— Идея, нужна идея! — произнес Щепкин, отбрасывая газету, и в некоторой придавленной задумчивости добавил: — Кубометра не хватит для жизни, а для смерти достаточно тысячной доли. «Тридцать два года, шестнадцать страниц, восемь трупов и одна незаметная жизнь», — подумал он, затем поднялся, чтобы записать в блокнот: «1 куб м для ж мало, для с 0,001 куб м много. 32 г — 16 стр — 8 тр — 1 ж».
Щепкин запрокинул тонкую голову, прислонил затылок к пустой стене, закрыл глаза. Коли ежедневно в начале трапезы звенит колокольчик, через неделю рыбка приплывает по первой склянке, — так и с газетой: откроешь в одно солнечное утро, а в ней ни одного убийства — и день покажется прожитым зря. Хорошо, когда есть рефлексы: хорошо, когда не нужно идти на службу, и это стало привычкой, хорошо, когда тебя никто не ждет, и ты рад, что не обременяешь. Когда в газете нет некролога — плохо. Плохо, когда против шерсти, плохо, когда не удовлетворен рефлекс, плохо, когда ждешь, но не получаешь.
Щепкин оглядел жилище. Все, что оставила мать, он проел. Как моль. Остались стены — три пустых гвоздика, стул, раскладушка. Ах да, еще стол в кухне с пятнами клубники. Что нужно сравнительно молодому человеку, желающему со дня на день вступить в новую жизнь? Нужна идея! Идея, без которой свет меркнет, и все вокруг выглядит крупным, но с которой — наоборот — свет сияет, и все вокруг становится мелким и ничтожным. Нужна идея.
Щепкин иссушенной виноградной лозой лег на раскладушку, нашарил на полу газету и продолжил листать. Газеты не врут и не сгущают — на хорошее не хватает полос — это он понимал; страница 39 и далее — одно только хорошее, но в газете всего 38 страниц! Вот так. Щепкин вздохнул: мама внушала, хорошее — это хорошо, плохое — плохо. Но как не перепутать? В тридцать жизнь только начинается, и если не перепутать хорошее с плохим, очень можно даже… даже очень многое можно.
— Эх-х, — выдохнул Щепкин. — Кубометра не хватит для жизни, а для смерти — достаточно тысячной доли.
Будто не было утреннего неистового дождя: за пыльным стеклом валялся пыльный губернский город. Коробочки домов, похожие на спичечные, выложенные Вовкой-коллекционером на пыльную поверхность маминого стола, в беспорядке ползли к пыльному горизонту. Стыдясь лубочной неказистости, хронические лентяи, дома прятали глаза, втягивали голову в плечи, угрюмо молчали, пытаясь стать незаметными, сливались с темной землей, — боялись, что кто-то наверху, кто всему и любой совести укоризна, обратит на них свой, пусть справедливый, но все-таки испепеляющий взор. Дома наступали друг другу на пятки, суетливо толклись в коридоре между большой областной автомобильной трассой и рекой, чье название не сразу и вспомнишь, глупыми черепахами вползали друг на друга.
Щепкин ткнулся лбом в стекло, потянул носом и вздохнул. Где-то там, мятой коробкой «Спички новогодние», теснилась школа. Его школа. Средняя, как всё, что сто, двести и тысячу лет бесконечно долго ползло к горизонту, как то, что спустя и сто, и двести, и — черт возьми! — тысячу лет, бесконечно долго будет топтаться в коридоре, в этом тесном выходе к горизонту. И никогда, никогда ничто не изменится. Он представил, как на ладони поднимает картонку с пыльными серыми коробочками, как валятся с картонки ему под ноги люди, пирамидки башен, конусы крыш, поднимает над головой и швыряет оземь. И тогда взметается пыль, уносится ветром, — город очищается. Очищается. Он захотел что-то крикнуть всем этим людям, снующим по городу в поисках чистого горизонта, распахнул окно, выглянул наружу, но вдруг застеснялся, остановился и… не найдя слов, бесхитростно плюнул на тротуар. Никто не оглянулся, не вздрогнул и не скривил губы. «Совсем озверели», — заключил Щекин и вернулся на раскладушку.
Не спалось: с улицы несся шум грузовой машины, раздавались громкие нетрезвые голоса; «Так и есть, озверели!» — Щепкин повернулся на живот, спрятал голову под подушку; эх, была б его воля, он этот город… он его вот так — об асфальт и ногой, ногой!
