Человеческая истина — мое пропитание? — подумал он. — Господи. Ужасный привкус во рту казалось жужжал, и он все еще чувствовал вкус колбасы.
Затем он снова услышал голос, но не в ушах, а в его голове.
Что это было?
Он встал, как вкопанный, на пустой улице, пропитанный блевотиной.
Сила истины? Он пришел сюда в поисках истины, и все, что он получил — было блевотиной. Также он слышит голоса. Отлично, подумал он. Фантастика. Но он должен был найти мотель, чтобы принять душ и переодеться.
Писатель бесцельно забрел на центральную улицу. Магазины были закрыты, дома были темными. Автобусная станция была тоже закрыта, и за время своих блужданий он не нашел ни один мотель.
Затем он увидел церковь.
Она причудливо раскинулась за деревьями, и ее чистые, белые стены отблескивали в ночи. Его подкупило то, что она казалась нормальной. Передние двери были распахнуты, а внутри виднелись свечи.
Он вошел и пересек неф.[15]Скамьи были пусты. Впереди, за алтарем, задержалась тень, бормоча низким голосом слова, как заклинание.
Это был священник, читающий обряды перед открытым гробом.
— Простите, отче, — сказал писатель. — Мне нужно знать…
Священник обернулся, черные одеяния оттопыривал «стояк». Он был слишком заметен. В гробу лежал труп старой женщины.
— Чево?!
— Я новичок в городе. Здесь есть какие-либо мотели?
— Мотели? Здесь? — огрызнулся священник. — Конечно нет!
Глаза писателя метнулись к открытому гробу.
— Вы случайно не знаете, когда придет следующий автобус?
— Да как ты смеешь приходить сюда сейчас, — возмутился священник. Он резко указал на гроб. — Ты не видишь, моя мать умерла?
— Я сожалею, отче, — выдавил из себя писатель, но подумал, Боже!
Он поспешил обратно. На улице он почувствовал себя странно: не опустевшим, как раньше, а ошалевшим и вышвырнутым. Это город, или это я? Внезапная и обильная вспышка пота сделала его рубашку, залитую рвотой, по ощущениям, как пальто слизи.
Пот был предвестником, как горн…
О нет.
…для голоса:
— ИЩУЩИЙ. ИЩИ!
Кварталом ниже, на углу, светился знак: ПОЛИЦИЯ.
Его шаги отзывались в голове, как какой-то нимб, когда он побежал туда. Конечно, полиция будет знать о следующем автобусе. Он толкнул дверь, собираясь что-то сказать, но замер.
Здоровенный полицейский с бакенбардами впился взглядом в него:
— Че те надо, приятель? Я занят.
— Я… — попытался писатель.
Коп действительно был занят. Он стоял позади длинноволосого подростка, который был прикован наручниками к стулу. Шнур и дубинка образовывали жгут, который он затягивал вокруг шеи парня.
— OK, панк, — предупредил полицейский. — Больше никакого дерьма. Где их наркотики?
Подросток, конечно же, не мог ответить, даже если бы хотел. Его душили. Раскрытый в панике рот, исказился, лицо раздулось.
— Все еще молчишь, да? — коп сделал еще один оборот жгута.
— Какого черта ты делаешь? — закричал писатель.
— Полицейское дело. Этот парень — наркоторговец, подписано лично им. Вероятно, продает это дерьмо детишкам в детском саду. Ну знаешь, весь этот «крэк» и «PCP».[16] Мы должны быть немного жестче; это единственный способ вытрясти что-либо из него.
Немного жестче? Писатель ошеломленно смотрел. Коп закручивал жгут до самого конца, пока шнур не заскрипел. Тело мальчишки напряглось на стуле, а его лицо начало синеть.
— Говори, панкота. Где ваша заначка? Кто ваш посредник?
— Как он может говорить? — выкрикнул логичный вопрос писатель. — Когда твой жгут вокруг его гребаной шеи!
— Катись, приятель. Это дело полиции. — Полицейский остановился и глянул вниз. — Ах, дерьмо, похоже он подох. — Подросток дернулся несколько раз, а затем вяло сполз со стула с мертвым, опухшим лицом.
Безумие, подумал писатель.
Коп размотал жгут и снял наручники.
