После чего характер наших встреч радикально изменился. Мы говорили просто обо всем — от вкусов в еде и одежде до глобальных вопросов жизни во вселенной и взаимосвязи духа и материи. Поначалу она больше слушала меня, словно пробуя на вкус мои суждения и сравнивая их со своими. Затем она начала их высказывать и все больше спорить со мной. Особенно в отношении нашей давнишней темы о наказании пороков и восстановлении справедливости, к которой — в свете моей, все еще находящейся под запретом обсуждения, работы — мы снова все чаще возвращались.
— Я не задаю никаких вопросов, — обычно начинала она. — Но, насколько я понимаю, в твою задачу входит разыскивать правонарушителей и пресекать их деятельность?
— Да, — не видел я никакой опасности в подтверждении ее предположений общего плана. — В частности, если речь идет о нарушениях моральных прав или потенциальной склонности к ним.
— Что значит — потенциальной? — нахмурилась Дара. — Как можно наказывать человека за то, что он еще не совершил?
— Почему не совершил? — спокойно возразил ей я. — Я провоцирую его правонарушение в отношении меня. Или лучше ждать, пока он принесет зло неподготовленному и ничего не подозревающему?
— Значит, нужно бросить человека в прорубь, — вскинула она бровь, — а потом лечить его от воспаления легких?
— Я скорее вижу свою работу в том, — объяснил я, старательно избегая слова «человек», — чтобы, обнаружив источник угрожающей жизни инфекции, прицельно и точечно ударить по нему, не позволяя ей распространиться.
— А не лучше ли профилактическими мерами действовать? — спросила Дара. — Поощрять в нем лучшее — оно во всех есть — чтобы у него даже желания совершить преступление не возникло.
— Моя задача как раз и заключается в определении, — вспомнил я убедивший однажды Марину аргумент, — является ли это лучшее основой человека или маской, которой он сознательно и умело нечто совсем иное прикрывает.
В другой раз она заговорила о совершенно неожиданной стороне моей жизни.
— И ты вот так постоянно перемещаешься с места на место? — спросила она, вдруг сморщившись. — Нигде не оседая? Не заводя ни друзей, ни семьи? Все время следя за своими словами и держа всех на расстоянии?
— Меня это никогда не беспокоило, — пожал я плечами, и она надулась. — Раньше.
Дара расплылась в довольной улыбке, но через мгновенье уголки ее губ снова обиженно опустились.
— Значит, однажды ты снова исчезнешь? — медленно проговорила она, чуть откинув голову назад, словно заранее отстраняясь от меня.
— Ну, как ты заметила, — осторожно начал я, — я уже давно никуда не деваюсь и пока не имею ни малейшего намерения это делать. За большими достижениями я уже не гонюсь, а обычной, рутинной работы и здесь на мой век хватит.
— А правда, что тебе Марина нравится? — хитро прищурилась она.
— Возможно, — усмехнулся я в ответ. — Но ее больше интересует деловое сотрудничество. Пока. И давить на нее, как ты знаешь — не самая лучшая идея. У нас с ней очень много общего, и однажды она все-таки это признает. А мне спешить некуда.
— Вот видишь, — задумчиво протянула она, — значит, человеку все же недостаточно даже очень большого дела, даже блестящих успехов, даже признания его способностей и удовлетворения от их реализации. Ему нужно еще и ощущение своей необходимости кому-то другому.
Я вспомнил, что пару дней назад вся… чуть было не сказал, наша компания ездила на пляж. После дня рождения Светы я перестал сопровождать Марину на таких встречах — войдя во вкус тесного общения с Дарой, мне не хотелось возвращаться к прежнему наблюдению за ней издалека. И хотя осмотрительность была у нее явно в крови — даже летом она встречалась со мной исключительно в рабочие дни и в рабочее время — я опасался, что она просто подсядет ко мне, а я не решусь оттолкнуть ее. Привлекать к себе внимание готовых вцепиться в кого угодно хранителей было вовсе ни к чему.
