Нижние плети толкнулись Вернеру между ног, втиснулись, надавливая, но не проникая, и он застыл. Только тогда по-настоящему понял, что игры закончились.
Йеннер тоже только тогда это поняла.
Оказалось так сладко прижаться к его спине всем телом, потереться, ощущая мельчайшие движения мышц.
Она так давно…
— Я ламианка. Когда я хочу, я хочу так, — голос стал низким и хриплым, совершенно чужим, не человеческим. Он шел изнутри, из нутра — из ее гнилого, набитого симбионтом нутра. — Я хочу тебя трахать. Хочу выебать тебя во все дыры. Хочу, чтобы ты мне подмахивал. Хочу, чтобы ты был связан. Чтобы тебе было больно.
Вернер слушал ее, и в его чувствах ненависть мешалась с возбуждением и отвращением.
Твари внутри Йеннер это нравилось — все ломать.
Вернер дернулся еще раз и перестал сопротивляться, уткнулся лбом в столешницу:
— Отпусти.
Она думала, что отстраниться будет тяжело. Почти невозможно.
Один шаг.
Йеннер его сделала. Убрала плети симбионта.
И еще один.
И еще.
Не так уж сложно.
Вернер медленно выпрямился, не оборачиваясь. Его разорванный комбинезон выглядел глупо, похабно и совершенно нелепо.
Пальцы, вцепившиеся в железную столешницу, казались сведенными судорогой. Костяшки побелели.
— Свали нахуй из моего блока.
Йеннер подняла обрывки платья и ушла.
Глава 2
***
Вернер не подал на нее в суд, не стал жаловаться Долорес, не пришел набить Йеннер морду. Может быть, не видел в этом смысла, раз все равно ничего не случилось. Или просто не хотел сидеть в офисе службы безопасности, отвечать на вопросы и чувствовать себя жертвой.
От осознания собственной безнаказанности становилось еще хуже.
Йеннер часами пялилась в виртуальный экран терминала, обдумывала письмо и не могла заставить себя набрать ни строчки. У нее в голове вертелись слова — «мне жаль», «я хочу попросить у вас прощения», «мне не стоило» — извинения и объяснения. Йеннер тошнило и от них, и от себя. Она как будто попала в мелодраму, и участвовать оказалось намного хуже, чем смотреть со стороны.
В конечном итоге Вернер написал сам. В его письме была схема настенной волновой установки с описанием характеристик и один единственный вопрос: «куда?»
После этого эмоции, которые кипели у Йеннер внутри, как будто прорвало.
Она написала ответ, написала все, что не могла написать до того — о том, как ей жаль, и что она дура, и нужно было сразу все ему объяснить, и держаться подальше. И что он стал ей дорог. Что она хочет его увидеть, и что это очень плохая идея. Что синхронизация падает все сильнее. Что не получается спать, что снится война, что хочется отмотать все назад.
Строчки расплывались перед глазами, и казалось, что в груди рвалось что-то важное, без чего невозможно жить.
Йеннер писала долго, выплескивая в виртуальный экран все, что чувствовала.
После она сидела, чувствовала себя опустошенной и тупо пялилась перед собой.
Текст письма она выделила целиком и удалила.
Вытерла лицо, снова открыла схему волновой установки и заставила себя вчитаться в характеристики.
В письме, которое Йеннер отправила Вернеру, не было слов вообще — только трехмерный план станции, на котором красным было отмечено место для установки.
***
Они и дальше общались практически без слов — схемами, графиками.
Йеннер его не хватало, и что значительно хуже — симбионту тоже. Жадная тварь уже даже не требовала секса, была согласна хоть на что-нибудь. На само присутствие Вернера, на его интерес, или ненависть, или злость, любые эмоции.
Йеннер раз за разом осаживала паразита, и пожинала последствия: бессонницу, кошмары, головную боль и приступы агрессии.
За неделю после случившегося в техблоке двое из четырех агентов безопасности, которые работали на станции вместе с Йеннер, подали прошение о переводе.
В конечном итоге Йеннер решилась позвонить Феделе Боргесу.
Звонок она откладывала, как могла. Причин было две: с Боргесом ее связывали не самые приятные воспоминания, и их последний разговор закончился не вполне по-дружески.
