— Что же в него входит? — с тихой угрозой спросил муж. — И откуда, хотел бы я знать, тебе это известно? Опять только на то и способна, что всякие грязные сплетни слушать? И слюни при этом от зависти пускать, на себя их примеряя? Так ты заработай сначала такое положение, чтобы тебе спецобслуживание предлагали, а потом будешь думать, нужно оно тебе или нет. Ты, правда, не будешь, — коротко и зло хохотнул он.
— Послушай, зачем ты это делаешь? — сбавила она тон, чтобы утихомирить раскалившиеся страсти. — Зачем ты хочешь все испортить? Ты ведь меня прекрасно знаешь — ты знаешь, что я ничего плохого делать не стану. Мне просто остановиться нужно, оглянуться, понять, из чего моя жизнь состоит…
— А на это я тебе так скажу, — перебил ее муж, — тот, кто идет по жизни, постоянно в прошлое оглядываясь, рискует споткнуться и упасть. И в настоящем рядом с ним может не оказаться никого, кто помог бы ему подняться.
— А ты не допускаешь мысли, — негромко спросила она, — что, упав, я смогу сама подняться?
— Все понятно, не о чем с тобой разговаривать, — отрезал муж. — Философские беседы будешь вести, когда действительно начнешь хоть что-то сама в жизни делать. А то все ей на блюдечке доставляется… В общем, так: пойдешь на встречу — пеняй на себя.
— Что значит — пеняй на себя? — напряглась она.
— А то, что я в командировку хочу спокойно уезжать, — отчеканил он, — а не сидеть и думать, какое ты коленце в мое отсутствие выкинешь. До сих пор тебе ни в чем отказа не было, так что — смотри сама. И не вздумай детей на вранье подбивать, — добавил он, — в отношении того, когда ты вернулась; я все равно до правды докопаюсь.
— Да я не могу совсем не пойти! — воскликнула она в отчаянии. — Я же в организации участвовала, деньги на столовую собирала — мне же их хотя бы отвезти нужно. На меня же люди понадеялись! Как они расплатятся, если я не приеду?
— Вот утром и подвезешь их этой… как ее… ну, той, что тебе звонила, — решительно произнес муж. — Столовая ваша уже наверняка давно оплачена, кто-то свои деньги заложил — вот она ему их и передаст. А ты, как я вижу, прекрасно знаешь, как такие дела организуются, — насмешливо добавил он.
— А если я ей не дозвонюсь? — Она с отвращением услышала, как зазвенел ее голос.
— Значит, найдешь кого-нибудь из тех, кому всю неделю трезвонила, — тут же решил и эту проблему муж.
— Ты, что, меня совсем полной дурой выставить хочешь? — негромко спросила она, изо всех сил глотая прорывающиеся наружу слезы. — Сначала собирала с них эти деньги, а теперь им же назад и всучивать? Да еще и просить передать неизвестно кому?
— Дурой ты сама себя везде выставляешь, — проворчал муж, но уже спокойнее. — Вот только это ты сама и умеешь. Ладно… На который час встреча назначена?
— На шесть, — неожиданно для себя самой соврала она, добавив час к обусловленному времени.
В разговор немедленно включился тихий внутренний голос, тут же завопивший, что любая, самая мельчайшая ложь — во имя чего бы то ни было — никогда еще никому не приносила ничего хорошего. Она устало заметила, что если человека загоняют в угол, он защищается, как может.
— На шесть? — медленно протянул муж. — И ты собиралась к ужину за детьми вернуться? Ты знаешь, с твоим умением планировать тебе действительно лучше делать так, как тебе говорят. Вот и слушай внимательно: организаторы наверняка на час-два раньше прибудут, чтобы за кухней проследить. Подъедешь туда к четырем, максимум, к полпятого, отдашь деньги, объяснишь, что семейные обязанности не позволят тебе остаться — и немедленно за детьми. На все разъезды со сборами часа два — два с половиной с головой вам хватит — значит, чтобы к ужину дома были. Я к тому времени уже тоже, пожалуй освобожусь — позвоню и проверю.
— А может, мы все же у мамы поужинаем… — нерешительно начала она.
Он оборвал ее на полуслове. — У детей свой дом есть. И нечего их посреди ночи в общественном транспорте через весь город таскать. Пусть пораньше спать ложатся — им в воскресенье прогул, твоими стараниями устроенный, отрабатывать придется.
