я уж никак не предвидел, так это того, что у Гали вдруг комплекс вины перед Дарой образуется. Прямо начиная со следующего дня она словно в кающуюся грешницу перед лицом невинной жертвы превратилась. Стоило Даре у нее перед глазами оказаться, как те сразу же опять слезами наливались, она даже разговаривать с ней едва слышным шепотом начала, а большей частью молча ставила перед ней тарелку на кухне, глядя себе под ноги, или, заходя на цыпочках в спальню, клала на кровать выстиранные и выглаженные вещи.
Дара тоже не делала никаких попыток разрядить обстановку — куда только подевалось ее ни с чем не сравнимое умение сглаживать любые конфликты. Сначала она с удивлением поглядывала на всякий раз съеживающуюся под ее взглядом Галю, а вскоре и сама стала говорить с ней, упорно не поднимая глаз и как можно короче. Даже все наши на новогодней встрече это заметили. И нужно сказать, их приглушенные, как у постели тяжелобольного, разговоры и сочувственные взгляды на все мое семейство никак не способствовали восстановлению в нем мира и покоя.
Даже в обществе Игоря и Олега к ней никак не возвращалась ее обычная живость. Они в то время, кстати, стали вновь нарочито уединяться, словно отгораживаясь от мира взрослых. И я заметил, что Игорь с Дарой словно ролями поменялись — весь разговор у них вел Игорь, большей частью с Олегом, а Дара помалкивала, глядя куда-то в сторону и то и дело хмурясь. Лишь изредка она вставляла фразу-другую, после чего Игорь вспыхивал и принимался горячо говорить что-то, раздувая ноздри и глядя на нее в упор.
Мне очень хотелось верить, что он убеждает ее прекратить дурацкий бойкот, но выяснить это я не мог даже косвенно. Расспрашивать Анатолия мне не хотелось — заведи он очередную нравоучительную лекцию, поручиться за последствия я бы не решился. Они с Татьяной явно были в курсе происходящего у нас — Татьяна с Галей каждый день шушукалась, вздыхая и недоверчиво покачивая головой — и наверняка поставили бы меня в известность, если бы в мыслях Игоря то ли тревожные, то ли обнадеживающие сигналы объявились. Встречи с Мариной и Максом Дара с Игорем тоже вдруг резко оборвали, а Аленку они на свои совещания с Олегом не допускали.
После зимних каникул Дара окончательно замкнулась в себе, с каждым днем все больше отдаляясь от нас. Она даже завтракала и ужинала так, словно в кафе, за неимением свободных мест, к незнакомым людям подсела — быстро, молча и не отрывая глаз от стола. После еды она вставала, коротко бросала: «Спасибо», мыла свою тарелку с чашкой, вытирала их и ставила на место. Она и вещи свои перестала в корзину для грязного белья бросать — прятала их где-то, пока их не набиралось на полную стирку, и включала стиральную машину, когда Гали дома не было. Та в последнее время стала все чаще в магазин выходить — Дара и гладила себе все сама, в ее отсутствие.
О Галином самочувствии я могу только догадываться, но я уверен, что хуже всех нас в то время было Аленке. О причине холодной войны в доме прямо ей никто не говорил, но она ее, вне всякого сомнения, то ли в Дариной, то ли в моей голове отыскала — и стала льнуть к ней еще сильнее, постоянно мысленно показывая ей картины их неразделимости. Что Дара, похоже, приняла за жалость. К которой она не привыкла. Она ни разу не оттолкнула Аленку (слава Богу, до этого не дошло!), но инициатором их общения быть перестала, и, когда таковое случалось, откровенно дожидалась его окончания.
Я не знаю, говорила ли Аленка о Даре с Галей — она вдруг начала за ней увязываться всякий раз, когда Галя из дома отлучалась. Думаю, что нет — я и сам после двух-трех раз, когда та полночи прорыдала, тихо уткнувшись в подушку и лишь под утро заснув в полном изнеможении, перестал пытаться обсудить с ней, что нам теперь делать. Но меня Аленка постоянно спрашивала — мысленно, конечно — что случилось с Дарой, кто ее подменил и как ее назад расколдовать. А я ей повторял раз за разом, упрямо убеждая то ли ее, то ли себя самого: «Даре сейчас трудно, на нее злое заклинание случайно свалилось, и сбросить его может только она сама. Поэтому ей нужно подумать, а нам подождать — ее никакие чары не осилят, и скоро она к нам вернется».
Но ближе к весне на меня, по крайней мере, эта мантра уже больше не действовала. Как-то в субботу, в начале марта выдался первый, неожиданный, по-настоящему весенний день — яркий, солнечный, когда капель звенит и воробьи почти орут — прямо подарок природы к наступающему 8 Марта. Галя вдруг оживилась, разулыбалась и предложила всем нам после завтрака пойти и прогуляться, как следует, после долгого зимнего сидения в четырех стенах.