Она бы не удивилась, если бы Боргес просто проигнорировал звонок, но он ответил почти сразу: его скуластое, доброжелательное лицо возникло на виртуальном экране.
— Девочка моя, какой приятный сюрприз. Долгожданный, я бы сказал.
Феделе Боргес был, наверное, самой лучше иллюстрацией того, как сильно могут не совпадать оболочка и содержание. Со стороны он казался по-настоящему хорошим человеком.
Во время Войны Режимов Боргес возглавлял Карательный Корпус. И тогда добродушного доктора Феделе — лучшего специалиста по симбионтам на всей Ламии — называли не иначе как Мясник.
— Добрый вечер, доктор Боргес, — Йеннер кивнула. — Отлично выглядите. Мир вам к лицу.
— Мир всем к лицу, четыре-шестнадцать. Здоровый сон и отсутствие стрессов творят чудеса, я утверждаю это как врач.
Он всегда обращался к Йеннер на военный манер — по номеру, как это было принято в Карательном.
Во время войны она и сама звала его «Нулевой».
— Как ваша работа? — Йеннер вежливо улыбнулась. — Пациенты не доставляют вам проблем?
— Девочка моя, на любого проблемного пациента есть своя мануальная терапия, — Боргес улыбнулся, довольно жмурясь. В уголках глаз появились лучики-морщинки, придавая его лицу немного мечтательное выражение. Боргес думал о пытках в тот момент, Йеннер знала это точно.
Именно так Нулевой улыбался, когда он занимался допросами военнопленных. Он всегда любил свою работу. У него даже был любимый кожаный фартук с аппликацией: желто-белым цветочком.
— А вы сами еще не устали от своей скучной станции, четыре-шестнадцать?
— Нет, доктор Боргес. Меня все устраивает, — Йеннер его боялась. Как, впрочем, и все, кто знал его достаточно хорошо. Только дураки не боялись Боргеса, но дураки в Карательном не служили.
— Моя мама не рожала идиотов, девочка моя, — Боргес лениво сложил руки перед собой, чуть склонил голову на бок, словно изучал любопытное насекомое. Он сидел за столом — скорее всего, в своем новом кабинете с идеальной системой кондиционирования — аккуратный и улыбчивый и был все тем же садистом и психопатом, что и во время войны.
— У меня проблемы с симбионтом.
Боргес рассмеялся:
— Помнится, я это уже слышал. У вас нет проблем с симбионтом, четыре-шестнадцать, только с головой. Сколько у вас сейчас синхрон? Пятьдесят пять? Пятьдесят четыре?
— Пятьдесят четыре и пять, — Йеннер не удивляло, что он определял так точно. В конце концов, Боргес действительно был лучшим. И это он делал ей операцию по вживлению. — Мне удалось поднять совместимость до восьмидесяти двух. Потом она снова упала.
— Ну же, четыре-шестнадцать, вы знаете, что я хочу услышать, — он подался вперед, улыбнулся ласково.
— Как вы и предупреждали.
— Музыка, девочка моя. Эти слова звучат как музыка. Вы так гордились своим маленьким рецептом: сбежать на маленькую сонную станцию. Никаких стрессов, никакого насилия. Я же говорил вам, это до первого сильного переживания. Проблема не в симбионте, потому что симбионт это просто техно-паразит. Искусственная органика и программа поведения. Да, он меняет носителя, делает агрессивнее, но у него нет сознания. И все желания, которые вы ему приписываете, это все вы. От начала до конца. Хотел бы я знать, на чем именно вас переклинило.
Они уже много раз это обсуждали, и Йеннер уже много раз объясняла:
— Для меня это не так. Я не нормальный симбиотик. У меня слишком низкая совместимость, симбионт так и не стал до конца моей частью.
— Девочка моя, если бы симбионт не прижился, он сделал бы в вас несколько новых дырок, и попытался уползти. Вам, четыре-шестнадцать, так нравится чувствовать себя уникальной, но вы обычная пизда, которая выдает свои психозы за медицинские проблемы.
