<p>
Доминико поморщился. Он знал.</p>
<p>
Газеты никогда не имели претензий к неустроенным в жизни и бедным до последней грани нищеты иммигрантам, прибывших из любых других — северных — стран. О них говорили с доброжелательностью и почтением, то и дело поминая присущее им «нравственное совершенство» в противовес «плохо воспитанным южанам».</p>
<p>
«Плохо воспитанные корсиканцы», по мнению репортёров большинства альбионских газет, все до одного были жуликами и попрошайками. Временами они и в самом деле совершали преступления. Так, впрочем, было всегда — с тех пор, когда появился Альбион.</p>
<p>
Репортёры газет на страницах изданий создавали совсем непривлекательный образ корсиканцев — с всклокоченными волосами, размахивающих руками, то и дело поминали тупое выражение их лиц и незакрывающийся от сквернословия рот. «Макаронники по своей природе не могут заботиться о собственном благосостоянии. Время, когда они перестанут клянчить подачки, не наступит никогда», — писали газеты Альбиона.</p>
<p>
Выходцы из южноевропейских и латиноамериканских стран Старой Земли действительно когда-то были безденежными — в те дни, когда только начался Исход.</p>
<p>
Подавляющее число их тогда было безграмотными крестьянами и рабочими. Незнание английского языка создавало еще больше проблем, хотя сами они и считали, что им повезло, несмотря на то, что им доставалась по большей части низкооплачиваемая работа в виде подметальщиков улиц, каменщиков, уборщиков, низших работников кухни, мойщиков посуды и мальчиков на побегушках.</p>
<p>
Первые годы после Исхода южанам было трудно свыкнуться с незнакомыми привычками, которые навязывал Альбион. Они, например, никак не могли понять, почему постоянно слышат ото всех: «Спасибо, приятель!» — даже после шумного бессмысленного спора или когда кто-то уступил другому дорогу на тротуаре. Их труд оценивался очень низко, грошовый заработок был намного меньше, чем у тех, кто говорил по-английски.</p>
<p>
Ничего странного не было в том, что нищий образ жизни и постоянное безденежье толкали южан в объятия обратной стороны закона. Они создавали банды, нападали на прохожих или очищали от ценных вещей жилье альбионцев. Вопреки ожиданию, желаемый уровень жизни таким образом никак не приближался, зато росли неприязнь к иммигрантам, переходящая в ненависть, надменность и брезгливость со стороны горожан. А полиция стала ставить человека под подозрение только потому, что он был итальянцем.</p>
<p>
В те первые годы переселенческого урагана, затопившего Альбион, всё чаще можно было услышать: «Альбион превратился в обетованную землю для тех, кто не уважает закон, кто не хочет работать и просто собирается просить у нас милостыню. Это отсутствие инстинкта самосохранения — пропускать всех без контроля и без какого-либо разбора наполнять наши земли отбросами общества, в особенности всякими опустившимся субъектами — корсиканцами».</p>
<p>
Альбионская пресса надрывалась: «Бесконтрольная миграция из южных стран принесла на Альбион не только незначительное количество мелких алмазов, но и горы переработанного, абсолютно бесполезного шлака».</p>
<p>
Но, несмотря на барьеры, выставленные ищущим своего счастья корсиканцам прессой Альбиона и облеченными властью политиками, иммиграция южан продолжалась с тем же напором. Потихоньку планета, позднее получившая название Корсика, превращалась в довольно однородное этнически сообщество.</p>
<p>
К концу первого века от начала Исхода на ней проживало уже пятьдесят тысяч выходцев из Южной Европы — в первую очередь с Корсики и Сицилии.</p>
<p>