Но оставшись на время без интересного и ставшего уже, как я надеялся, незаменимым собеседника, Дара невольно снова заметила Игоря. Который наверняка сделал все возможное, чтобы его страдальческая поза бросилась ей в глаза, вызвав у нее угрызения совести. Я вспомнил данное Тоше полу-обещание и подумал, что пора, пожалуй, воплощать его в жизнь — заодно и посмотрим, как этому избалованному неврастенику удастся поддерживать интерес Дары к своей светлейшей особе в условиях полного или частичного отсутствия доступа к ее мыслям и ощущениям. Но мне было так жаль терять драгоценные часы нашего ничем не омраченного общения на банальное обучение ее способам самозащиты…
К концу лета, однако, я понял, что тянуть с этим больше нельзя. В тот день Дара, убедившись, видимо, что ни один из ее вопросов не встречает раздражения или уклончивости с моей стороны, вновь подступилась к единственной запретной теме.
— Я вовсе не хочу выведывать твои профессиональные секреты, — на одном дыхании выпалила она уже ставшую привычной фразу, — но как ты определяешь, что человек не ведет достойный образ жизни, а лишь прикрывается им?
— Если он что-то скрывает за привлекательным образом, — улыбнулся я возможности еще раз заранее помочь ей в выборе посмертного вида деятельности, — то, как правило, он просто не в состоянии удерживать его постоянно, везде и в любых ситуациях. От меня требуется лишь внимательность, чтобы не пропустить малейшие диссонансы в его поведении.
— Ты что, следишь за людьми? — отшатнувшись, Дара уставилась на меня во все глаза.
— Я бы сказал — присматриваюсь к ним, — сдержанно возразил ей я, внутренне поморщившись от необходимости присвоить себе плоды сбора первичной информации светлыми, да еще и использовать при этом их терминологию. — И когда у меня появляются подозрения — обоснованные, заметь! — я создаю ситуацию, в которой у такого человека появляется возможность совершить противозаконный поступок против меня. И если он с готовностью за нее хватается… — Я развел руками. — Дальше, при наличии всех необходимых доказательств, им занимаются другие.
Дара замолчала, опустив глаза и покусывая нижнюю губу, словно решаясь на что-то.
— А как долго за таким человеком следят? — спросила вдруг она.
Я мгновенно насторожился — в этом ее вопросе прозвучал интерес отнюдь не общего плана. Это что — ни в чем до сих пор не ведающий отказа и вдруг отвергнутый бывший лучший друг взялся шпионить за моей дочерью? Да еще и, как и следовало ожидать, неумело — иначе она бы его не почувствовала.
— Это от него, конечно, зависит, но обычно недолго, — решил я усыпить ее опасения. И прямо завтра призвать к порядку Анатолия. Чтобы приструнил своего отпрыска. — Испытательному тесту его подвергают при наличии двух-трех подтверждающих друг друга симптомов, а при их отсутствии с него просто снимают наблюдение. А почему ты спрашиваешь?
— Да вот… мне кажется, — нерешительно произнесла Дара, — что за мной тоже… наблюдают.
Так и есть! Что-то в ее фразе кольнуло меня, но возмущение типичным стремлением этих особо светлых хранителей выискивать и вынюхивать за спиной даже давних и не раз проверенных партнеров не дало мне остановиться на этой мысли.
— И давно? — коротко поинтересовался я, чтобы определить временные границы иска по факту незаконного преследования.
— С самого детства, — окончательно смутилась Дара.
Я опешил. И в пустоту в моем сознании, образовавшуюся в результате опровержения такой стройной теории, хлынуло куда более естественное и уже, чуть ранее, давшее о себе знать объяснение. Наблюдатель.
Честно говоря, в последнее время я и думать о нем забыл. Когда мы только начали встречаться с Дарой, он исправно появлялся, но, лишь учуяв его, я переводил разговор на самые невинные темы, Дара легко подхватывала мою инициативу, и вскоре он исчезал. Причем никакой инспекционной въедливости и дотошности в нем не ощущалось, а вот от Дары катилась к нему волна расположенности и дружелюбия — она словно приглашала его подольше оставаться с нами. Потому он, наверно, и не задерживался — светлые же предпочитают людей только волоком куда бы то ни было тащить.
Но теперь, когда Дара сама — со мной единственным! — заговорила об этом первом по серьезности последствий и втором по надоедливости биче всей своей жизни, я понял, что пришло время вооружать ее против обоих.