Под подушкой заболела голова, захотелось двинуть затылком о стену, проучить её. Он встал, чтобы пройти на кухню. Единственным средством от боли в пустом доме служило полотенце, — Щепкин открыл кран, опустил под струю голову, затем намочил и приложил к макушке полотенце. Полегчало. И хорошо, и славно! Он захотел было вернуться на раскладушку, но почему-то вдруг прошел к окну, прильнул к стеклу, уставился на белый свет. И не зря: на улице у трамвайных путей, совсем близко — рукой подать, — однако не настолько, чтоб можно было разглядеть, ничком лежал человек. «В костюме? Мертвец. Точно, мертвец!» Щепкин оживился. Улица считалась рядовой, пресной, даром называлась «шоссе», ничего такого за долгие годы на ней не замечалось, потому в чрезвычайном любопытстве распахнул окно, вытянул шею и, дабы с максимальной возможностью приблизиться к происходящему, налег животом на подоконник. Человек, между тем, не шевелился. «Как интересно! — успел подумать Щепкин, — не зря день пройдет, явно не зря», как тут же осекся: покойник зашевелился. Нет, тьфу-тьфу-тьфу, показалось!
Неподалеку, простецки поплевывая, пара рабочих в оранжевых жилетах без энтузиазма заглядывала в неглубокую дорожную выбоину. Непечатно заключив, что повреждение пустяковое, и со смехом бросив, что пущай из конторы сами возятся, мастеровые закинули в грузовик инструмент, с сальностями смешливо погрузились в кабину, загоготали-загоготали, тронули восвояси. Отъехав на незначительное расстояние, машина остановилась, дала задний ход, подкатила к мертвому человеку. Один из рабочих вышел из кабины.
Щепкин весь обратился в слух.
— Командир! Белку не видел? — бросил рабочий. И уточнил: — домашняя, сбежала… — Человек не ответил. Рабочий пнул покойника. — Помочь? — Труп, естественно, безмолвствовал. — Мудак какой-то! — засмеялись рабочие.
Щепкин раскрыл рот.
Исторгнув на мостовую пивную банку, грузовик затрясся фурой, загудел, пустил неприличное мутное облако и пошкандыбал в город.
«Вот так-так!» — Щепкин почесал переставший ныть затылок. Он вдруг вздрогнул от настойчивого трамвайного звонка. Вагон замер в нескольких метрах у остановки — на путях лежал человек. Дважды просигналив, вожатая распахнула двери.
— Твою мать, разлегся! — бросила дама, выскакивая из кабины.
Из салона просыпались нетерпеливые пассажиры. Образовалось небольшое столпотворение, зашептало рядом с покойником, кто-то склонился над ним и объявил, что не дышит. Кто-то возразил, что пьян, и нужно перенести на лавку.
— Свят, свят! Да это же Володька, — вдруг закричала старушка и указала в сторону окна, из которого торчала укутанная в полотенце макушка Щепкина. — Вон там он живет… жил. Мать потерял. А теперь сам… Свят, свят… Нужно прикрыть чем-нибудь, не хорошо это… У кого-нибудь с собой одеяло имеется?
— Откуда одеяло? На «Птичку» едем! — пожал плечами молодой человек, потрясая равнодушной к происходящему белкой, что-то грызущей в тесном пространстве клетки. — У него газета, может, ею накрыть?
Услышав всё это, Щепкин побагровел, максимально высунулся из окна и крикнул:
— Эй, там! Чего вы?!
Внимания, тем не менее, никто не обратил, а даже наоборот, присутствующие теснее обступили покойника. Щепкин почувствовал, что ещё секунда, и он вывалится из окна, что если сейчас же не внесёт ясность, то сойдет с ума. И даже буйно! Но вместо этого он внезапно щелкнул зубами и студнем стёк с подоконника; а молодой человек спросил:
— С какой стати он улыбается, приснилось что? Ха-ха!
Только этих слов и смеха Щепкин уже не слышал, он вытянулся вдоль плинтуса и в глубочайшей обиде закатил глаза.
— Иди, иди, остряк! — вякнула вожатая на молодого человека с белкой, — а ну расступись, чего встали? Сюда его… вот так… за ноги.
В тот день Щепкин вспомнил, что не брал газет и отругал себя за упущение. Вставать с раскладушки не хотелось и лишь пообещав себе до завтрашнего дня больше никуда не ходить, поднялся, чтобы спуститься к ящикам. На газеты он не тратился — пользовался бесплатно: просовывал два пальца в щель и выуживал. В тот день, наконец, ему была ниспослана идея. Щепкин сбросил тапки, скрипнул раскладушкой, разложил на груди ворованные экземпляры mass-media, углубился в чтение. Всякая газета имеет установленный объем, и всякая — пресловутую «тридцать восьмую страницу» (даже если это пятьдесят шестая) — водораздел, за которым ожидается праздничное, легкое и оптимистичное чтиво. Но всякая газета почему-то оканчивалась именно на водоразделе, и Щепкин привык читать только половину газеты — лишь то, что входило в номер — мрачное и пессимистичное…
Щепкин вдруг услышал голоса. Он привстал, чтобы удостовериться — показалось. Однако говорили, и говорили где-то под ним, будто не замечая и тем крайне смущая Щепкина.