С возникновением обособленного района–общины облик южан начал меняться, притом с потрясающей скоростью. Некогда занимающиеся самой непривлекательной работой, теперь южане вдруг оказались хозяевами небольших квартальных магазинов, продающих овощи, молоко, бакалею. Мясные лавки и рыбные ларьки открывались на каждой улице. А затем начали появляться и салончики парикмахеров, открывались и прачечные. Рестораны с итальянской едой пользовались необычайной популярностью, давая их владельцам сознание собственного достоинства, возможность содержать семью и даже откладывать деньги. Чем дальше — тем более уверенно чувствовали себя южане. И вот настало время, когда открыли свои двери и первые ночные клубы, где до рассвета игрался джаз и звучали канцонетты, напоминая гостям об утраченной родине. Невероятный успех сопутствовал им, и волна популярности была настолько велика, что Альбион сам начал восхищаться этой музыкой.</p>
<p>
А Корсика продолжала развиваться. Традиции итальянской драматургии не были забыты, и первый театр распахнул свои двери. Начали выпускаться газеты. По праздникам и в выходные по улицам общины проходили оркестры, игравшие джаз. Их парады стали необходимой частью любой праздничной программы. Со временем недоверие исчезало.</p>
<p>
Вот так — медленно, но верно — переселенцы из Италии стали выбираться из нищеты.</p>
<p>
Иммиграция к тому моменту поднялась до высшей точки. Следующие потоки беженцев, опираясь на опыт тех, кто уже обосновался на Корсике, быстро принимали новую действительность и понемногу получали понимание старых обитателей Альбиона. Появилось новое название — «корсиканские скотты», что вызывало в них ещё большее чувство самоуважения и убеждённость в равноправии с уроженцами Альбиона.</p>
<p>
К 151 году финансовое положение населения Корсики укрепилось настолько, что многие из её жителей с гордостью говорили о себе, как о состоятельных людях, а некоторые сумели обойти своих шотландских компаньонов по бизнесу. А ещё через некоторое время избранные корсиканцы завоевали известность и на Альбионе как ученые, конструкторы, архитекторы, спортсмены и музыканты.</p>
<p>
На протяжении всей своей истории корсиканцы устанавливали контакты с отдельными бизнесменами, политиками и представителями общественных организаций.</p>
<p>
Альбион больше не был нужен им — началась война, которая длилась добрых пять лет, пока Альбиону не пришлось пересмотреть свои и корсиканские права, а Объединённое Королевство Земли не превратилось в Земное Содружество.</p>
<p>
Отношение к корсиканцам, впрочем, изменилось далеко не везде — Доминико отлично знал это по себе. Годы ранней молодости он провёл на Альбионе, и даже сидел там в тюрьме. Это было ещё до войны. И совсем недавно он надеялся, что с Альбионом и его комиссарами Аргайлами можно будет найти общий язык. Оказалось — нет.</p>
<p>
— Джеффри Конуэлл. Думаешь, стоит с ним поговорить? — спросил Доминико, опуская газету на стол.</p>
<p>
— Думаю, тебе не стоит беспокоиться. Дело уже решено. А вот тебе пора бы подумать о себе.</p>
<p>
Доминико поднял брови. В доме Дель Маро он провёл уже неделю. Это место навевало на него сон. Было трудно не поддаться всеобщему безделью, и в какой-то момент Доминико даже начал думать, что Дель Маро попросту пытается его отвлечь — но похоже, что не следовало так поспешно о нём судить.</p>
<p>
— Тебя всё ещё интересует Капитул?</p>
<p>
Таскони, мгновенно сосредоточившись, кивнул.</p>
<p>
— У тебя что-то есть?</p>
<p>
— Есть парочка людей. Сам решай, кто тебе милей.</p>
<p>
Таскони выжидательно смотрел на собеседника.</p>
<p>
— Дон Витторио Морелло. Пичотти недавно заявившего о себе клана Джо Дельпачо стали покушаться на его территорию. Не обращая внимания на традиции нашего бизнеса, они создали в его районе и на улицах свои точки и продают героин, перетянули у Морелло многих клиентов.</p>
<p>
— Джо Дельпачо… — задумчиво произнёс Таскони, — сицилиец?</p>
<p>
— Именно так.</p>
<p>
— Устрой нам встречу. Я попробую с ним поговорить.</p>
<p>
Доминико не спешил вставать. Он присел на краешек перил, равнодушным взором оглядывая зал и потягивая коктейль, который успел перехватить у пробегавшей мимо девчушки.</p>