— А почему ты так решила? — осторожно, чтобы не спугнуть ее откровенность, спросил я.
— Я часто чувствую, — ответила она с извиняющейся гримаской, — что на меня кто-то… смотрит. Но только не смотрит, потому что рядом никого нет. Но все же… смотрит, прямо за каждым жестом моим следит. И не только…
И не только за моим, прочитал я в ее мыслях, но вслух говорить о наблюдателях сестры и Игоря она все же не стала.
— А что еще ты чувствуешь? — решил я подтолкнуть ее к мысли о самозащите. — Ну, знаешь, взгляды бывают одобрительные, или наоборот — тяжелые, раздраженные, неприятные, одним словом.
— Нет, такого ничего, — уверенно замотала головой она. — Просто смотрит. Правда… — Она снова опустила глаза, прикусив нижнюю губу, и затем продолжила, чуть порозовев и хмурясь от неловкости: — Я раньше…, в детстве думала, что это у нас какой-то домовенок завелся, чтобы за порядком присматривать, и мне очень хотелось с ним подружиться — чтобы он мне показался. Ничего из этого, конечно, не вышло, — усмехнулась она, — но в последнее время, по-моему, он с каким-то интересом меня разглядывает.
Я крепко сжал зубы, чтобы не скрипнуть ими. В то, что моя дочь может вызвать интерес у кого угодно, мне было совсем несложно поверить, но можно было бы ответить на ее неустанные предложения мирного сосуществования и даже добрососедства хотя бы банальной признательностью. Затем я вспомнил, что речь идет об элите светлых, у которых даже более-менее приличным экземплярам это чувство неведомо.
— Теперь я понимаю, — вдруг вскинула на меня глаза Дара, — за мной такой же, как ты, следит, да? Потому что во мне что-то нехорошее есть?
— Смею, проведя рядом много лет, уверить тебя, — резко ответил я, чтобы в самом корне пресечь даже попытки ее мыслить в этом направлении, — что ничего, хотя бы отдаленно напоминающее человеческие пороки, в тебе нет и никогда не было. Это — во-первых. Во-вторых, можешь не сомневаться, что со мной этот твой домовой не имеет ничего общего — был бы он одним из моих коллег, я давно был бы в курсе его деятельности.
— А чего он тогда ко мне привязался? — нахмурилась Дара. — Нет, он мне уже давно не мешает, но все равно — неуютно временами, словно камеру в комнате кто-то поставил и подглядывает.
Я едва сдержал горделивую улыбку — умение моей дочери найти самое подходящее определение происходящему могло сравниться лишь с ее проницательностью.
— Давай посмотрим на это с другой стороны, — предложил ей я. — Не случалось ли тебе заметить за собой каких-то необычных способностей?
Она коротко стрельнула в меня глазами.
— Что значит — необычных? — с преувеличенным удивлением поинтересовалась она.
— Ну, например, умения влиять на настроение людей, — небрежно, словно речь шла о сущей безделице, повел я рукой. — Или склонять их к принятию того или иного решения. Или угадывать их слова еще до того, как они их произнесут. Или вообще разговаривать с ними не голосом, а… взглядами, скажем так.
Она резко подняла глаза и какое-то время смотрела на меня, прищурившись, словно гадая, не разыгрываю ли я ее.
— Примерно вот так, — медленно произнес я и рывком снял блок со своего сознания.
Глаза у Дары сделались размером в пол-лица, и она чуть в ладоши не захлопала.
— Я знала, я знала, я знала! — почти пропела она. — Я помню, как несколько раз видела, что ты ду…
Я резко вернул блок на место.
— Как ты это сделал? — выдохнула Дара.
— Вот тебе и ответ на твой вопрос! — рассмеялся я — от удовольствия, поскольку передо мной вдруг открылась возможность увести ее мысли не только от глупого сомнения в себе, но и в более многообещающем направлении. — Для моей работы требуются определенные, довольно редко встречающиеся способности. У тебя они определенно есть — вне всякого сомнения, от меня передались. Не исключено, что наблюдают не за тобой, а за их развитием, чтобы однажды предложить тебе способ достойного их применения.
— Их можно развивать? — тут же загорелась Дара. — Научишь?