— Простой наркоторговец, мы ничего не потеряли. Нет смысла разоряться об этом. — Он дружелюбно взглянул на писателя. — Девчачья ли, или мальчишеская писюлька — все они розовые внутри, верно, приятель? Помоги мне стянуть его штаны, мы можем вдуть ему перед тем как он закоченеет.
Вывеска на стене гласила: Служить и Защищать. Писатель, c колотящимся мозгом, вывалился из участка.
Телефон, промелькнула мысль. Он бросил свой чемодан посреди улицы и вдруг зашатался. Здесь что-то случилось. Надо позвонить кому-нибудь, вызвать помощь. Дома отодвинулись прочь с улицы и выглядели безвредно. Он постучал в первую же дверь.
Мужчина средних лет, ответил:
— Да? Могу я вам помочь, молодой человек?
— Я… — попытался писатель.
Человек был накрашен тенями для век и вишнево-красной помадой. Также он был одет в трусики, подвязки и чулки. Зажимы из нержавейки были «привинчены» к его соскам, раздувая мясистые концы.
— Круто, не так ли?
— А?
Человек спустил гофрированные трусики, обнажив половой член и мошонку, сверкающую булавками. Одна булавка проколола «конец» крайней плоти.
— Ух… круто, да, — ответил писатель.
— Не хотите ли прикоснуться к нему?
— Э-э, ну, нет, — писатель побежал прочь.
Во втором доме он заглянул в полупрозрачную дверь и увидел красивую, обнаженную женщину, гоняющуюся за гигантским сенбернаром, а человек из третьего дома стоял, усмехаясь, на перилах своего крыльца с петлей на шее.
— Измена! Милый Флинс, беги, беги![17] — процитировал он Шекспира, и сделал шаг с перил.
Тяжелые, глухо чавкающие стуки приветствовали писателя в четвертом доме:
УАК-УАК-УАК! УАК-УАК-УАК!
В окне кухни он увидел мужчину, с очень довольным видом, раскалывающим голову ребенка большим молотком для отбивных, в то время, как позади него женщина в фартуке готовила что-то на сковороде.
Мужчина раздробил череп на части и стал ложкой соскребать нежные мозги в миску.
— Оливковое масло или рапсовое? — спросил он жену.
Писатель отпрянул и, сдерживая рвоту, вывалился обратно на улицу. Под воздействием увиденного, он чувствовал себя, будто получил удар кувалдой прямо в лицо. Он видел достаточно; он не хотел больше быть Ищущим — он просто хотел вернуться домой. Потом его снова бросило в пот, и голос, как изношенный аккорд, прозвенел снова в его голове:
НО ТАМ ТАК МНОГО, МНОГО ЧЕГО ДЛЯ НАШИХ ПОИСКОВ…
Что бы это значило? Сдавшись, писатель наклонился и его вырвало. Это было логично по сути, в конце концов, было его долгом после того, что он видел. Безумие, повторил он, выблевывая спазм за спазмом, как «человеко-насос» для дерьма. Нитки слюны свисали с его губ, в то время, как содержимое вылетало из его желудка. Влажные брызги разлетались по улице.
Ох, что за день.
Закончив, писатель почувствовал себя еще хуже, почувствовал себя изгоем. Частички месива из его последней трапезы блестели, почти как драгоценности, в морозном свечении фонарей. Он чувствовал пустоту, и не только в животе, но и в сердце. Может быть он выблевал свой дух, а?
У меня же есть дух? — подумал писатель.
Он просто охуевал от слишком многих вещей. Безумие города — конечно; и голос — наверняка. Однажды услышанные голоса в голове, вообще-то, не были признаком благополучия. Но, отчего он охуевал больше всего, так это от того, что сам находился здесь. Зачем он пришел? За истиной, за осколками человеческой реальности, чтобы питать свое творчество, задавался вопросом он теперь. Это не имело никакого смысла, но каким-то образом он чувствовал противоположное: что на самом деле отсутствие истины вызывало его. Вакуум, а не действительность. Пустоши.
Ложь.
Абсурдно, но он сел рядом с лужей блевотины, чтобы осмыслить это. Каталитическая субъективная гипотеза[18] была разрушена? Он чувствовал себя отверженным, но кем? Господствующими? Обществом? В некотором смысле он был — всеми писателями, вместе взятыми и, возможно, это была обратная сторона его отторжения, которое спровоцировало зов, избрало его каким-то образом. Человеческая истина мое пропитание. Насколько мощна сила истины? Но чем больше он бороздил в домыслах, тем сильнее он смеялся.