Аленка тут же загорелась, но Дара вскинула глаза, быстро обвела ими всех нас и снова опустила их с непроницаемым видом.
— Мне заниматься нужно, — произнесла она ровным тоном и вышла из кухни.
Во мне словно пружина лопнула. Видя, как быстро и привычно опустились уголки Галиных губ и как испуганно притихла Аленка — словно воздушный шарик от прокола сдулся — я понял, что вместе с зимой пришло к концу и мое терпеливое ожидание скорых перемен к лучшему. Терпеливое и безучастное.
Выпроводив на улицу Галю с Аленкой, чтобы хоть они солнцу порадовались, я решительно зашел в спальню.
— Дара, зачем ты это делаешь? — прямо спросил я, усаживаясь на Аленкин стул у письменного стола, чтобы наши с Дарой глаза на одном уровне оказались.
— Что я делаю? — с вызовом глянула она на меня.
— Мать обижаешь, — уточнил я, внимательно следя за выражением ее лица. — И Аленку.
— Аленку я не обижаю, — быстро отвела она глаза в сторону, — она и без меня прекрасно погуляет.
— Напрасно ты в этом так уверена… — начал я, и тут же прикусил язык, чтобы не вступать в опасное обсуждение мысленных контактов. — Но пусть даже так. Но матери ты за что бойкот объявила?
— Бойкот? — вскинула она надменно бровь. — Ничего я ей не объявляла, мне просто не о чем с ней разговаривать.
— Опять позволь с тобой не согласиться, — на остатках терпения спокойно продолжил я. — Мне кажется, что как раз с ней тебе очень даже есть, о чем поговорить. Именно с ней — и ни с кем другим, — добавил я с нажимом.
— А-а, — откинулась она на спинку своего стула и в упор уставилась на меня, прищурившись. — Только Марина — или о ком ты там говоришь — почему-то не ей, а тебе о моих вопросах сообщила. Я уже давно заметила, что вы все ей слово даете, только когда речь о тряпках или рецептах идет. Так что не вам, которые сами ее ни к каким серьезным делам не подпускают, рассказывать, с кем и о чем мне говорить. — Помолчав, она вдруг добавила, словно не сдержавшись: — Меня вообще не удивляет, что ее все бросают.
— Что? — Я резко выпрямился, с трудом веря своим ушам.
— А то! — Ее как будто прорвало. — С ней всем не о чем разговаривать! Ее ничего в жизни не интересует: на работу ходит, потому что так надо, а после нее высшее удовольствие — дурацкую мелодраму по телевизору посмотреть. Что она кому-то рассказать может? Как котлеты в тысячный раз пожарила? Или как еще одна, сотая, парочка влюбленных в мыльной опере друг друга нашла вопреки всем и вся? Жалкая она какая-то! Лишь бы слезы лить — неважно, по какому поводу. Вот от нее и стараются все избавиться.
— Все? — коротко поинтересовался я, чтобы прервать эту тираду. Глубоко внедряются нам в сознание профессиональные обязанности — даже моя привязанность к Даре, как выяснилось, не смогла их пересилить. Я почувствовал, что еще пару таких фраз — и я перейду к защите хранимого объекта. Активному и решительному. На что я не имею никакого права. И о чем Дара уже прекрасно знает.
— Ну, допустим не все, — небрежно отмахнулась от моего вопроса она. — Но ты — просто такой человек… привязчивый. То, что вы с ней как-то ужились, скорее о тебе хорошо говорит, чем о ней. А Аленка, — быстро добавила она, как только я снова открыл рот, — просто маленькая еще. Вырастет — тоже увидит, что ей с ней скучно.
До меня вдруг дошло, что в Дариных словах задело меня больше всего — она повторяла, буквально слово в слово, все те мысли, которые крутились у меня в голове в то первое время, когда меня только-только к Гале направили. Мне тоже понадобилось время — и приличная встряска в лице тогдашней ипостаси Макса — чтобы разглядеть в ней того замечательного человека, который до сих пор, как видно, прятался под внешне неброским образом. Ладно, подумал я, сделаем скидку на то, что Дара еще моложе, чем я тогда был. А встряску я ей сейчас обеспечу.
— А как насчет наших друзей? — решил я дать ей высказаться до конца, чтобы уж одним разом весь этот бред скосить, спалить и пепел по ветру…
— Ну да! — презрительно фыркнула она. — Пару раз в год что угодно можно вытерпеть. Только и они-то всякий раз ее с рук на руки передают, когда она очередному уже до смерти надоела, а сами куда-нибудь в сторону бросаются, чтобы о чем-то более интересном поболтать. Ты тоже, со всем своим терпением, по вечерам почему-то возле компьютера сидеть предпочитаешь, — победоносно глянула она на меня. — А вот ее собственный отец и тот… не знаю, первый муж, что ли, вообще на край света от нее сбежали.