— Опять ты с ней? — сказал кто-то тонким, регистром похожим одновременно и на детский и, вот тебе на, и на старушечий, голосом.
— Сама прибежала, — ответил второй, не более благозвучно. — Куда мне ее? Пропадет она в лесу.
— А уговор? Хочешь, чтобы передумал?
— Не нужно, не нужно, сейчас отпущу…
— Вот и отпускай.
— Сейчас.
— Ну же!
— Беги милая!
Щепкин с опаской потянулся лицом к полу. В эту секунду из-под раскладушки оранжевой стрелой метнулась к окну вусмерть перепуганная белка. Щепкин отпрянул и зажмурился. В темноте он отчетливо услышал бряцанье форточки, несколько звонких ударов, похожих на цокот и чью-то удаляющуюся перебранку. Посидев на раскладушке несколько минут с закрытыми глазами, удостоверившись, что и голоса и белка лишь померещились, Щепкин перевернулся на бок, почесал живот и вернулся к газете. Спустя четверть часа он все же заглянул под раскладушку — убедиться, что никого нет — и, в полной мере успокоившись, углубился в чтиво.
В принципе, газеты повторяли друг друга, пережевывая одни и те же события. После третьей Щепкину сделалось скучно. Он вспомнил, что обещал себе со дня на день вступить в новую жизнь, и что для этого нужна была какая-нибудь идея. Он обещал это не первую неделю, а идея все не приходила. Не приходила и все тут. И не высасывалась из пальца. Всякий скажет, что без идеи не стоит ни во что соваться, — Щепкин решил поспать, в надежде, что идея придет, быть может, во сне. Он свернулся калачиком, поместил ладони под скулу, принялся считать, заснул; миновав стадии быстрого и медленного сна, отбросив, не дав развиться двум сновидениям, остановился на сложном и потаенном, а когда проснулся, идея была сформулирована. Щепкина озарило созданием компании, оказывающей услуги «восстановления». То есть это будет ООО «ВОССТАНОВЛЕНИЕ». Нет, изящней, вот так это будет: «ВОССТАНОВЛЕНИЕ Ltd». И Щепкина не смутило, что об этом перед сном он вычитал в одной из рубрик, не смутило, что была шутка, а у него — всерьез.
Облачившись в костюм, который за несколько месяцев вынужденной голодовки стал велик, со слезами выудив из ножки стола скромные сбережения матери, Щепкин пустился в дерзкое и полное неизвестности бизнес-плавание. Не зная как подступиться, ибо никогда не работал и при маме был в ажуре, Щепкин, тем не менее, проявив изворотливость и силу внезапно проснувшегося упрямства, зарегистрировал-таки небольшую компанию. Указав в документах, что намерен оказывать населению услуги по виртуальному воссозданию покойных родственников, выдержав несколько насмешливых взглядов молоденьких чиновниц и заплатив пошлину, Щепкин получил лицензию. И все же, и все же… За два месяца в арендованной на окраине города комнатушке не прозвучал ни один звонок, клиентов не было, и Щепкин понял, что прогорел.
Душным августовским вечером, в тридцатый день от начала месяца и на пятый день просроченного платежа за аренду, задолжав многочисленным мелким кредиторам, Щепкин покидал офис с мыслью, что пора уносить ноги. Денег едва хватало, чтоб отъехать на электричке в неизвестном, но безопасном направлении. Он покидал офис, а судьба уже стучалась в его ворота в лице Пети Рукавова — приятеля Щепкина по школе.
И все завертелось. Петя Рукавов — преуспевающий бизнесмен из Франции Пьер Волан, — имеющий за плечами то и это, в тот душный августовский вечер у кафельного выхода подхватил Щепкина за локоток и взял ООО «ВОССТАНОВЛЕНИЕ» на буксир. Получилось так, что от Щепкина — идея и учреждение, а от Волана — финансы и опыт. И уже через неделю ООО «ВОССТАНОВЛЕНИЕ», реорганизованное, как и задумывалось, в — нет, не в «ВОССТАНОВЛЕНИЕ Ltd», бери выше! — в «VOSSTANOVLENIE Ltd», с уставным капиталом в размере 1 франка и будущим оборотом в размере многих миллионов, уверенно шагнуло на российский рынок услуг.