Поиски имели неприятные последствия, оставив его сидеть «ниже плинтуса», как и его блевотину, принимавшую причудливые формы между его ног.
Ищущий, на свою задницу, пришел к выводу он. Долбанная правда. Все, о чем он волновался теперь был следующий автобус.
— Мама! — услышал он.
Мольба прозвучала с надрывом, переходя в отчаянный визг, как у потерянного ребенка.
Затем:
— Я ПОКАЖУ ТЕБЕ ИСТИНЫ, ИЩУЩИЙ.
ИЩИ. ВЫИСКИВАЙ ПРОПИТАНИЕ ИСТИНЫ. ПОКАЖИ МНЕ ЧЕГО ТЫ СТОИШЬ.
Писатель ухмыльнулся. Что еще я должен сделать? Он почувствовал церковные стены сразу как подошел, так можно ощутить кого-то, столкнувшись лицом к лицу в толпе. Свет горящих свечей заставлял тьму нефа судорожно перемещаться, заполняя скамьи паствой теней, верующими и лишенными плоти.
— Мама! Я здесь!
О, Боже, — подумал писатель, и это была тень мыслей, более суровых и менее мудрых. То, что он увидел, ошеломило его больше, чем увиденное ранее. Он уставился в сторону алтаря, словно скованный цементом.
Гроб стоял пустой. Его предыдущий владелец — мертвая старуха — была полностью раздета и распята на ковре; вся в морщинах, с серо-белой, сухой кожей и с лицом, как сушеный фрукт. Между ног трупа скрючился священник, со спущенными до лодыжек черными трусами, и яростно совокуплялся.
— Я приведу тебя обратно! — тяжело дыша, обещал он.
Его глаза были зажмурены в самой благочестивой концентрации. Провисшие мешки грудей колыхались на подмышках трупа.
— Ради всего святого, Вы трахаетесь с трупом! — закричал писатель.
Трах прекратился. Ярость, прерванного полового акта, заполыхала в глазах священника так резко, как трескаются стекла.
— Чево? — гаркнул он.
— Вы трахаете труп своей матери!
— Ну и что?
Писатель поежился:
— Поправьте меня, если я ошибаюсь — я не эксперт по современному протоколу клериков,[19] но в моем понимании, священникам не полагается заниматься сексом, особенно с их матерями, и особенно, когда их матери МЕРТВЫ!
Священник замялся, но не из-за возражений писателя, а из-за какого-то внутреннего позыва. Печаль осознания того, что он стащил и «оседлал» забальзамированную падаль, коснулась его лица.
— Я не могу вернуть ее, — сокрушался он. — Нет, не так.
Его эрекция пульсировала, пародируя жесткий корень. Абсолютно несчастный, он что-то поднял. Кишки писателя похолодели. То, что священник поднял, было парой тяжелых кровельных ножниц.
— Боюсь, есть только один путь, — сказал священник со слезами.
Писатель крикнул:
— Нет, нет, нет! Срань Господня! Не делайте это! — но священник без стеснения уже обрезал ножницами головку своего члена.
Ожидаемый вопль прозвучал как выстрел около нефа; головка упала на ковер, словно круглый леденец.
Писатель пятился назад, в ушах звенело. Мне не нужно видеть это, подумал он. Но что-то вынудило его искать, и теперь у него было довольно хорошее представление о том, чем было это что-то.
Кровь беспрепятственно выплескивалась из обрезанного члена священника — да, так же свободно, как вода из садового шланга.
— Мама, ой, мама, — пробормотал он, дрожа, когда кровь полилась сильней.
ПРАВДА, — ударил голос в голову писателя, когда он в шоке побрел обратно на улицу. Он осознал, что что-то сделало всех в этом городе сумасшедшими.
НЕ СУМАСШЕДШИМИ. РАСЦВЕТШИМИ В ИСТИНЕ, РЕАЛЬНОЙ ИСТИНЕ.
Он проигнорировал это; он должен был. Почему же тогда я не сошел с ума?
ТЫ ИЩУЩИЙ, — пришел ответ.
Пустым взглядом он посмотрел вдоль улицы. Он не чувствовал себя сумасшедшим, он чувствовал себя прекрасно. Так почему же он слышит голоса?
АХ, ДА, — услышал он. — ПРОПИТАНИЕ!