Людям, которые его плохо знали, Боргес всегда казался исключительно вежливым человеком. И это тоже не соответствовало действительности. Йеннер давно привыкла, за время службы в Карательном он называл ее и похуже:
— Низкий синхрон — не психологическая проблема. Несовместимость симбионта…
— Заткнитесь и не позорьтесь, — Боргес снисходительно улыбнулся. — Несовместимость чего? Техно-паразит совместим со всеми, он и создан, чтобы вживлять его людям. Несовместимость бывает только у человека. Вы не готовы принимать симбионт как часть себя и отторгаете его. У себя в голове. Все, что вам нужно, это наконец перестать думать о симбионте «он» и начать думать «я».
Об этом они тоже уже много раз спорили, но Боргес просто не понимал, как это воспринималось изнутри:
— Я не могу этого сделать. И у него есть сознание — по крайней мере, в зачаточной форме. Он может хотеть, проявлять агрессию, действовать, хотя я не давала ему команды.
— Нет, четыре-шестнадцать, — Боргес ласково улыбнулся. — Не может. Знаете, как это звучит? Как если бы я говорил: у моего хуя есть личность.
— Ваш хуй, доктор, — Йеннер знала, что он ее провоцировал. И у него получалось, — не пытается ничего делать сам по себе. Он часть вашего тела и подчиняется вашему сознанию.
Боргес рассмеялся. Он обожал, когда удавалось вывести Йеннер из себя:
— Как мало вы знаете о мужчинах, девочка моя.
— Мы говорили о симбионте.
— Уже много раз, — Боргес мечтательно прищурился. — И вы всегда реагируете, как в первый. Подумать только, из всех проблем, которые у вас могли бы случиться, — некроз тканей, неправильное прорастание искусственной органики, атрофия нервов и клиническая шизофрения, — вы беситесь из-за низкого синхрона. Исправить который дело нескольких часов. Девяносто восьми у вас, конечно, никогда не будет, но восемьдесят пять — вполне реальная цифра.
— Вы знаете, что я пыталась, — напомнила Йеннер. — И что это невозможно.
Боргес сцепил пальцы, оперся на них подбородком и улыбнулся шире:
— И вот это, четыре-шестнадцать, мой любимый парадокс. Вы приписываете симбионту то, что вы не готовы принять в себе. Не можете признать, что вам нужен контроль, нужно ощущение собственной власти. Что вы можете поставить человека на колени, заставить орать от боли, и вам будет хорошо. Что вас, четыре-шестнадцать, это заводит. И вот она, настоящая вы. Это не симбионт, хотя, да, это он вас такой сделал.
Он говорил абсолютно откровенно, не пытался играть словами, потому что знал — правда делала Йеннер больнее. Боргес любил делать людям больно, никогда этого не скрывал.
— Даже если это настоящее, доктор, что насчет всего остального? Или вы думаете, вторая часть, та, которую я воспринимаю как себя, — ложь? То, как я хочу беречь близких мне людей, то, как мне плохо, если они начинают ненавидеть меня и бояться, — это что, вы думаете, такое кокетство? Что мне достаточно просто вернуться в Карательный и все станет хорошо? Думаете, для счастья мне хватит контроля, насилия и компании мясников вокруг?
Он улыбался, смотрел на нее абсолютно непроницаемыми черными глазами, и наслаждался той реакцией, которую спровоцировал.
Йеннер знала, что так будет. И он тоже это знал.
Они только теперь начинали говорить всерьез.
— Нет, четыре-шестнадцать. Не думаю, что вам этого хватит. Иначе я никогда не отпустил бы вас. Знаете, я предпочитаю держать своих ручных психопатов ближе к телу. Так что у меня для вас только один совет: совмещайте. Ставьте на колени, не причиняя вреда. Делайте больно так, чтобы вас не боялись и не ненавидели. Платите людям удовольствием за то, что с ними делаете, в конце концов. Только перестаньте, наконец, обвинять симбионт. Это вредно для здоровья.
Йеннер чувствовала себя так, словно Боргес вскрыл ее, покопался внутри и зашил снова:
— А я-то надеялась, что вы просто посоветуете мне таблетки.
Он рассмеялся:
— Девочка моя, таблеток от себя еще не придумали.
— Думаете, у меня получится? Совмещать.