— И ты, значит, решила пополнить этот список? — подхватил я. — Собой и в будущем, желательно, Аленкой?
— Я… — К моему удовлетворению, она впервые как будто растерялась — Анатолий, по-моему, мог бы в тот момент мной гордиться. — Да нет. — Она неловко дернула плечом и нахмурилась. — Просто ей один мой вид неприятен — теперь я понимаю, почему! — и она совсем не против, чтобы я ей глаза не мозолила. А я не хочу, — снова упрямо вскинула она голову, — чтобы ко мне эта… приземленность пристала, которая ей от ее матери досталась и даже с ней не сроднила. И к Аленке тоже, — сверкнула она глазами, — она и так больше в нее пошла…
— А теперь послушай меня, — резко хлопнул я ладонью по столу при повторном упоминании Аленки. — Я очень надеюсь, что ты от Гали хоть немного ее доброты и терпимости взяла — если да, то не один раз в жизни об этом вспомнишь. С благодарностью. Ты у нас, конечно, девица умная и образованная получилась, но только у тебя есть время интересоваться многими вещами. Поскольку перед тобой всегда на столе горячая еда стоит, все твои вещи в чистоте содержатся и домашними делами тебе заниматься не нужно.
— Я ее ни о чем не прошу, — натянуто произнесла Дара. — Я уже два месяца сама себе все делаю.
— Да неужели? — хмыкнул я. — Вот видишь, какой ты молодец! А мы вот с нашими друзьями уже сколько лет никак не можем без твоей матери обойтись. Потому что мы при встрече не только новостями и увлекательными рассказами обмениваемся, но и радостями делимся и в неприятностях друг друга подбадриваем. И в этом равных твоей матери я лично не знаю. Да, ты правильно заметила — мы стараемся не посвящать ее в особо сложные перипетии, но только потому, что она наши огорчения намного ближе к сердцу принимает, чем мы сами. И опять-таки ты права — неприятен ей сейчас твой вид, но не потому, что он твой, а потому, что она не может понять, отчего ты вдруг ее врагом считать начала.
— Я этого не говорила! — попыталась возмутиться Дара.
— Вот и хорошо, что не говорила, — не дал я ей такой возможности. — Потому что иначе это бы уже настоящим свинством было. Ты уже давно не младенец и прекрасно понимаешь, что твоя мать могла… отказаться от тебя, — еле выговорил я, похолодев при одной только мысли о такой возможности. — А ей даже в голову такое не пришло, и взялась она и растить тебя, и воспитывать, хоть и осталась одна. Она тогда в мою сторону и не смотрела — никого, кроме тебя, видеть не видела — и даже простую помощь от меня приняла только после того, как убедилась, что к тебе я ничуть не хуже, чем к ней самой, отношусь.
Дара заерзала на стуле, разглядывая сложенные у себя на коленях руки. Получилась, похоже, встряска — осталось последний слежавшийся комок ее умозаключений разбить.
— Что же до того, кто от кого на какой край света сбежал… — заговорил я медленнее, тщательно подбирая слова.
Дара вдруг подалась вперед, уставившись на меня напряженным взглядом исподлобья.
— Насчет Галиного отца я не знаю, — взял я разбег из менее опасной местности, — но твой ее не бросал. Это она его прогнала, когда узнала, что он… какими-то нехорошими делами занимается. Именно прогнала — несмотря на то, что уже тебя ждала.
— А ты его знал? — вдруг спросила она.
— Не могу сказать, что знал, — осторожно ответил я и поморщился, потому что тогдашнего Макса мне не то, что знать — вспоминать не хотелось, — но пару раз видел.
— А какой он был? — тут же последовал совершенно естественный, в целом, вопрос.
— Обаятельный и привлекательный, — неохотно признал я, впервые пожалев, что Дара не переняла от Макса умение маскировать свои мысли. — Что не имеет ничего общего с порядочностью. Судьбой твоей матери он с тех пор ни разу не поинтересовался, — с удовольствием добавил я, зная, что этот факт Максу просто нечем крыть.
— А что ты имел в виду, — продолжала допытываться Дара, напряженно хмурясь, — когда говорил, что он чем-то нехорошим занимался?
— Галя мне ничего об этом не говорила, — опять ответил я чистейшей правдой. — Мы тогда просто знакомыми были, а потом… сама понимаешь, что спрашивать ее об этом у меня язык не поворачивался.