Было ли это действительно безумие, или это чрезмерная восприимчивость кажется голосом, чтобы он сделал вывод? Все его дискуссии об истине, и о том, что есть истина на самом деле, исключали один очень важный фактор. Может быть, правда была изменчивая. Как философия, искусство, технологии — как жизнь, сама по себе — возможно, старые истины умерли и были заменены новыми.
Изменилась ли истина? Было ли это?
Писатель толкнул вращающуюся дверь «Перекрестка».
— Смотри, он вернулся! — сказала жирная блондинка. — Это писатель!
— Ищущий, — поправил бармен. — Готов к «шоту»?
— Ебал я в рот твои «шоты», твое жлобство и тебя самого! — он яростно указал на жирную блондинку, — Держитесь, блядь, подальше от меня!
Она рыгнула в ответ, наполовину закончив со своей следующей пиццей. Рыжая тоже все еще оставалась за стойкой; на барной салфетке она рассеянно рисовала каракули с непомерно большими гениталиями…
— Чего приперся назад? — спросил бармен.
Жирная блондинка пустила еще одну отрыжку, которая прозвучала как треск дерева:
— Может быть, он хочет еще пиццы.
— Вы не видели моего безнадежно-неадекватного дружка, бродящего поблизости? — спросила рыжая.
Господи, — подумал писатель.
— Все, что я хочу знать, когда следующий проклятый автобус приходит в этот проклятый город.
— Позвони в «Trailways»,[20] — предложил бармен. — Платный телефон по пути в сортир.
Ну, наконец-то, телефон!
— Но, подожди сек, — бармен хлопнул желтый «шот» на стойку. — Выпей, Ищущий. И не волнуйся, это — …
— Я знаю, жесть. — Не повредит, не так ли? Писатель начал пить и замер на середине глотка, а затем выплюнул его: — Ебать, что это было?
— «Мочебрызг», партнер, — Ширинка бармена была расстегнута. — Фирменный напиток. Немного вкуснее, чем последний раз, да?
— Вы все — кучка психопатов! — закричал писатель.
— Замути один из твоих «Соплебрызгов», — предложила жирная блондинка.
— Это хорошо, что я был простужен всю неделю. Сделаем его погуще, пожирнее. — Бармен прижал указательный палец к его левой ноздре, а затем громко осушил правую в один из стеклянных «шотов». — Да уж, красава. Давай, Ищущий.
Голову писателя лихорадило:
— Нет уж, спасибо. Я пытаюсь экономить.
— Твое здоровье, — сказала толстая блондинка. Она аккуратно его выпила, глотая, более-менее как единый комок. — Приятный и жирный!
Это просто никогда не закончится, не так ли? Писатель покачнулся назад к таксофону, забросил мелочь и стал ждать.
Гудка не было.
— Будь проклято это ебаное дерьмо, этот бар — кусок чокнутого дерьма и этот, еб твою в жопу мать, город! — писатель сформулировал самое лучшее из его утонченной и эрудированной лексики. — Ебаный в рот жлобский город-помойка, где даже нет ебаного телефона, который работает!
— Телефоны не работают с прошлой ночи, — проинформировали его.
Это был парень в белой рубашке, который только что зашел с черного хода. Он взвешивал в руке блестящую, 1.5-килограммовую, алюминиевую бейсбольную биту.
— Тсс, — прошептал он затем. — Я хочу удивить ее.
Он подкрался сзади к рыжей, выбирая позицию как грозный бэттер[21] и вмазал…
ТРРРАХ!
Удар битой в правое ухо рыжей, выплеснул большую струю крови из левого. Она слетела со стула, как мяч для гольфа от тройника, и приземлилась на пол.
— Как насчет этого? — мягко спросил Белая Рубашка. — Я готов поспорить, что это было достаточно большим для тебя.
Бармен и жирная блондинка рукоплескали. Писатель просто смотрел. «Белая Рубашка» за глотку оттащил рыжую через заднюю дверь.
— Все еще не нашел, че искал, ага, Ищущий? — прокомментировал бармен. — Все еще не нашел Истину. Ну, дай я скажу тебе че… истина может меняться.
Писатель взглянул на него.
— Я знаю, что есть истина, — заявила жирная блондинка.
— Да? — возразил писатель. — Скажи мне тогда, жирный кусок дерьма, ходячее быдло из трейлер-парка, блевото-машина. Что есть истина?