— Хорошо, — коротко ответила она.
— И нечего из себя жертву несправедливых притеснений строить. — Муж, видимо, уловил в ее голосе остатки сопротивления. — Оглянуться тебе захотелось? Так ты напрягись, вспомни, сколько раз тебя раньше на такие встречи звали.
— Звали! — снова вскинулась она — с обидой. — Первые два года. Но ты же прекрасно знаешь, что я не могла пойти — дети маленькие были.
— А они очень настаивали, друзья эти твои? — фыркнул муж. — И потом, небось, частенько позванивали — просто чтобы узнать, как у тебя дела? Нет, это они сейчас о тебе вспомнили, когда я в министерстве прочно утвердился — полезные связи еще никому не мешали. Ты и в институте у них незаменимой подругой была, чтобы было, на ком на зачетах и экзаменах выезжать.
— Неправда! — задохнулась она.
— Правда, — жестко отрезал муж. — В общежитии не ты, а я жил — и лучше тебя знаю, о чем там разговоры шли. — Не простившись, он положил трубку.
Заснула та, которую позже назвали Мариной, далеко не сразу. И когда сон все же пришел к ней, он не принес с собой ни покоя, ни отдыха. Ей снилось, что она идет в бесконечной человеческой колонне мимо высокого серого забора. И точно знает, что их ведут на расстрел. В последнее время ей часто снился этот сон — потому, наверное, что по телевизору чуть ли не ежедневно шли фильмы про войну. Обычно в этом сне рядом с ней были дети — и всю ночь она отчаянно искала хоть какое-то укрытие, в котором можно было бы спрятать их, просыпаясь утром в холодном поту.
На этот раз, однако, она точно знала, что дети находятся в безопасности. Муж успел вывезти их куда-то, а за ней вернуться почему-то не смог. В этой огромной толпе вокруг нее вообще не было ни одного знакомого лица. Но в заборе время от времени начали появляться дырки — даже не дырки, а так — узкие щели, в которые едва-едва протиснуться можно было. Она начала потихоньку пробираться между людей поближе к забору, чтобы вырваться на свободу через ближайшее открывшееся отверстие. Она точно знала, что ей нужно непременно вернуться к детям, разыскать их, где бы они ни были — потому что без нее они совсем пропадут. Но окружающие ее со всех сторон безликие люди хватали ее, отталкивали от забора, втаскивали назад в толпу, шипя ей в ухо, что если она сбежит, то их всех расстреляют прямо на месте.
Проснувшись, она не сразу поняла, что это был всего лишь сон. Ее так и подмывало вскочить и бежать куда-то — она только никак не могла понять, куда. Придя, наконец, в себя, она с облегчением перевела дух. Ну, понятно — девять часов! В такое время в обычную субботу она уже два часа, как на ногах должна быть — вот подсознание и начало ее пинками назад, в привычный ритм жизни загонять.
Что же, не судьба ей, видно, из него вырваться. Не нужно теперь ни прическу делать, ни краситься, ни наряды выбирать… А чем тогда заняться? В голове у нее мгновенно возникла мысль об уборке — суббота все-таки. И справится она быстрее, когда дети под ногами путаться не будут, и перенести наведение чистоты некуда — завтра придется с ними целый день уроками заниматься.
А вот голову вымыть нужно! Прямо после уборки. Крутиться она не будет — значит, высохнут волосы быстро, как раз к тому моменту, как ей выходить нужно будет. Пусть даже не останется она на празднование, нехорошо все же полной замухрышкой на глаза старым знакомым показываться.
Она решила последовать совету мужа и приехать в столовую заранее, к четырем часам. Вне всякого сомнения, он лучше нее в таких вещах разбирается — если сказал, что организаторы всегда раньше на месте собираются, значит, так оно и есть. И, в целом, все очень даже неплохо складывается: с одной стороны, она не нарушит данное ему слово; с другой — успеет хоть с кем-то часик поболтать, а может, даже и увидеть всех. Кто не опоздает, конечно.
Тихий внутренний голос охотно подхватил ход ее рассуждений. «Вот видишь, — с удовлетворением заметил он, — душевное спокойствие не определяется никакими внешними факторами. Все зависит от твоего собственного, внутреннего настроя. Пару часов упрямого настаивания на своем вовсе не стоят недельных скандалов и напряжения в доме. Ты же сама прекрасно знаешь, что дороже семьи у тебя никого нет — вон даже во сне о детях беспокоилась. Упорствовать нужно в серьезных делах — как с этой Аллой, например — но даже и в них, как ты заметила, всегда можно найти мирное решение».