— Конечно! — с готовностью ответил на оба ее вопроса, искренне пожалев, что у этой сцены не было свидетелей — светлых, конечно. Поучились бы, как, вместо того чтобы принуждать человека к любому действию, мягко и незаметно вызвать в нем искреннее и страстное желание совершить его.
После этого при каждой встрече мы с Дарой неизменно уделяли минут тридцать-сорок (не дольше — она быстро уставала) совершенствованию и оттачиванию особенностей ее сознания. Блокировать свои мысли она научилась почти мгновенно, но удерживать этот блок дольше каких-то несчастных минут у нее никак не получалось. В перспективе возобновления общения с Игорем такое достижение меня никак не устраивало, и мне пришлось научить ее фиксировать блок в поднятом состоянии, после чего он мог поддерживаться бессознательно. Надежным такой способ защиты, конечно, не назовешь, поскольку при отсутствии контроля сознания, ментальный блок очень легко взломать, но последнее в ближайшем обозримом будущем Даре не грозило.
Способы выборочного расположения блока, а также его преодоления, обхождения и пробивания (у каждого из нас они свои) я не стал ей показывать — полное ее проникновение в мои мысли было явно преждевременным. Хотя она и пыталась — не владея навыками терпеливого и методичного ослабления точек фиксации щита, она прибегала к единственно знакомому ей земному способу силового решения любой проблемы и не раз со всего размаха тыкалась в мой блок. Но у нее, к счастью, и сил еще было недостаточно — мой блок, который я много лет уже удерживал так же естественно, как ходил, дышал или моргал, пружинил, отбрасывая ее с приложенной ею же силой. Каждая ее неудача сопровождалась насмешливо вскинутой бровью с моей стороны и обиженно поджатыми губами с ее — словами во время тренировок мы не пользовались.
Вскоре, чтобы отвлечь ее от бесплодной траты времени и сил, я стал учить ее более активным способам самозащиты, развивая ее природную способность ощущать находящихся поблизости ангелов в умение тонко и незаметно перегруппировывать их мысли, отвлекая их внимание от одних и акцентируя его на других. У светлых это умение возведено в ранг культа и верха совершенства, распространено даже на человеческое сознание и направлено на подавление природных стремлений последнего, у нас же оно является лишь вспомогательным, в силу его топорности, методом, но находящейся в окружении светлых Даре он мог прийтись весьма кстати.
Тренировалась Дара, в основном, на мне — поначалу меня просто в дрожь бросало, когда она научилась перекрывать мне доступ к своим мыслям — но, как я скоро понял, не только. После лета я вернулся к роли второго неизменного — после Кисы — сопровождающего Марины на всех ее социальных мероприятиях. Первую же просьбу взять меня с собой на… по-моему, это был день рождения Игоря, она встретила с такой невозмутимостью, что я ни секунды не сомневался, что Тоша уже ввел ее в курс изменения в моих отношениях с Дарой. Впрочем, это было совершенно типично как для ее неизменного стремления держать все нити в руках, так и для неистребимой потребности светлых облегчить бремя своей ноши — хотя бы в виде выброса эмоционального пара.
Для меня все эти празднования — абсолютно неважно, чего — стали поводом лишний раз увидеть расцветающую при виде меня Дару, обменяться с ней заговорщическим взглядом, взлохматить или пригладить, по ситуации, ее мысли, чуть приоткрыть целенаправленно в ее сторону свое сознание, чтобы она навела беспорядок в моих. Кроме того, я с удовольствием наблюдал за тем, как мастерски она пользуется полученными от меня знаниями.
Она перестала избегать Игоря, но, проводя в его обществе большую часть каждой встречи, почти видимо отгораживалась от него щитом блока. И хотя возобновившееся общение с ним доставляло ей явное, к моему разочарованию, удовольствие, он сидел рядом, мрачно потупившись и играя скулами. Татьяна при этом то и дело опасливо косилась на него, а Анатолий сверкал глазами, раздувал ноздри и бросал испепеляющие взгляды на виновато хмурящегося Тошу. Я не испытывал сочувствия ни к одному из них — по-моему, даже слепец не мог не заметить, что Дара делала все возможное для восстановления душевного равновесия хранительского наследника, преградой чему оставался, как всегда, его собственный дурной нрав.