Он откинулся в кресле назад, положил ладони на столешницу и оглядел Йеннер так, словно видел ее впервые:
— Я скажу, что у вас неплохие шансы. Вам нравятся контроль и насилие, четыре-шестнадцать, боль до определенной степени и больше всего чужая беспомощность, но даже в худшие дни войны вы никогда не переходили черту. Вы не способны убивать в удовольствие и пытать ради самого процесса. Думаю, да. Вы можете жить мирно. В конце концов, иначе я не отпустил бы вас.
Боргес был садистом и психопатом, и Йеннер боялась его. Но он не был ей чужим. Она для него тоже.
— Спасибо, что уделили мне время, Нулевой. Надеюсь, вы правы.
— Не спешите отключаться. Я и сам планировал вам звонить в ближайшее время.
Йеннер села ровнее. У Боргеса могла быть только одна причина для звонка. Ему нужен был человек, чтобы решить проблему за пределами Ламии.
— Что-то случилось?
— Фелиз Манн. Помните такую?
— Помню.
Фелиз Манн — она же каратель четыре-десять, во время войны возглавляла мобильный юнит Йеннер и, так же, как Боргес, очень любила свою работу. После подписания перемирия ее, как и Йеннер, как и большую часть Карательного, Федерация приговорила к смерти. Йеннер и Боргес были приняты в Королевскую Семью и получили дипломатическую неприкосновенность. Фелиз — нет. Ее должны были казнить за преступления перед человечеством, но она бежала в другой федеральный сектор и затерялась там.
— Она вернулась?
— Ходят слухи, что да, — Боргес мечтательно улыбнулся. — Красавица Фелиз, я соскучился.
— Сомневаюсь, что вы увидитесь, доктор, — сухо заметила Йеннер. — Скорее всего, она приехала встретиться не с вами.
Фелиз не получила дипломатическую неприкосновенность из-за нее. Йеннер лично обращалась к новой Королевской Семье, чтобы Фелиз отправили на эшафот.
— А я говорил вам, что лучше решить все по-семейному. Прикопали бы ее за кулисами, и не нужно было бы никому ничего объяснять. Это вы, девочка моя, захотели громкого процесса с судом, — он досадливо поцокал языком. — Вот и доверяй после этого федеральским. Не могут избавиться от одного единственного симбиотика.
— Значит, — Йеннер сцепила пальцы точно таким же жестом, как Боргес, — этот мусор мы уберем сами.
***
Йеннер с самого начала знала, что Фелиз придет за ней. Просто не ожидала, что та появится так скоро — планировала еще как минимум пару спокойных лет.
Фелиз Манн была не из тех, кто прощает, а Йеннер отправила ее на эшафот.
Никогда о том не жалела.
Объективно говоря, Фелиз была не хуже, чем Боргес, не намного хуже, чем сама Йеннер. Фелиз была ровно настолько же садисткой и убийцей, как и все они в Карательном. Может быть, работа доставляла ей больше удовольствия, чем многим. Может быть, процесс ей нравился больше, чем результат.
«Это наша жизнь, сестренка. А жизнью нужно наслаждаться. Находить утешение в мелочах».
Во время войны, когда на улицах было столько трупов, что их не успевали убирать, когда мирное население — немногое оставшееся мирным население Ламии солдаты Федерации живым щитом гнали в атаку и давили армейскими бронированными модулями, когда бригады вирус-контроля не успевали справляться с вирусными бомбами, и эпидемии заставляли людей гнить заживо, Йеннер закрывала глаза и на большее.
Она не мешала Фелиз наслаждаться жизнью. Скорее всего, они и дальше продолжали бы существовать в юните параллельно, если бы не Инцидент Мелна.
Томас Мелн был смотрителем ретрита-17 — самого крупного убежища для мирного населения на тот момент. Как считалось, наиболее защищенного на планете. В основном, в семнадцатый отправляли детей и женщин без симбионтов. Когда Война Режимов только началась, почти все способные воевать прошли операцию по вживлению. Ламии нужны были солдаты, и Ламия их создавала. Мирных симбионтов апгрейдили до боевых, боевых — вживляли всем, кто был на это согласен.
Боевые симбионты делали женщин бесплодными. Мало было просто выиграть войну, нужно было еще и сохранить достаточную часть населения, чтобы потом восстановить численность колонии. Это понимали и в Федерации, и на Ламии. За первые два года войны из семнадцати ретритов уцелело семь.