Она тоскливо выслушала его тираду и, чтобы избавиться от продолжения обычных заунывных наставлений, пошла звонить матери.
— Мам, привет, как там дела? — начала она без особого вступления. — Как детвора?
— Да вот проснулись уже, умываются, — голос матери звучал как-то напряженно, — сейчас завтракать будем.
— Они тебя, что, уже совсем замучили? — догадалась та, которую позже назвали Мариной.
— Да не так, чтобы очень, — уклончиво ответила мать, — но после завтрака мы, наверно, пойдем куда-нибудь, погуляем, а то они мне дом разнесут.
— Мам, ты знаешь… — Та, которую позже назвали Мариной, вдруг поняла, что если она произнесет сейчас то, что собирается, назад дороги уже не будет. Сделав глубокий вдох, она продолжила: — Я сегодня… никуда все-таки не пойду. Только отвезу деньги, которые мне поручили собрать, и к шести у тебя буду.
— Правда? — Голос матери заметно повеселел. — Это ты, дочка, хорошо решила. А то я все места себе не найду — все хожу вот и думаю, каким боком тебе эта блажь может вылезти.
— Вот и не думай больше, — устало сказала та, которую позже назвали Мариной. — Все у меня будет тихо, мирно и спокойно — как всегда.
— А ты не расстраивайся, — тут же уловила мать ее настроение. — Ты ведь на самом деле хочешь тех увидеть, с кем училась — а они все изменились, так же, как и ты. Из такой встречи одно разочарование может выйти.
— Хорошо, мама, я поняла. — Той, которую позже назвали Мариной, не хотелось сейчас слышать ни рассуждения о приоритетах, ни похвалы своему здравомыслию, ни мрачные прогнозы в отношении того, что все равно уже не произойдет. — Детям передай, пожалуйста, что я раньше приеду, ладно? — попросила она напоследок и положила трубку.
Пора было приниматься за уборку. Руки сами собой взялись за привычное дело, а из головы у нее никак не шли последние слова матери.
А ведь, действительно, чего она так ждала от этой встречи? Сначала ей казалось, что интересно было бы посмотреть, что из кого вышло. Она внимательно прислушалась к себе и покачала головой. У нее мелькнула мысль, что за эти десять лет многие из них вполне могли растолстеть, полысеть — одним словом, превратиться в эдаких важных дядек и теток. От представшей перед ее мысленным взором картины ее даже смех разобрал. Слушать, кто чего в жизни добился, ей тоже не очень хотелось. Нет-нет, ей и самой было, чем похвастаться, но — положа руку на сердце — как-то неудобно было. Все изменения к лучшему в ее жизни были делом рук ее мужа, а вот сама она… Ни в науке ничего не достигла, ни по общественной линии ничем не выделилась; ничего не создала, ничего в мире повидать не сумела… Двое детей, конечно…. так ведь у всех наверняка уже дети есть.
Она вдруг поняла, что на самом деле ей действительно хочется вернуться в прошлое — вновь ощутить ту атмосферу равенства, взаимовыручки и безоговорочной уверенности в собственном всесилии и непобедимости, с которой она — впервые в жизни — столкнулась, попав в институт.
До тех пор ее всегда учили, поучали и советовали. Как мать, так и учителя. Ей рассказывали, как нужно поступать в любой ситуации в жизни, объясняли, к чему приводит излишняя самоуверенность, и раз за разом повторяли, что человек для того и приобретает жизненный опыт, чтобы передавать его следующим поколениям. Она слушала и изо всех сил старалась следовать полученным советам. С одногодками она мало общалась — те все время против чего-нибудь бунтовали, что казалось ей верхом неблагодарности и самонадеянности.
До тех пор она всегда была стороной внимающей и ведомой.
В институте же ее, словно подкидыша безродного, подобрали в большую, шумную и немного сумасшедшую семью. В которой каждый жил по-своему, и никого это не волновало — лишь бы другим не мешал. В которой опытом делились на равных, прекрасно осознавая, что оказанная кому-то сегодня помощь завтра вернется к тебе от третьего человека — и потому не стеснялись эту помощь просить.