Услуги, вот все-таки голова, включали максимально полное воссоздание усопшей личности: воспроизводился голос, печатались фотографии, записывались видео-ролики. Даже сочиняли письма и выдумывали личные вещи. Только… лишь не было самого человека; но верить, что он жив, что вот прислал фотоснимок, что работает в Африке, что вот его семья, а вот телефонный звонок — согласитесь, ведь из этого состоит человек? — безутешным родственникам хотелось. И они плевали на реальность — устраивала ирреальность; а факты говорили, что сын жив, что он женился, и что вчера прислал веселую открытку… Позже, на лекциях по маркетингу, Рукавов любил рассказывать, что кто-то из обеспеченных клиентов Компании заказал «восстановить» самого — в этом месте Рукавов переходил на шепот — самого Хрущева, и тот слал клиенту собственноручно написанные письма, сувениры слал, а также дважды в неделю звонил из Москвы по «вертушке»…
Через год на «VOSSTANOVLENIE Ltd» в поте лица трудилась небольшая армия наемных актеров, графологов и дизайнеров. В силу защиты авторских прав, а в данном случает речь шла о социальном изобретении, и благодаря талантам Пети Рукавова, оказавшаяся монопольной, новейшая услуга стремительно обрела популярность. Еще через год группа компаний «VOSSTANOVLENIE Ltd» гребла немыслимую прибыль, а Щепкин amp; Волан, утопая в роскоши, источали неземное обаяние. К тому времени они въехали в новый многоэтажный комплекс, разместили на фасаде логотип — улыбающееся солнышко — и готовились к выходу на непаханую, уже международную ниву.
— 2 -
Брат Михаил, в миру — Михаил Липка, говоря о родине, неизменно морщил лоб: в разговорах о родине в голову приходили образы хрустальных унитазов и стульчаков. Нет, родину Липка любил, он мог лечь на землю и прислониться к родине грудью, но колючая золотая проволока в хрустале унитаза, фарфоровая супница в форме… черт знает в какой форме… разве мог он смириться?
Отыграв первую партию и восстановив против себя братию, Липка подготовил почву для ухода. 7 апреля, в праздник Благовещения Пресвятой Богородицы, когда брат Михаил, соблюдая легенду, оставлял монастырь, настоятель игумен Александр Заславский, молившийся ночью не о братии, но об одном-единственном иноке, наконец, определил Липке тайное послушание.
— Все помнишь? — спросил старик.
— Все, владыко, — доложил Липка.
— Девушек отослал?
— Отослал.
— Братья роптали?
— Роптали.
Старик перекрестил инока.
— Ступай.
— Прощайте, владыко.
В утреннем сумраке Липка коснулся губами руки патриарха и, ступив за ворота, перестал принадлежать самому себе, братии и даже, кажется, Богу, — лишь цели, стоящей в конце долгой дороги, которую предстояло осилить, и о которой ничего не знал.
Липка спустился к шоссе, спрятал руки в карманы плаща и зашагал прочь.
Колючая проволока в хрустале унитаза, фарфоровая супница в непотребной форме, салатница в форме… также в некой интимной форме — Липка не помнил в какой — все это он видел в нескольких журналах, подготовленных предусмотрительным настоятелем. Хозяин супницы владел бюро, где разрабатывались необычные вещицы — «Ради забавы и чтоб нескучно жить. Rukavoff», — значилось в тексте. Но не Рукавов интересовал Липку.
Через час Липка взобрался в пригородный автобус, прислонился к окну, закрыл глаза. Сменив в полдень автобус на электричку, к вечеру он сошел на окраине пахнущего клубникой города, чтобы еще через час появиться на пороге безлюдного кафе. «Требуется разнорабочий», — как и ожидалось, прочел Липка рукописное приглашение и толкнулся в дверь.
Когда Липка вышел из кафе, уже стемнело. Подняв воротник, он миновал городскую площадь, нашел второй от дороги кирпичный дом и поднялся на нужный этаж.
— Вот ваша комната, — указала немолодая хозяйка. — Будете уезжать, не забудьте вернуть ключ. Телефон в коридоре.
— Спасибо, — поблагодарил Липка, закрывая дверь.
Не включая лампы, он распахнул тяжелую занавеску, прильнул к окну. Комната наполнилась светом прожекторов, караулом стерегущих комплекс почтенных зданий; неоновое солнце и буквы «VOSSTANOVLENIE Ltd» парили над самой высокой башней.