<p>
Отсюда, сверху, невольно бросалось в глаза обилие молодых корсиканцев в дешевых пиджаках, тут и там разбавлявших светскую толпу.</p>
<p>
— И ещё кое-что… — Дель Маро достал из кармана пиджака портсигар, затем — сигару из него, и неторопливо стал раскуривать её. — Это не совсем моё дело… Но тот коп… Он ведь тебя оскорбил.</p>
<p>
Доминико мгновенно напрягся и пристально посмотрел на собеседника, пытаясь понять, что Дель Маро мог узнать.</p>
<p>
— Я просто хочу сказать, — продолжил Дель Маро, — что если хочешь, я помогу тебе решить этот вопрос.</p>
<p>
— Спасибо, — холодная улыбка мелькнула на губах Таскони, и он пригубил напиток. — Я уже всё решил, — продолжил он, снова отворачиваясь и делая вид, что оглядывает зал, — просто не хочу нарушать… ритм.</p>
<p>
</p>
<p>
Вечер выдался паршивый: всего оптимизма Стефано не хватило бы, чтобы это отрицать. Обычное дежурство, на котором они с Габино оба помирали со скуки, оказалось прервано звонком. Пришлось повернуть на север, и минут через десять полицейская машина уже стояла у гигантских ворот с вывеской «Скотобойни Моренги». По другую сторону начинался провонявший кровью и свиными шкурами двор. Вооружённые ножами и топчущиеся в крови китайцы, негры и латиносы со зловещими лицами сновали тут и там. Среди многочисленных женщин, укладывавших мясо в консервные банки, были проворные славянки, рыжеволосые ирландки, толстогубые мулатки всех видов, несколько индианок. Среди посетителей магазинчика при скотобойне чистокровных корсиканцев было не больше, зато хватало немцев и арабов. Впрочем, Стефано уже знал достаточно хорошо — завод в Сартене или скамейка в метро в полдень вполне могли сойти за этнографический музей.</p>
<p>
Управляющий уже спешил к полицейским, и гадливая улыбочка на его лице выдавала, что дело обстоит куда хуже, чем он хочет показать. Торопливо пожав обоим руки, он указал им следовать за собой, и через несколько минут все трое вошли на задний двор. Габино присвистнул — а Стефано с трудом преодолел рвотный позыв. Перед ними лежал обглоданный до костей, но ещё не лишённый ошмётков мяса и даже кусков одежды кое-где проеденный насквозь человеческий скелет.</p>
<p>
— Протухнуть ещё не успел, — с видом знатока сообщил управляющий, — значит, мясо… ммм… тело на жаре не больше, чем день.</p>
<p>
Стефано перевёл взгляд на него.</p>
<p>
— Личность, конечно, не удалось установить?</p>
<p>
— Почему же нет? Вот! Были при нём!</p>
<p>
Управляющий протянул полицейскому корочку с фотографией, которую трудно было сверить с лицом.</p>
<p>
— Джеффри Конуэлл. Впервые слышу о таком.</p>
<p>
— Я слышал, — негромко произнёс Габино, — это журналист.</p>
<p>
К тому времени, когда осмотр места преступления был окончен, бумаги подписаны и Стефано вернулся домой, ему казалось, что его самого изглодали до костей, а футболку от запаха свиней уже не отстирать.</p>
<p>
Ключ долго не хотел открывать замок, пока Стефано наконец не уронил его. Подняв ключ, Стефано всё-таки вставил его в скважину и, повернув, вошёл в дом.</p>
<p>
В квартире царила тишина — не было слышно даже тиканья часов.</p>
<p>
Стефано прошёл в ванную и, сбросив одежду в корзину с грязным бельём, забрался под душ. Какое-то время он старательно заставлял себя не думать ни о чём и, когда наконец стоявшее перед глазами обглоданное тело покинуло его мозг, выключил воду и, закутавшись в полотенце, вышел в спальню. Кровать была застелена свежим бельём, абсолютно точно не принадлежавшем ему — Стефано никогда не смог бы позволить себе шёлк. А на покрывале, тускло отблёскивающем в свете ночных огней, лежал чёрный цветок с приколотой к нему открыткой.</p>
<p>
По спине Стефано пробежал холодок. Он был почти уверен, что ещё несколько минут назад здесь не было цветов. Перевернув открытку, он пробежал глазами по словам, составленным из готических букв — явно вырезанных откуда-то:</p>