И вдруг оказалось, что и ей есть, чем с другими поделиться. В жизненных вопросах ее одногруппники, живущие совершенно самостоятельно вдали от семьи, были намного опытнее, но в учебе мало кто из них мог с ней тягаться. К концу того первого колхоза она прониклась особой симпатией к трем Ша — Саше, Даше и Наташе — и после него весь семестр с удовольствием объясняла им, как делать расчетки и составлять из первоисточников рефераты. Правда, когда перед первой сессией они попросили у нее конспекты, чтобы переписать их, она слегка оторопела. Со школы в голове у нее засела мысль, что каждый учится для себя. Но просьба прозвучала так непосредственно, словно речь шла о ложке соли для супа, что ей и в голову не пришло отказаться.
После успешно сданной сессии девчонки провозгласили ее непревзойденным мастером создания идеальных шпаргалок и тут же заключили с ней бартерное соглашение: она на всех лекциях пишет — под копирку — два конспекта, они выстаивают за нее очереди в библиотеку и студенческую поликлинику. За пять лет это соглашение разрослось в сложную, густо-разветвленную сеть взаимных услуг с большей частью ее группы. И за все это время она ни разу не почувствовала себя в нем ни благосклонно одаривающей, ни унизительно выпрашивающей стороной. Любая просьба не сопровождалась — предварялась предложением помощи. И она ощущала себя равной среди равных, каждый из которых знает нужды другого и не скрывает своих.
Кстати, в том списке номеров телефонов, который продиктовала ей Лиля, не оказалось ни одной Ша — а ведь до нее как-то дошли слухи, что все они, отработав положенные по распределению три года, так или иначе оказались в ее родном городе. Странно. Не было, впрочем, в том списке и тех, от кого и дошли до нее эти слухи — несколько бывших одногруппников связывались с ней пару раз после окончания института. Она нахмурилась. И парней в том списке было всего двое — как раз тех, кто в институте почти не обращали на нее внимания.
Романов у нее в институте не было, но это отнюдь не значило, что к ней никто не проявлял интереса. Компания у них была молодая, и страсти — без постоянного родительского надзора — кипели вовсю. То и дело между кем-то из ее друзей взвивалась под облака мощным гейзером невероятная любовь, и жертвы ее забывали обо всем на свете, не видя и не слыша никого и ничего вокруг себя. На некоторое время. Затем на смену восторгу и поклонению приходили ревность, подозрения и обиды, и пара расставалась, демонстрируя нарочитую вежливость по отношению друг к другу на парах и в компании. Серьезных, долгосрочных отношений никто из них, казалось, не искал — просто, вырвавшись на свободу, они пытались взять от жизни все и сразу.
Помня постоянные наставления матери, та, которую позже назвали Мариной, смотрела на них со снисходительным удивлением. У нее самой еще ни разу не замерло сердце при взгляде на того или иного парня, и она никак не могла взять в толк, почему, влюбившись, они все словно выпадают из жизни, наплевав на важность учебы как подготовки к будущей трудовой деятельности. Глядя, как они вползают на пары с отрешенными, осунувшимися то от счастливой, то от мрачной бессонницы лицами, она только головой качала и не испытывала ни малейшей зависти — только сочувствие и облегчение, что ее эта чаша миновала.
После каждого празднования в общежитии кто-нибудь из ребят — из соображений безопасности — обязательно провожал ее домой. Она не придавала этому ни малейшего значения, даже если провожатым несколько раз подряд оказывался один и тот же из ее друзей, чуя неладное лишь тогда, когда на следующий день девчонки вдруг начинали многозначительно перемигиваться и оставлять ее в одиночестве при приближении настойчивого кавалера. Всякий раз при этом она приветливо здоровалась с парнем и тут же сбегала под прикрытие насмешливой девчоночьей стайки, настойчиво прося их не выдумывать того, чего и в помине нет.
Дважды во время таких провожаний дело дошло до объяснений в любви. Корявых и неловких — собственно, речь шла даже не о высоких чувствах, а просто о предложении встречаться; и оба раза застали ее врасплох. От неожиданности она мямлила что-то о том, что парень ей очень нравится, но только как друг, и вообще — у нее и времени-то свободного почти нет: учиться нужно, да и по дому тоже… Ей было так неловко, что она даже в лицо собеседнику посмотреть при этом не решалась — все больше к своим ногам обращалась.